мор

— Кто ты? — спрашивает он вновь через неделю, когда треть бинтов пропадает с его тела, обнажая лицо. У Скорпиуса нет ни миллиметра кожи без длинных шрамов, и некогда бледный лик становится скорее пятнистым.

Лили скалится. Она вспоминает парочку зелий, с помощью которых можно было бы очистить его лицо, а в ответ лишь пожимает плечами. На ней длинное бордовое платье, что почти сливается с ее волосами, и сегодня она пуще обычного ловит на себе завистливые и похотливые взгляды коллег. Только ей плевать, она думает лишь о нем одном и намеренно не навещает его аккурат с неделю, давая время опомниться и прийти в себя.

И вот она стоит в проходе, улыбается дерзко, внимательно всматриваясь в его лицо. Ему больно. Боль сквозит в глазах и в позе, и Лили шипит едва слышно, потому что ей это не нравится. Он выжил в бою, в котором пало двенадцать его приспешников, отпрыски древнейших и благороднейших, так почему он не ценит этого дара? Почему так и кличет смерть?

— Лили Поттер, — улыбается она шире, подходя к нему ближе, склоняясь над его лицом. Малфой молчит, нахмурившись, а потом, резко дергая ее за руку, крепко хватает за шею, так, чтобы она никуда не смогла сбежать. Только Лили усмехается тихо, зная: никуда она не сбежит.

— Что ты со мной сделала, ведьма? — злобно цедит он, надавливая пальцами на ее бледную кожу, и Лили безразлично думает, что не обойтись без синяка.

— Глупый-глупый герой. Я подарила тебе жизнь, — шепчет она, улыбаясь ярко, сверкая глазами. Ей хочется, чтобы в этом сером тумане напротив промелькнула искра интереса или радости, но Скорпиус, сомкнув свои губы в полоску, яростно вздохнув, сильнее надавливает на тонкую бледную кожу и шепчет со злобой и яростью:

— Зачем?

У Скорпиуса в глазах и в позе полное отсутствие желания жить. Каждый день, просыпаясь, он смотрит в окно, не видя перед собой никого — ни столпившихся журналистов, ни колдосестер, глупо посмеивающихся себе в ладонь, ни Лили. И она злится, честное слово, злится, потому что не понимает — почему он так презирает ее, что не нравится ему в собственной жизни.

В журналах одно его имя. Все жаждут его возвращения: мир верит — Малфой, благородный наследник тысячелетних традиций, уничтожит заразу, запечатает ее в колбы, и Англия будет спасена. «Жалкий герой», — с яростью думает Лили, облокотившись о косяк его палаты, внимательно всматриваясь сквозь толпу людей — Скорпиус полон печали. У него ничего нет.

Только у нее — тоже. Одни лишь мысли о нем, когда в ночи, идя вдоль полупустых палат, вслушиваясь в стенания людей за ширмами, Лили доходит до его палаты, скрепит неаккуратно дверью и подходит ближе, к самой кровати, ведь знает — Малфой не спит. Он мрачно смотрит в окно и что-то пытается там отыскать, может, хоть какой-то смысл?

Они молчат так с три ночи. Ничего необычного: она лишь приходит в залитую мраком комнату, присаживается на край его кровати и, проследив за его взглядом, пытается понять, что так манит его туда, на волю, к изувеченному Лондону, к пустым домам и трупам животных в канавах.

— Я ненавижу этот город, — говорит он, не сдержавшись, и Лили, сверкнув глазами, внимательно смотрит в ответ. — Взорвал бы каждый дом, камня на камне не оставил, — усмехаясь, продолжает, внимательно гипнотизируя ее взглядом. — И никакой я не герой, понимаешь?

Лили молчит, улыбается криво, проникая в собственную горечь, вспоминая обезображенные трупы собственных родителей, и хохочет тихо. Ей хочется плакать и кричать, ломать жизни с хрустом в костяшках, а потом улыбаться лунному свету, что проникает сквозь окна в ее дом на отшибе леса.

И эти серые глаза, горящие какой-то тихой яростью, так манят к себе, так одурманивают, что, не сдержавшись, склонившись ближе, Лили шепчет прямо ему в губы, заставляя свое сердце забиться в сумасшедшем танце:

— Нет, Скорпиус Малфой. Ты — герой. Потому что победишь этот мор, слышишь? А потом — уничтожь хоть весь Лондон, только живи, а не погибай, сидя в больничной койке.

У Скорпиуса на лице мелкая вязь шрамов: тонкие, белые, красные, они линиями тянутся по коже, и Лили, аккуратно протирая их зельем, чувствует странную, щемящую внутри нежность, что переполняет ее, выходит из берегов. Никто из них не скажет точно, как получается, что она становится его личной сиделкой; никто бы не смог объяснить, почему ночами, всматриваясь в мрак за окном, они сидят рядом, едва касаясь друг друга пальцами рук. Лили весело. Она меняет каждый день наряды, слышит завистливый шепот колдосестер, что мечтают хоть бы немножко побыть наедине с Скорпиусом Малфоем, и улыбается ярко, смотря каждому в глаза.

— Тебя называют гадюкой за спиной, — усмехается Скорпиус всякий раз, когда, выйдя на площадку около больницы, он ловит ее одинокую фигурку. Она сидит на спинке лавочки, перекинув длинные ноги, и, слегка болтая ими, криво улыбается в ответ, еще более элегантно покачивая носком туфли, пытаясь заставить его дрогнуть или хотя бы потерять привычное спокойствие.

Но Малфой крепок. Он редко когда вообще смотрит на нее, никогда не позволяет ей больше, чем коснуться случайно ночью своей ладони или протереть глубокие шрамы на лице. Лили бесится. Ей-то хочется, чтобы он посмотрел на нее с тем же обожанием, что и тысяча коллег до.

— Ты увлекаешься черной магией… зачем? — спрашивает он вдруг, наконец посмотрев прямо ей в глаза.

Лили пожимает плечами. Она не знает, что так манит ее к запретным снадобьям, страданиям людей и раздирающим душу заклинаниям. Лили не убийца, нет, но иногда ей кажется, что эта магия и добровольно выбранное ею же одиночество разрушают ее, ломают кости и бросают на съедение собственным страхам. Склонив голову вбок, Лили молчаливо смотрит в серые глаза, чувствуя, как сердце пропускает удар и как что-то светлое, давно забытое переполняет ее внутренности. Потому что эти глаза светятся такой теплой тоской, что ей хочется повеситься.

— И почему ты сбежала из дома?

Вдох. Лили кривится. Легкие напрягаются так, словно грозятся разорваться на тысячу молекул, и, напрягая свои губы в улыбке все больше, она опять делает то, что и раньше — избегает, убегает, бежит. От правды. От семьи. От воспоминаний.

— Там меня никто не понимал, никому не было дела до того, что мне действительно нравится, — не выдержав, признается все же, вовремя прикусив губу. А потом, со злостью спрыгнув со скамейки, Лили выпрямляется и смотрит гордо, не боясь ни его осуждений, ни его глаз. — Все хотели видеть во мне добрую, милую дочь Героя Войны. Но я другая. Я озлобленная на весь мир стерва, что живет на опушке шотландского леса и упивается страданиями других. Таков мой путь.

Но Малфой не улыбается в ответ, и улыбка на лице у Лили гаснет. Ей хочется, чтобы он посмеялся или оскалился, но Скорпиус смотрит так понимающе и так безмятежно, что ей хочется вцепиться ногтями в его лицо и вызвать в нем крик боли. Потому что ведьма чувствует, что влюбляется в героя все сильней.

— Моих родителей тоже уничтожил мор, — говорит он беспечно, так, словно это должно многое объяснить. Вздрогнув, Лили невольно отступает назад, и впервые ее спесь дешевой маской слетает с лица. — И я вроде тоже как озлоблен на весь мир, Поттер, потому что у меня по-настоящему никого не осталось. А у тебя же есть братья.

Луна проскальзывает сквозь приоткрытое окно ее небольшой коморки, и Лили, мрачно всматриваясь в серебристый свет, силится не сорваться с места и не пойти к нему. Но не встанет. Не пойдет вместе с ним встречать рассвет в молчании, не будет ловить его редкие задумчивые взгляды. Потому что ей больно, и боль невозможно ни спрятать, ни замаскировать — она вывалится наружу, стоит ей только посмотреть в серую безмятежность.

У нее перед глазами — родители. И их улыбки сверкают так ясно на мертвых губах, что Лили зарывается ладонью в волосы, сжимает плотно губы, дабы не закричать, а потом быстро-быстро дышит. Когда в ее восемнадцать лет в их доме поднялся скандал, и Лили, не беря с собой ничего, кроме толстых, старых томов, навсегда покинула комнату, ей казалось, что вместе с побегом она избавляется от собственных чувств к самым родным на свете людям. Но она ошиблась. Первые месяцы в гордом одиночестве на опушке леса были заманчивыми, да, но что потом? Нескончаемая череда темных, вязких ночей, полных горести и желания увидеться с родителями, посмеяться вместе над ее максимализмом и вернуться домой.

Не вышло. Потому что мор пришел раньше, и мор — непобедим. Он уничтожает всех, кто вдыхает порыв изумрудного пара, и Лили совершено не удивляется, когда видит в коридоре трупов тела их, близких и родимых, значимых и самых дорогих.

Лили плачет тихо, взвыв в голос. Потому что посмеяться вместе теперь не получится — они давно глубоко под землей. А братья? В их глаза, бездонные и осуждающие, смотреть страшнее всего.

Тяжело вздохнув, Лили бессмысленно смотрит в окно — там утренняя заря заливает пространство. Не сдержавшись, сорвавшись с места, девушка подходит к шкафу, находит единственное черное платье, и, переодевшись, закалывает в волосах черную вуаль в мелкую сеточку, сквозь которую единственным ярким пятном — красной помадой — просвечиваются губы.

Она идет медленно, проходит вдоль могильных камней и доходит до главного. Имена отсвечиваются бликами рассветных лучей, и Лили, сморщившись, кладет одинокую розу рядом, между двумя могилами и молчаливо смотрит в фотографии, что стоят рядом. Она замечает почти на каждой себя, и внутренняя агония разрастается с каждой секундой сильнее. Тоска минувшего, сожаления ненаступившего — Лили слишком о многом сожалеет, она слишком многое недоговаривает и прячет.

«Скорпиус…», — невольно думается ей, и, всматриваясь в могилы родителей, Лили чувствует, как неумолимо ее тянет к нему. Ей хочется увидеть его лицо, найти покой в серой безмятежности и, наконец, не совершать одну и ту же ошибку, что преследует ее все эти годы. Лили боится. Годы тайной влюбленности лежат шатким грузом на душе, и она все еще боится сделать первый шаг, потому что вся внешняя уверенность — лишь блеф. Лили знает, что больше всего на свете она боится опять и опять окунаться в собственную боль, что, пролезая в организм, отравляет все.

«Его тоже может не стать».

Лили выдыхает. Мор — непобедим, но она почему-то знает точно, что именно Скорпиус уничтожит его, и ей страшно. Уже однажды он выжил в сражении… кто скажет, что выживет и в другом?

Каблуки громким звуком отскакивают от коридора, и Лили, натянув сильнее вуаль, идет по еще полусонной больнице, не слыша даже стенания больных. Ей как-то грустно и одновременно весело, когда сердце бьется слишком быстро, ураганом снося всю рациональность и логику.

Он не спит, и, внимательно наблюдая за каждым ее шагом, лишь молчаливо хмурит брови, внимательно всматриваясь в вуаль, в черное платье и легкую улыбку на ее устах. Немой вопрос отпечатывается в его лице прежде, чем, склонившись, Лили внимательно смотрит в его лицо, и между ними остаются жалкие недобитые сантиметры.

Ей — можно. Она абсолютно безбашенная, озлобленная на все и вся ведьма, которая делает лишь то, что хочется. И осознание это сладкое вызывает в ней лишь большую веселость. Лили склоняется ближе.

— Что… — невольно спрашивает он, когда Лили, не одергивая вуали, аккуратно целует его сквозь тонкую шелковую сетку прямо в уголок губ, не решаясь на большее, чувствуя, как от волнения у нее сковывает руки и горит что-то внутри.

Минуты тянутся слишком долго, и Лили, внимательно вглядываясь в серые пустоты, чувствует себя самой большой идиоткой на свете, отчего, улыбаясь сильнее, пожимает плечами, как бы оправдываясь, что у нее совершенно нет причин делать то, что уже совершено.

Малфой молчит. А потом, склонив голову на бок, говорит серьезно, почти ядовито:

— У меня есть невеста, Поттер.

Усмехнувшись криво, Лили силится не вздохнуть, не выдохнуть, чтобы не выдать, как больно и грустно ей где-то внутри. И эти глаза. Пронзающие, все видящие и понимающие, Лили хочется, чтобы Малфой был менее ответственным и более легкомысленным, иначе… почему он смотрит так, словно они все совершают большую ошибку?

— Не жена же, — беспечно цедит в ответ.

Ураганом собственных чувств снося внутри любые попытки забить эту нестерпимую, все поражающую боль.