Глава 27Франсуа и Алиенора возвращались домой. В качестве оправдания проступков перед отцом у девушки был пергамент, подписанный самим королем. В пергаменте отмечался героизм Алиеноры в битвах с разбойниками, англичанами и прочими негодяями, которые мешали ей исполнить священную миссию: доставить королю Франции меч - побратим меча его предков, ибо Капетинги были также и родней Валуа. Уделялось внимание целомудренному поведению девушки, а также благословлялся брак между ней и Франсуа, уже состоявшийся. Король желал, чтобы молодых людей обвенчали немедленно, что и было исполнено к радости Франсуа и некоторому смущению Алиеноры - она не была уверена, что вообще желает замужества, но ее не догадались спросить. Сестры короля, раззадоренные одним праздником, свадьбу Алиеноры воспринимали, как продолжение веселья, по которому бедняжки изголодались за последние тяжелые годы.
Вечер посеребрил звездами безоблачное небо, ветер купал молодых супругов в благоухающей прохладе разнежившихся к ночи цветов с полей. Франсуа чувствовал бы себя самым счастливым человеком, если бы та, кого он любил и теперь мог бы обладать по праву, не отстранилась от него, заслонившись молчанием и печалью, едва успела произнести "да" у алтаря. Ее грусть обволакивала ее будто дымкой, через которую Франсуа и не пытался проникнуть, так как отчасти знал, что происходит с возлюбленной и считал ее скорбь оправданной, а отчасти... догадывался, что страхи девушки насчет ее участи, как супруги, не покинули прелестной головки ныне, как и на балу, украшенной бархатным беретом. Хотя к переодеванию в мужскую одежду в те времена относились настороженно, если не сказать "с крайним предубеждением, грозящим костром", все же было решено, что в дороге Алиенора будет, как и прежде, изображать из себя пажа. Так безопаснее, а король не располагал дюжиной рыцарей, которыми он мог бы пожертвовать в военное время только для того, чтобы они в глухомань сопроводили девушку, пусть и графскую дочь. "И то верно, - сказал Карл, когда Алиенора сама же и попросила разрешить ей удалиться домой в обществе одного Франсуа, но в мужской одежде, - И то верно. Пусть ты и дева, но проявила себя, как настоящий рыцарь. Не ведаешь ты страха, не для тебя упреки, а потому, в дорогу, дети мои, и пусть все беды обойдут вас стороной". "А не то им же хуже будет!" – присовокупил Дю Геклен, развеселив придворных, но не самого себя. Коннетабль имел при венчании весьма озабоченный вид.
Впрочем, у причины печали Алиеноры и беспокойства коннетабля имелось имя: Люсьен д'Уазан. Дело в том, что Черную Деву, добровольно отдавшую себя в руки людей францисканского монаха, назначенного на тот момент генеральным инквизитором Франции, судили за колдовство. Король в дело Марии не стал вмешиваться, хотя и не питал к инквизиторам, скажем, благодарных чувств. Но Карл знал о Деве достаточно, чтобы самостоятельно отправить ее на костер - ее шайка участвовала в Жакерии. Для Карла Пятого этого было достаточно. Что касается Люсьена, то мудрый король не имел возможности отслеживать все глупости своих подданных. Естественно, он не заметил, как Люсьен едва ли не вынудил увести также и себя вместе с Марией и пылко восклицал, что сможет все объяснить, что Мария сама жертва и так далее... Его, как и Черную Деву, связали веревками, а потом по обвинению в соучастии в колдовских и непотребных делах, да за то, что молодой человек однозначно квалифицировался, как одержимый дьяволом, решили подвергнуть священному трибуналу. И потому его в кандалах и на телеге повезли в Авиньон, где и должно было рассматриваться столь серьезное дело. Этот момент упустил Дю Геклен, а когда понял, что произошло (как не понять, его едва не утопила в слезах Изабелла, которая, похоже, следила за каждым движением Люсьена, если только тот не был от нее на расстоянии лье) - всполошился, бросился к королю и рассказал о проклятье. Не важно, что сам коннетабль не верил в подобные вещи, но он знал, как серьезно к родовым проклятьям относится король и, будучи человеком беззаветно преданным его величеству, а также благородным, считал недостойным утаивать информацию, пусть даже не имеющую того зловещего смысла, который тут же придал ей Карл.
- Но он действительно был в шайке Черной Девы! - гневно воскликнул Карл. - Как он мог, дворянин, такой древний род...
- Он любит ее! - отчаянно крикнула Алиенора, которая, к счастью, находилась поблизости и все слышала, да и знала, что с дядей случилось несчастье.
- Вы полагаете, дитя, что любовью можно оправдать все?
- Да! - ответила за призадумавшуюся было Алиенору Изабелла.
Карл Мудрый задумчиво кивнул. Он верил в алхимию, а любовь... Чем она менее загадочна? Так рассуждал король или иначе, но он велел Алиеноре подробно рассказать, с чего она решила, что Люсьен так сильно влюблен.
И тогда она рассказала все, что знала с того момента, как увидела Марию в лесу, когда молодую крестьянку окружили англичане; рассказала, как пропал Люсьен, а вернулся не таким, каким был прежде. И смущенно также поведала о том, что подслушала у палатки, упуская некоторые подробности, касающиеся Ла Тура и прочих вещей, о которых хотела забыть.
- Однако для твоего дяди ведьма сделала исключение. Ни один знатный юноша не уходил от нее, не лишившись чести.
Алиенора сильно покраснела и опустила глаза. Карл печально покачал головой.
- Вот мы и определили, кто жертва в этой истории. Как бы там ни было, но эффект ее колдовства на лицо, и мы не можем проигнорировать проклятье. Одна проблема, мое милое дитя, захочет ли он сам жить дальше?
Алиенора вместо ответа задумчиво посмотрела на Изабеллу, бледную, всю в слезах. Карл задумчиво оглядел обеих девушек и велел Дю Геклену как можно скорее снарядить погоню.
- Ваше величество, чем я буду аргументировать то, что забираю пленника?
- Ничем. Я напишу папе письмо. А ты не медли.
…Вот какие воспоминания мучили госпожу де Монтале, а также опасение, что коннетабль опоздает.
Они остановились в уютном гнездышке, свитом для них природой из веток азалии. Франсуа развел костер, разложил на своем старом двухцветном коттарди ужин. С болью он посмотрел на молчаливую супругу. Ему хотелось обнять ее, укрыть своим плащом, и дымка отчужденности, которой она от него защищалась, больше его не пугала.
Он осторожно приблизился к ней, со смущением осознавая, что его первоначально чистое, невинное желание - просто согреть и успокоить – сменяется жгучей страстью, так долго сдерживаемой. Он помедлил, подставил ветру пылающие щеки. Справившись с собой, внушив себе, что перед ним, скорее, его давнишний товарищ, чем законная, но неприступная жена, Франсуа присел рядом с ней и накинул на ее плечи плащ, заодно обнимая ее и прижимая к себе.
- Что ты хочешь? – холодно спросила его Алиенора и Франсуа отстранился.
- Ты знаешь, чего я хочу. Но если тебе угодно мучить меня и дальше, то...
- То «что»? – с вызовом вскинулась девушка.
- То я буду терпеть вечность. Вам женщинам так нравится пытать нас. Разве я могу отказать тебе в маленьком удовольствии?
Глаза девушки потеплели и непривычно нежное, странное выражение промелькнуло в их глубине. Она протянула руку и коснулась щеки супруга. Тот сделал движение, чтобы снова ее обнять, но она вновь защитилась от него незримой прохладной преградой.
- Я хочу, чтобы ты не двигался, - сказала она.
Он покорно кивнул, почувствовав, что дрожит с головы до пят. Теперь он сидел напротив нее, в своем плаще и кольчуге. Алиенора осторожно и умело, как человек, знающий, как это делается, принялась стягивать с него одежду. Он не двигался. Даже тогда, когда она аккуратно сняла с него кольчугу, находя в звездном свете каждую застежку. Он не двигался даже тогда, когда она стала расстегивать на нем пурпуэн. И тогда, когда принялась с интересом, осторожно исследовать девственными губами его тело, он не двигался. И тогда, когда коснулась язычком его плоских маленьких сосков. Но с любопытством юного создания, открывающего для себя новый мир, она продолжила его ласкать, сама не осознавая, как это мучительно и сладко для того, кто трепетал, стоя перед ней на коленях. И настал момент, когда он не смог не двигаться. Он повалил ее на спину, стал целовать, еле сдерживая себя, чтобы не растерзать ее в порыве желания… Она же рассмеялась, пронзительно и звонко, а потом тихонько застонала, когда его губы, щеки, язык и руки перестали подчиняться хозяину.
- Я сейчас умру… - услышали птицы чей-то юный голос, но кто из двоих это произнес не определил бы и самый именитый алхимик, только поразился бы, пожалуй, как можно такие страшные слова произносить, захлебываясь от счастья.
