Глава 3Часть 3. Колыбельная. Гарри.
Все мы одиноки. Но одинокие дети – одиноки вдвойне.
Гарри сидел на кровати, поджав под себя ноги. В чулане под лестницей было пыльно и пахло старыми вещами. Гарри поёжился, словно от холода. Этот запах никому не нужных, заброшенных в самый дальний угол вещей сопровождал его всю сознательную жизнь. Он сам чувствовал себя именно таким: брошенным и никому не нужным. Поэтому испытывал ко всем ним: стулу с покосившимися ножками, старому детскому одеялу, шаткой кровати, потрёпанному плюшевому медвежонку, которого он заботливо держал на коленях, особую привязанность. Словно они были живыми и нуждались в том, чтобы он скрасил их одиночество на этой обочине жизни. Эти старые вещи были его единственными друзьями.
Ведь это так свойственно детям: наделять предметы душой, особенно когда им не хватает тепла в окружающих людях.
Но мальчик, сжимающий старую игрушку, не задумывался над этим. Дети в столь юном возрасте вообще не склонны облекать свои мысли в слова, анализировать то, что происходит с ними. Но, сохранив ещё в своей душе младенческую чистоту, очень чутко реагируют на окружающий мир.
Сегодня ему было особенно грустно.
Мальчик тихонько спустил ноги с кровати. На цыпочках подкрался к двери и приоткрыл её.
В холле было тихо и темно. Лунный свет, заливавший гостиную, сюда не проникал. Гарри прислушался. Тишина стояла во всем доме. Лишь тихий женский голос что-то напевал наверху.
Гарри тихонько, стараясь как можно тише ступать босыми ногами по паркету, подкрался к первой ступеньке лестницы. Здесь он остановился и прислушался. В доме по-прежнему стояла тишина, нарушаемая тихим, едва слышным, напевом. Значит, его ночные перемещения пока остались незамеченными. Порадовавшись своей удаче, словно почувствовавшей грусть Гарри и потому решившей быть с ним доброй, он продолжил подниматься по лестнице. Пройдя ещё шесть или семь ступенек, мальчик замер и посмотрел наверх. На площадку второго этажа из открытой двери детской комнаты падал зелёный свет ночника. Мелодия стала отчётливее, стоя здесь, уже можно было разобрать слова. Тётя Петунья пела Дадли колыбельную.
Гарри присел на ступеньку и, привалившись к стене, стал слушать тихий тётушкин голос. Это была традиция. Традиция, о которой не знал никто, кроме Гарри. Каждый вечер, когда все в доме ложились спать, он пробирался сюда, чтобы послушать, как тетя поёт для его двоюродного брата. Голос её в такие минуты становился необычайно нежным и ласковым, и Гарри, закрыв глаза, представлял, что это его мама поёт ему колыбельную.
Иногда он подолгу вглядывался в кусочек зелёного света, размытым пятном окрасившим стену. И когда он долго смотрел, не моргая, ему начинало казаться, что на зелёном появляются какие-то золотые искорки. Что-то ему это напоминало. Эта зелень с золотыми точками была словно эхо из прошлого. Осколок чего-то тёплого, нежного, заботливого… Что-то напоминало… Но что? Он решительно не помнил.
Гарри любил эти минуты. Лишь тогда вся его тоска по несбыточному куда-то уходила.
Он переставал думать о том, как погибли его родители, гадать, кем они были, как выглядели (ведь он даже не видел ни одной их фотографии!), и как бы сложилась его жизнь, если бы папа с мамой были живы. Это были те редкие минуты его жизни, когда он был по-настоящему счастлив.
Но мгновения эти не могли длиться вечно. И очарование развеивалось, как только тётушка заканчивала петь. Когда Гарри слышал, как она, шурша пышной юбкой, поднимается с кровати сына, он тут же поспешно и тихо спускался с лестницы и, вернувшись в чулан под лестницей, неслышно прикрывал дверь.
Но сегодня всё произошло не как обычно.
Гарри разбудил крик тёти Петуньи.
- Негодный мальчишка! Что ты здесь делаешь?!
Гарри открыл глаза, посмотрел на возвышавшуюся над ним тётушку и с удивлением обнаружил себя сидящим на полу. То ли роль сыграло то, что он переутомился за день, помогая тётке по хозяйству, то ли колыбельная так повлияла, он просто-напросто уснул на лестнице.
- Почему ты сидишь здесь?! Чего ты ждёшь? – продолжала между тем тётя, не сбавляя тона.
Гарри съёжился под её взглядом, не решаясь поднять глаз.
- Тише, дорогая. Ты разбудишь Дадлика, – по лестнице, шаркая домашними тапочками, спускался дядя Вернон. – Из-за чего шум?
- Этот мальчишка, - продолжала тётя возмущённым шёпотом, из-за чего голос её стал похож на шипение змеи, в нём не осталось и тени той нежности, с которой она пела колыбельную, - не хочет объяснять мне, почему он сидит здесь на лестнице посреди ночи.
Дядя нахмурился и одарил Гарри полным презрения взглядом.
- Что ты здесь делал? – прогудел он над самой головой мальчика. – Отвечай!
Гарри наконец решился посмотреть на них.
- Я…я… - от страха он начал заикаться. - я… я просто… слушал, – последнее слово он произнёс одними губами.
- Слушал? – в недоумении переспросила тётя.
- Я слушал, как вы поёте, – торопливо пояснил Гарри.
- Как я пою? – Петунья, не скрывая своего удивления, посмотрела на Гарри и перевела взгляд на мужа.
Мальчик тоже посмотрел на дядю. И в ужасе отпрянул к стене.
Вернон склонился над мальчиком, притянул его к себе за ворот растянутой майки и прошипел ему в самое лицо, брызгая слюной:
- Зачем? Я тебя спрашиваю, гадкий ты мальчишка! Зачем?!
- Это … это было так… как будто сказка… - испуганно пролепетал Гарри. - как будто.. волшебство…
- Волшебство!! – взревел дядя.
- Тише-тише, Вернон. Дадли спит… – попыталась успокоить тётя мужа. Но Вернон её не слушал. Он, бешено вращая глазами, наступал на Гарри.
- Не смей, больше никогда не смей! Произносить в моём доме подобных слов!
Гарри начал пятиться вниз по лестнице, словно зачарованный глядя в лицо дяде. На предпоследней ступеньке он оступился и, потеряв равновесие, с грохотом свалился на паркет в холле. Гарри больно ударился головой об пол, и старенькие очки слетели с его носа. Но удар словно вывел его из оцепенения. Гарри вскочил на ноги, метнулся к своему чулану и быстро запер дверь изнутри.
- Волшебства нет! Запомни это! И чудес тоже не бывает! – гремел дядя над его головой.
Но это продолжалось недолго. Раздалось шлёпанье босых ног и высокий капризный голос кузена Дадли. Обстановка мгновенно переменилась. Тётя Петунья начала причитать над сыном и повела его обратно в постель. А дядя заметно сбавив тон, но так, чтобы было слышно в чулане, произнёс:
- И чтобы подобного больше не повторялось!
После чего раздалось шарканье домашних тапочек, хлопки закрываемых дверей и всё стихло.
Гарри устало сполз на пол и заплакал.
Он плакал тихо, лишь иногда еле слышно всхлипывал, размазывая по щекам горячие слёзы. Он плакал так, как не плакал уже давно. Даже когда двоюродный брат бил его, в слезах его не было такого горя и безысходности. Это была не боль от ушиба, не боль от обиды. Это была тоска. Тоска по тому, чему отныне не было места в его жизни. Тоска по его разрушенной сказке, его придуманному, созданному, а теперь исчезнувшему миру, его нескольким минутам счастья. По отобранным дядей минутам, по разрушенному тётей миру.
Он плакал горько и долго. Лицо его раскраснелось от слёз, щёки жгло, губы стали солёными.
Он плакал, и никто его не утешал.
Лишь когда мальчик совсем обессилел от слёз, сон заботливо забрал его под своё крыло.
Так окончился очередной день маленького несчастного волшебника Гарри Поттера. Мальчика, Который Выжил.
