Я вернусьПеррон берлинского вокзала был окутан паром, пылью и гулом тысяч голосов.
"Надо же, даже музыкантов где-то достали," - подумал Зайцев, услышав вдали звуки далекой музыки, среди которой особенно четко выделялся торжественный грохот тарелок. Зайцеву сразу представился невидимый оркестрант - молоденький сержант или лейтенант, которого чудом миловала смерть, и теперь он, едва сдерживая радость от окончания войны и осознания собственной важности, что есть мочи бьет в тарелки. А на него с укоризной смотрит командир - заслуженный, в летах и непременно с усами.
"Почему обязательно с усами? А какая, собственно, разница?", - отстраненно подумал Зайцев. Сейчас ему впервые за долгие годы не нужно было оценивать обстановку, делать вывода и принимать решения, от которого зависела его жизнь, и он просто поддался всеобщему радостному порыву. Он подхватил небольшой, но добротный трофейный чемодан, в котором лежали его скудные, особенно по сравнению с роскошными костюмами Вальтера Зауриха, пожитки, и отправился на поиск своего вагона.
Сквозь пострадавшую от бомбежек крышу вокзала пробивались солнечные лучи, заставляя щуриться, чудом уцелевший и надраенный к такому случае паровоз шипел и извергал пар, подобно былинному Змею Горынычу. Все это - и паровоз, и радостные офицеры, и оркестр - делали даже совсем недавно враждебный Берлин каким-то уютным, а потому Зайцев решил не спешить войти в вагон, а остановился покурить, встав в тени билетных касс - судя по сизой дымке, все еще витавшей в воздухе, это место облюбовали многие курильщики.
Неловко взяв сигарету правой рукой, которая вследствие ранения все еще висела на перевязи, Зайцев не с первой попытки зажег ее и затянулся, слегка закашлявшись - дружелюбные бойцы из госпиталя с готовностью поделились с ним своими запасами папирос, но после дорогих немецких сигарет, которые предпочитал курить Вальтер Заурих, привыкнуть к отечественной продукции было непросто.
Стоило Зайцеву выпустить струйку дыма, как краем глаза он заметил подошедших к нему офицеров. Один из них, самый высокий, попросил у Зайцева закурить.
- Да, конечно, - ответил Зайцев, попутно отметив, что голос высокого офицера, оказавшегося летчиком и, как и сам Зайцев, подполковником, кажется ему странно знакомым. Когда же Зайцев, пошарив по карманам форменным брюк-галифе, наконец извлек оттуда пачку папирос и протянул ее летчику, тот вдруг замер, не взяв папиросы.
- Володя, Володя Зайцев, ты?, - воскликнул летчик, разведя руки то ли от удивления, то ли собираясь его обнять. И тут Зайцев наконец понял, почему голос этого офицера показался ему знакомым.
- Васька, неужели ты?, - Зайцев тоже узнал старого друга, с которыми они учились вместе еще в школе.
Васька, с детства грезивший самолетами, и еще в старших классах освоивший в аэроклубе "этажерку" У-2, сразу после школы пошел в летное училище. Зайцев же поступил на юридический факультет, и если бы не судьбоносная встреча с Ладейниковым, возможно, он мог бы стать неплохим адвокатом. После окончания школы их пути разошлись, но, к немалому удивлению обоих, судьба свела их на этом берлинском вокзале.
Зайцев протянул для рукопожатия левую руку, но товарищи его старого друга нисколько не смутились.
- Сергей, - представился невысокий худощавый майор, неожиданно крепко пожавший Зайцеву руку. Другой офицер, капитан, назвался Семеном - по лихо подкрученным усам и фуражке, надетой на манер кубанки, в нем можно было легко угадать донского казака.
Пока догорали папиросы, Васька и его товарищи рассказывали о своем славном боевом пути - рассказывали, надо сказать, весьма скупо, и Зайцев с удовлетворением отметил, что Васька не утратил скромности, хотя ему было, чем гордиться. Офицеры травили байки, шутили и, казалось, не обращали внимания на то, что сам Зайцев подробностями своей службы делился крайне неохотно, и за это он был им благодарен. Но вот раздался паровозный гудок, Васька и его товарищи синхронно затушили сигареты и удалились, пообещав непременно встретиться в Москве, Ленинграде или куда там еще служба забросит, и удалились, дивным трио напевая какую-то веселую песню, очевидно, о трудной, но интересной летчицкой жизни. Зайцев кивнул им, хотя прекрасно понимал, что служба может забросить его туда, где советские летчики, пусть даже очень заслуженные, не бывают.
Но вот паровоз снова загудел, и Зайцев, подхватив чемодан, поспешил в вагон. Найти свободное купе не составило труда, хотя из-за толчеи в узком проходе вагона, явно не предназначенного для перевозки разгоряченных победой советских офицеров, Зайцев несколько раз задел раненый бок, заставивший его зашипеть от резкой боли.
Отодвинув когда-то изящно украшенную дверь (поезд, наверняка, реквизировали из депо особого назначения) Зайцев увидел, что в купе, подперев подбородок кулаком, сидит молодой мужчина с полковничьими погонами. Молодой полковник безразлично наблюдал за радостной суетой на перроне, бесцельно постукивая кончиком карандаша по лежащему перед ним пустому блокноту, отчего на когда-то чистой бумаге появлялись маленькие серые черточки.
Зайцев не решился бесцеременно прервать размышления своего попутчика, а потому кашлянул, привлекая его внимания и задал вполне логичный в такой ситуации вопрос:
- Извините, товарищ полковник, здесь свободно?
Полковник будто очнулся ото сна:
- А, да. Конечно, проходите, - мужчина сильно картавил, что придавало ему некое сходство с печальным французским мимом.
Когда Зайцев попытался одной рукой пристроить чемодан на верхнюю полку, попутчик с готовностью бросился ему помочь, чему Зайцев несказанно обрадовался - во-первых, одной рукой управляться было трудно, а во-вторых, такая незатейливая помощь немало способствовала установлению контакта - профессиональные навыки и черты проявлялись у разведчиков и в реальной жизни.
Когда чемодан был пристроен, Зайцев одернул гимнастерку, сел и протянул левую руку для пожатия:
- Вы извините, что левой. Владимир, будем знакомы.
Полковник принял пожатие, ничуть не смутившись, и представился очень просто:
- Будем. Костя.
Когда поезд наконец начал движение, Зайцеву наконец представилась возможность рассмотреть попутчика получше. Среднего роста, темноволосый, чуть смугловатый. Ему вряд ли было больше тридцати, возраста добавляли солидное звание, слегка неестественная худоба и заросшие щетиной щеки. Очевидно, в первые мирные дни молодому полковнику было не до отдыха.
Лежащий рядом на сиденье потертый и покрытый царапинами кофр, принадлежавший, скорее всего, "Лейке", наиболее красноречиво говорил о роде занятий нового знакомого, а блокнот дополнял картину - молодой человек был фронтовым корреспондентом. Зайцев испытывал большое уважение к людям этой профессии - им приходилось ходить по самому краю едва ли реже, чем разведчикам, и одному Богу известно, сколько их, движимых желанием донести правду, полегло на поле боя.
Вагон мерно покачивался, и молодой человек наконец оторвался от меланхоличного созерцания вида за окном. Наверно, сработал пресловутый синдром попутчика, и новый знакомый Зайцева сам завел разговор.
- Вас там кто-нибудь ждет?, - неожиданно спросил молодой человек.
- Что?, - Зайцев почти задремал, убаюканным качанием вагона, поэтому сориентировался не сразу, - да, жена. От воспоминаний о Катерине на душе сразу потеплело.
Попутчик лишь печально вздохнул:
- А меня, похоже, никто.
Промолчав секунду, он пространно добавил: "Жди меня...". Смысл этой фразы Зайцеву, на долгие годы оторванному от Родины, был не совсем понятен. Скорее всего, цитата из популярной среди бойцов песни. А молодой полковник, которого, судя по всему, долго терзала грусть и невозможность выговориться, все продолжал:
- Все очень просто. Я любил ее. И люблю. А она меня - нет. Старается, хочет, чтобы я был счастлив, но не любит.
Зайцеву нечего было добавить, воспоминания его знакомого о семье всколыхнули его собственные, за которыми он не заметил, как молодой человек сокрушенно замолчал.
А поезд меж тем подъезжал все ближе к Москве, и вместе со стуком колес все чаще стучало от волнительного ожидания сердце подполковника Зайцева.
