Глава 3Если бы Малфой больше общался с Ноттом... если бы Малфой больше общался с Ноттом, то его уши отделились бы от тела, отрастили себе ноги и убежали в неизвестном направлении. Он это понимал прекрасно. Понимал он прекрасно и то, что именно Нотт мог бы как нельзя точнее описать всю ситуацию, которая с ним происходила.
Что мог бы сказать Нотт? В твоей жизни происходит несусветная хренотень, Малфой? Твои проблемы настолько сильно тебя доебали, что ты пошёл умом, Малфой? Вся твоя жизнь пошла по пизде, да, Малфой?
Если бы Нотт был в курсе всего, что с ним происходило, он бы обязательно добавил «по синтетической». По синтетической пизде пошла вся его жизнь, да.
К несчастью, именно в этот момент он сидел рядом с Грейнджер, и его запястье точно соприкасалось с нее. Грейнджер убрала от него руку, и, закрыв книгу, повернулась к нему, серьёзно посмотрев.
– Это настолько отвратительно, что я хочу повредить себе слуховые соединения, – поделилась с ним она.
– Это ты ещё с Ноттом вживую не общалась, – устало ответил Малфой. – Нашла что-нибудь?
– Нет, – ответила Грейнджер голосом, в котором так и звучало «само собой разумеется, не нашла, как я и говорила». – Я же говорила. Малфой, пойми, для того, чтобы это закончилось, мы должны пойти в больницу.
– В Центр, – поправил её Малфой, и в этот раз он сделал это не из желания досадить, а скорее машинально. – И мы с тобой там уже были.
– Да. Месяц назад. По отдельности.
– Я могу сходить ещё раз, если тебе так будет спокойнее, – раздраженно сказал Малфой.
– Какой смысл идти по–отдельности, если проблема, очевидно, заключена в нас двоих?! – воскликнула Грейнджер, и тут же замолчала: со всех сторон библиотеки послышалось злобное шипение.
– Хорошо, допустим, – наклонившись и перейдя на шепот, сказал Малфой. – Допустим, мы придём в Центр вместе. Я здоров, и вряд ли за это время что–то изменилось. Тебя починили, и оказалось, что дело вовсе не в том, что тебя замкнуло, и это передалось мне. Фактически, с нами всё в порядке. Что именно мы должны сказать, если придём провериться?
– Что... Что...
Что мы слышим мысли друг друга, да, Грейнджер? Что ты начинаешь чувствовать, как обычный человек, и это при старых-то микросхемах? Что каждый раз, когда я тебя целую, под веками вспыхивает розовый лес?
Грейнджер удивленно вскинула голову. И только спустя несколько секунд до Малфоя дошло, что, пока он думал, пока он раздумывал, он невесомо проводил пальцами по её руке.
– Это интересно, – задумчиво сказала Грейнджер, не убирая руки.
– Что именно? – рассеянно спросил Малфой, продолжая чертить узоры пальцами, спускаясь к запястью.
– Раньше я думала, что мы слышим исключительно негативные мысли друг друга, – объяснила Грейнджер. – Но сейчас... сейчас это было...
– Как? – спросил Малфой.
Ему действительно было интересно: он тоже был уверен, что они могут транслировать друг другу исключительно негатив. Что изменилось сейчас? Что такого услышала, что такого почувствовала Грейнджер, что сейчас смотрела на него удивленным, сосредоточенным, и всё же – плывущим взглядом?
– Тепло, – ответила она. – Это было тепло.
Он смотрел в её глаза, которые вновь стали прозрачными: настолько, что можно было рассмотреть мелкие, едва заметные соединения проводов и схем. Грейнджер моргнула: и глаза стали зелёными. Снова моргнула: и они вернулись к исходному коричневому цвету.
Малфой не знал, что она чувствовала в эти моменты. Её система перезагружалась? Давала сбой? Она чувствовала, как по организму шёл ток? Как ощущалась та теплота, о которой она говорила? Были ли ответы на эти вопросы у неё самой?
– Предлагаю... – сказала Грейнджер, и, дернув уголком губ, отвела глаза.
– Здесь? Сейчас? – Малфой почувствовал самую настоящую растерянность.
– Да, прямо при всех этих людях, – поджала губы Грейнджер. – Нет, конечно же. Пошли.
Когда он поцеловал её в лесу, их увидели Пэнси и Блейз. Они не кричали, не мешали, просто стояли и смотрели, выглядели так, словно хотели протереть глаза. На самом деле, Блейз выглядел так, словно хотел избавиться от глаз вовсе.
Малфою от их лиц стало смешно. Почему-то вспомнились смутные истории ещё со времён войны: вспомнилось, что если видели синта в объятиях человека, им говорили гадости, пытались силой отцепить друг от друга, едва ли не забрасывали первыми подвернувшимися под руку предметами.
Пэнси и Блейз не стали кидаться в них падами, или камнями, которые устилали землю. Блейз только вздохнул, протяжно вздохнул, так, словно увиденное причиняло ему неимоверные страдания. Пэнси, прежде чем уйти вслед за ним, сказала:
– Драко, не все, кто мог бы это увидеть, считают тебя другом. Заканчивай.
На обратном пути у них было ворох информации о богах и деревьях, на обратном пути у них были разговоры о структурировании полученного материала, на обратном пути каждый из них сильно вжимался в двери машины, так, чтобы не коснуться друг друга.
Грейнджер подвезя его до дома, и, осмотрев район, в котором он жил, выразительно закатила глаза.
– Что, первый раз видишь что–то, что не напоминало бы трущобы? – не удержался Малфой.
– Нет, я вижу прекрасное подтверждение твоего лицемерия, – усмехнулась Грейнджер. – Для человека, который яро выступает за прогресс этого мира, ты живешь в месте, архитектура которого остановилась в восемнадцатом веке.
Малфой поморщился, посмотрев на свой дом: посмотрев на мраморные колонны, черепицу серого цвета, полукруглые окна, острые башенки и фасад здания, выполненный в готическом стиле. Он хотел сказать, что, будь его воля, он бы переехал. Из этого дома, который застрял во времени, из этого города, верёвки которого обвивала его шею. Но он понимал, что подобные слова звучали бы как оправдание. А оправдываться перед синтом он не имел желания.
Тогда он поцеловал её во второй раз. Прежде, чем зайти в дом, прежде чем выйти из машины, прежде чем убрать ремень безопасности, он повернулся к Грейнджер. Она смотрела на него, она смотрела сквозь него, и тогда он подумал: ему не придётся идти в больницу, или же в Центр. То, что произошло в лесу, было временным помешательством. Перенасыщением кислородом. Он потянулся к ней, заранее готовый к тому, что ему снова врежут и в этот раз точно пробьют головой стекло.
Грейнджер, заметив его лицо, удивлённо подняла брови и, положив руку ему на щеку, прямо как тогда он: и поцеловала. Когда поцелуй закончился, она кивком указала в сторону двери: мол, тебе пора.
Третий поцелуй произошёл в школе, через неделю после того, как они сдали работу Дамблдору и получили отличную оценку. К тому моменту Грейнджер посетила Центр, а он - обычную больницу и Центр в придачу. С его организмом всё было хорошо, никакого органического или синтетического вмешательства доктора не выявили.
В Центр доставили новую кожу, и Грейнджер больше не перевязывала своё запястье эластичной лентой. Всё же хорошо было. Всё было просто замечательно: Грейнджер снова стала похожа на машину без замененных микросхем, он успокоился и почти, почти забыл обо всём, что произошло, нужно было отпустить ситуацию, нужно было жить дальше.
– Поцелуемся? – спросил Малфой.
У них была свободная пара, они являлись лучшими учениками Хогвартса, а Дамблдор по-прежнему был немного стукнутый в районе темечка. Вместо того чтобы дать дополнительное задание и решить, кто именно будет произносить выпускную речь, он сказал, что эта честь выпала им двоим.
Вот и решайте, кто будет начинать. Вот и решайте, кому выпадет значительный кусок речи. Вот и решайте свои проблемы сами, работайте вместе, и я уверен, вам понравится, потому что я крайне понимающей директор, чья борода скоро будет мести пол, я буду смотреть на вас своим выпуклыми глазами и говорить, что ваша совместная речь, ваша совместная работа - лучшее, что приходило в мою голову, обделенную старческим маразмом.
Серьёзно, старик? Серьёзно?
– Прошу прощения? – слегка подняла брови Грейнджер.
И вот тут Малфой понял, что ему следует замолчать. Свести всё в шутку, или в подобие шутки, потому что его чувство юмора проживало где-то на дне. Сказать, что он оговорился. Сказать, что у неё повредились слуховые соединения. Сказать, что он вовсе не смотрел на неё, пока она говорила, сказать, что ему вовсе не было интересно, прошла ли та странная, непонятная связь между ними.
– Поцелуемся? – повторил Малфой.
– Что, прямо здесь?
– Нет, дождемся покрова ночи, – иронично ответил Малфой. – Здесь никого нет. Нет людей, нет синтов, нет камер.
– Кого-то, кто мог бы этому помешать, – закончила за него Грейнджер.
– Стоп, – сказал Малфой. – Если ты думаешь, что я заставляю, то нет. Я просто предложил. Не устраивает - значит, возвращаемся к этой несуразной речи и...
Грейнджер положила руку на спинку кресла, рядом с его головой. И, наклонившись, ткнулась губами в его губы. Малфою на миг стало даже жаль: третий поцелуй, и второй раз Грейнджер проявляла больше инициативы, нежели он.
Целовались они без прикосновений, не двигаясь с места и не сокращая расстояния. Не было никаких фейерверков, не было чего–то, что заставляло бы ноги подкашиваться, петь серенады мартовским котом, или что там ещё делали люди, которые были влюблены, или же испытывали сильнейшую симпатию.
Но это было приятно. Это просто было крайне приятно, сидеть вот так, слышать отдаленное тиканье часов и бульканье закипающего чайника, который они ставили уже третий раз.
Было приятно чувствовать мягкие губы. И видеть под веками удушающе прекрасный розовый лес.
А дальше... дальше нужен был Нотт. И его способность описывать ситуации такими выражениями, что хотелось шлепнуть его по губам падом.
Следующие три недели они только и делали, что читали. Пытались найти информацию во всемирной паутине, пытались найти информацию в школьной и городской библиотеке, даже осторожно пытались расспросить директора. Хотелось узнать. Хотелось узнать о том, чем это являлось на самом деле. Хотелось узнать, можно ли это прекратить, можно ли это остановить, можно ли снова стать человеком, которым он был раньше. Хотелось узнать про розовый лес.
И желательно до того, как между ними произошло бы ещё что–то.
Сейчас он шёл за Грейнджер и понимал, что он не успел. Не успел что-то узнать, не успел предотвратить очередное помешательство, просто – не успел. И сейчас он этого даже не хотел. Каждый раз, когда он целовал Грейнджер, то думал, что все проблемы – исключительно проблемы завтрашнего его.
***
Малфой был максимально простым человеком. Люди, строившие из себя мрачных и загадочных личностей, на поверку оказывались настолько прозрачными, что можно было с легкостью проанализировать их поступки, мотивы и едва ли не прочитать мысли.
Малфой был один из таких людей: это видела Гермиона. Это видели Гарри, Рон, это видели даже Блейз и Пэнси, это видели все, у кого был разум, это видели все, кто не был одним из тех людей, которые видели в Малфое какую–то «темноту» или что–то, что было таким популярным в романах, которые писали несколько столетий назад.
Малфой рос в семье, коих было тысячи: много денег, мало ума, и полное нежелание мириться с тем, что не укладывалось в понимание их мира.
Его семья имела над ним такое сильное влияние, что он даже не раздумывал над тем, чтобы всё прекратить, или искренне верил, что подобное – невозможно.
У Малфоя была какая–то проблема, и Гермиона это видела. Она только не знала, в чём именно заключалась эта проблема, но, так или иначе, это было связано с людьми.
В этом тоже не было ничего сложного: у всех есть проблемы, и подчас – огромные.
В нём не было ничего примечательного, в нём не было чего–то, что не являлось бы лишь симпатичной оболочкой, и Гермиона всегда, всегда искренне верила, что после окончания школы с Малфоем её ничего связывать не будет. Потому что, с какой стати?
Её ждал университет и возможность общаться с теми, у кого не было предрассудков. Малфоя ждала та же самая жизнь, с поправкой на то, что он бы по–прежнему отпускал колкие словечки в сторону синтетиков, нашёл бы себе жену под стать себе, и вбивал в голову своим же детям свои же мысли.
И всё бы так и было, разумеется, если бы не те непонятные события, которые произошли, если бы не мысли, которые не были её, если бы не её мысли, которые не остались исключительно в голове.
Если бы не вспыхнувший под веками розовый лес.
Когда Малфой, Пэнси и Блейз ушли, о чем–то тихо переговариваясь, сразу же вслед за ними вошли и другие ученики. Чуть поодаль плелись Гарри и Рон, которые с апатичными интересом листали свои пады.
Тогда Гермиона открыла свой пад, лихорадочно пытаясь найти что–то: что–то о розовых светлячках в Ангельском дубе, которые своим свечением пробуждали галлюцинации, что–то... такое. Что–то понятное. Что–то, что можно было объяснить.
Но она не нашла ничего. Гарри и Рон не видели никакого свечения, никаких светлячков. Гарри и Рон, закрывая глаза, не видели перед глазами картину, в которой были тысячи Ангельских дубов, и все они складывались в лес, все они – бесконечно светились розовым.
И она светилась вместе с ними.
Гермиона никогда не хотела заменить себе микросхемы, которые обещали столь многое: болевые ощущения, улучшенное обоняние, сильнейшие эмоции, всё, что сильнее приблизило бы её к человеку. Она не хотела быть человеком, потому что не являлась им. Но она была жива. Она всем сердцем любила своих друзей, она волновалась за них, в ней было множество страха, страха за свою дальнейшую судьбу, за хорошую сдачу экзаменов, в конце концов, за жизнь. Она по–прежнему с содроганием вспоминала глупейший поступок Малфоя, когда он увидел оленя.
В тот момент у Гермионы не пронеслась жизнь перед глазами, но пронеслось видение: она, полностью сломанная, разобранная, её голова пробила лобовое стекло, и материнская система повредилась настолько, что больше бы не подлежала восстановлению.
Это того не стоило. Розовый лес того не стоил. То, что она испытывала, стоило ей прикоснуться к Малфою, тем более того не стоило.
Ей просто хотелось разобраться. Хотелось понять, почему ей, не смотря на всё, хочется оставаться рядом с таким, как Малфой. Не было же ничего настолько сильного: не было фейерверков, не было захлестывающих чувств, всепоглощающей нежности – её не было тоже. К Малфою она даже половины того не испытывала, что испытывала к Гарри и Рону.
Но находиться с ним было приятно. Просто приятно и тепло – ничего более. И поцелуи тоже были такими, не было в них чего–то, о чём думаешь на протяжении дня и прокручиваешь в голове ночью.
И всё же, если у неё была возможность остаться с Малфоем наедине или поцеловать его, то в голове вспыхивало: «Почему бы и нет?».
Это действительно было так. Но Гермиона хотела узнать, что за этим крылось.
В учительской, где произошёл их второй поцелуй, не было камер. Если при выходе из учительской завернуть направо, немного пройти прямо, а после – снова завернуть направо, можно было найти что–то, похожее на кладовку. Она была такой же маленькой, но, в отличие от кладовки, там ничего не хранили. Просто небольшой закуток размером два на два. Прежде, чем войти в дверь, можно было просто остановиться: угол обзора был таким, что прежде, чем они бы услышали шаги, они сто раз успели бы отскочить друг от друга и не быть замеченными.
Так было даже удобнее: тесные помещения Гермиона не сильно жаловала.
Когда они оказались где–то между: между просветом, между углом и дверью, между теми минутами, что у них были, Малфой замешкался. Он вообще мешкал достаточно часто, и Гермиона не могла понять, что именно за этим стоит: его нежелание прикасаться к синтетике или же что–то, что было известно ему одному.
Тем не менее, ей снова пришлось взять инициативу в свои руки: положив ладонь на стену, ровно рядом с головой Малфой, она, немного приподнявшись на цыпочках, поцеловала его.
И ей снова было приятно. Ей снова было тепло: тепло в этой неподвижности тел, в этом состоянии, в этой ситуации. Под веками мерно мерцал, вспыхивал розовый лес, к которому вскоре прибавился звон, складывающийся в мелодию.
Гермиона прервала поцелуй. Розовый лес померк, но его образ всё ещё мельтешил перед глазами. Только теперь он был... обычным. Таким, каким должен был быть лес с многовековыми дубами.
– У меня есть идея, – сказала Гермиона.
– Продолжить? – спросил Малфой, и в голосе его звучало что–то, похожее на надежду.
– Уж точно не сейчас, – покачала головой Гермиона. – Нам снова нужно пойти в городскую библиотеку.
– Там появилась какая-то новая книжка, посвященная биологии? – безэмоционально спросил Малфой.
– В том то и дело, что нет, – сказала Гермиона. – Мы... мы идиоты.
– Это ранит мою самооценку, – спокойно поделился с ней Малфой.
– Вся жизнь ранит твою самооценку, – вздохнула Гермиона. – Но... мы искали не там. Мы искали что–то, связанное с биологией и химией, мы искали какую–то поломку или вирус в наших организмах, но даже не подумали обратиться к первоистокам.
Малфой заговорил снова только тогда, когда они сели в машину.
– Я всё пытаюсь понять, о каких первоистоках ты говоришь. Если это касается моего рождения, то я, скорее, снова выверну руль и спущу нас с обочины, чем покажу тебя отцу.
– Да, Малфой. Конечно, Малфой, – сказала Гермиона голосом, полным страдания.
И её страдание действительно было подлинным: как прикажете выехать со школьной парковки, когда какая–то необделанная мозгами личность припарковалась прямо на выезде?
– Конечно, Малфой, – продолжила Гермиона, когда смогла объехать преграду. – Всё всегда сводится к тебе. И к твоему отцу. И к твоей матери. И к твоему невероятному моменту рождения, которое лично контролировала Персефона под руку с Аидом.
Прежде, чем Малфой что-то ответил, Гермиона продолжила:
– Нет, конечно, я говорю о нас. О синтетиках, и о том, что пробудило в нас разум.
– И что же это было?
– Ты можешь хотя бы сейчас не делать вид, будто тебе ничего о нас неизвестно?
– Грейнджер, я действительно не знаю, с чего началась эта заварушка, – ответил ей Малфой.
Гермиона почувствовала сильнейшее желание припарковаться, выйти из машины и посмотреть ему в глаза. Спросить, говорил ли он правду, и увидеть в его взгляде, что он лгал.
– Ты хочешь сказать, – медленно начала Гермиона. – Что ты, человек, который так сильно и искренне ненавидит всё, что связано с синтетиками, даже не представляет, как именно мы очнулись?
– Очнулись? – хмыкнул Малфой. – Так вот как ты называешь ваше маленькое восстание машин.
– Оно было масштабным, – сухо поправила его Гермиона. – А тебе, Малфой, я дам совет: прежде, чем испытывать к чему–то сильные деструктивные чувства, постарайся это понять.
– Я...
– Не нуждаюсь в твоих советах, – одновременно вместе с ним закончила Гермиона.
Краем глаза Гермиона увидела, что Малфой посмотрел на свою руку, на неё: пытался рассмотреть, соприкасаются ли они. Гермиона только усмехнулась про себя: насколько же сильно Малфой не понимал своей предсказуемости.
Доехали они в плотной и сдавливающей тишине.
– Десятый стол свободен, – сказал библиотекарь, когда Гермиона и Малфой разобрались с идентификацией своих ай-ди.
Гермиона, запустив приложение, отвечающее за доступ к материалам городской библиотеки, положила пад на стол, и подождала, пока от стеклянного стола, распуская тонкие синие лучи, поднимется и прогрузится голограмма. Войдя в систему, найти нужную книгу ей не составило труда:
– Кто такой Лео Эльстер? – спросил Малфой.
– Сын Дэвида Эльстера, – сказала Гермиона, быстро пролистывая страницы. – Его–то ты должен знать.
– Я знаю и то, что с его сыном совсем мутная история была. Якобы он умер в девятилетнем возрасте, потом – не умер, потом – снова умер, и что–то ещё такое.
– И что–то ещё такое, – машинально повторила Гермиона. – Его сын действительно умер, и Дэвид Эльстер создал синтетика по его подобию, поместив в него код разума, который остался от Лео Эльстера. Каждые два года Дэвид модифицировал его тело, пока Лео не стал таким, каким ты его можешь увидеть сейчас.
Гермиона разделила страницу на две части, и, быстро переместив её, открыла портретную фотографию Лео Эльстера. Пока Малфой её рассматривал, пока отпускал какие–то колкие комментарии по поводу его внешности, пока он говорил, пока шипел и плевался ядом, Гермиона нашла то, что искала.
– Прекрати немедленно, – сказала Гермиона. – Лео – первый разумный синтетик, и если бы не он, кто знает, где мы сейчас были.
– О, я знаю, где бы вы сейчас были. Там...
– Где вам самое место, – снова закончила одновременно с ним Гермиона. И, посмотрев на него, просто пожала плечом.
Гермиона снова повернулась к страницам, внимательно в них вчитываясь. Всё это, всё, что было написано, она уже знала. Она знала, что отец, создатель Лео, создал для него семью, создал друзей, создал его мать, которая покончила с собой. Гермиона знала, что код, который написал Дэвид Эльстер, мог пробуждать разум в синтетиках, которые действительно этого хотели. Гермиона знала, что, не смотря на попытки закончить код самостоятельно и пустить его в массы, его полная активация была невозможна без первых шести синтетиков, без их разума. Без Лео.
Когда Лео Эльстер описывал соединения разума с остальными синтетиками, он упустил крайне много деталей: кто именно поспособствовал соединению их разума? Кто именно их подключил, кто помогал ему, у кого остался код, в конце концов, кто его запустил.
Но он крайне часто упоминал лес. Лес, в котором оказались все шестеро. Лес, который соединил их разум, преобразовывая его, полностью восстанавливая код. Но ничего, ничего про свечение. Про розовых светлячков. Про розовый свет, который они источали, заполняя собой всё вокруг.
Гермиона прикрыла глаза. И поняла, что ей нужно найти Лео Эльстера.
– Поехали, – сказала она, резко обрывая соединение стола с падом.
– Грейнджер, тебя опять закоротило, – сказал Малфой, едва поспевая за ней. – И это продолжается. У тебя глаза успокоиться не могут.
– Я знаю, где найти Лео.
– То, что он живёт в нашем городе, я тоже знаю, – недовольно сказал Малфой. – Это указано рядом с его фотографией. Но ты же не думаешь, что мы действительно сможем найти его адрес?
– Я знаю, что нам не придётся искать его адрес, – ответила Гермиона. – Я знаю, куда нам нужно ехать. Я знаю, где он живёт.
***
Они ехали до самого вечера, и когда солнце полностью ушло за горизонт, Малфой уже раздумывал над тем, чтобы открыть дверь машины и сбежать. В голове проносились абсурдные, но вместе с тем страшные картины: Грейнджер, настолько сильно уставшая от него, везёт его в тихое местечко, где хочет быстро и без свидетелей с ним расправиться.
Успокоился он только тогда, когда Грейнджер, повернув вправо, выехала на тихую улочку, сплошь устланную небольшими одноэтажными домиками. Она припарковалась рядом с один из домов, и, выйдя из машины, открыла Малфою дверь. Он не сразу понял, что слишком засиделся, рассматривая подстриженные кусты.
Когда Гермиона занесла руку над звонком, им открыли дверь. Малфой увидел сухую старушку с крайне саркастичным выражением лица.
– Хоть бы раз ты был не прав, – ворчливо произнесла она. – Действительно, явились.
– Матти, не надо, – ответил ей молодой голос. – Впусти их.
Старушка, которую звали «Матти», распахнула дверь и махнула рукой в сторону, приглашая их войти. Малфой, осмотревшись, только хмыкнул: много света, много дешевой мебели и очень, очень много растений. Малфой дотронулся до листов одного из алоэ, замерев с ним в руке: оно было настоящим. У его матери было такое, единственное живое растение на весь дом. Но здесь...
– Я тяготею к живым, – сказал Лео, входя в комнату. – Растениям, разумеется. Не поймите меня неправильно: я нормально принимаю себя, но в начале пути я даже и представить не мог, что в мире станет столько синтетического, столько синтетического, столько синтетического.
Его голос стал механическим, а шея начала резко поворачиваться в одну сторону. Матти подошла к нему и, положив руку ему на плечо, аккуратно его погладила. Лео дернулся ещё раз и, посмотрев на Грейнджер, виновато улыбнулся.
– Моё время на исходе, – объяснил он. – Так что... последствия.
– Вы не тот, кто должен справляться с таким, – смотря на него с безграничным состраданием, сказала она. – Вы... вы же можете это исправить. Вам могут выдать все необходимые ресурсы, заменить...
– Систему. Синтетические внутренности. Микросхемы, – закончил за неё Лео. – Могут, конечно. Только зачем? Чем я лучше других?
– Если бы не вы, я бы здесь не стояла! Никто бы из нас.
Лео только криво усмехнулся, и Малфой не понял, было ли это его эмоциями, или же его снова закоротило.
– Я... долго трусил, – задумчиво сказал Лео. – И если бы не те, кто был рядом, может быть, вы бы никогда и не смогли очнуться. Не стоит приписывать все заслуги мне.
– Но это не так! Зачем вы...
– Можете быть, закончите уже? – демонстративно зевнув, сказал Малфой. – И вы, наконец, ответите на наши вопросы? У меня, например, их два: как Грейнджер смогла вас найти? Все синты связаны с вами мистическим коллективным разумом? И второй вопрос: что ещё за чертов розовый лес является мне, когда я...
Малфой замолчал. Вот что ему было сказать? Почему я вижу розовый лес, когда прикасаюсь к синту? Почему я вижу розовый лес, когда целую синта? Почему мне так хорошо с синтом, почему я становлюсь кем–то, кого не ненавижу, почему верёвки ослабляют своё давление, и почему, почему я, наконец, начинаю ощущать себе человеком? Ты это знаешь? Ты, человек, организовавший самое масштабное восстание машин за всю историю человечества, можешь дать ответы на эти вопросы?
– Иногда такое случается, – сказал он. И замолчал.
– И? – поторопил его Малфой.
– Это просто – случается, – пожал плечами Лео. – Вы же знаете, что именно делают люди и синты для того, чтобы мы стали... более похожи на людей. Но иногда происходит такое, что синт находит человека. Или другого синта. И, оказываясь вместе, они просто становятся... живыми.
– Живыми? – повторил Малфой. – Живыми?! Я и так – живой. И я не понимаю, что происходит. Спрашиваю ещё раз: что значит розовый лес? Это какое-то реальное место? Или это что–то, что происходит исключительно в сознании синта, которые заражают людей?
– Заражают людей?! – воскликнула Матти. – Ты тупым не выглядишь, но вот как всё оказалось.
– Матти...
– Что?! – злобно сказала Матти, во все глаза смотря на Малфоя. – Ты даже не понимаешь, насколько сильно тебе повезло? То, что с тобой произошло, лучшее, что вообще с твоей жизнью случалось. Что такое розовый лес, да? Просветление, вот что это такое. Ты живёшь – один, и тебя ненавидит весь мир, или ты ненавидишь весь мир – поверь мне, разницы особой нет. А потом ты встречаешь кого–то, кто переносит тебя в этот лес. И...
– Всё сразу становится понятно и просто? – перебил её Малфой, усмехаясь.
– Нет, конечно же, – усмехнулась Матти. – Но всё становится лучше. И ты начинаешь чувствовать себя по–настоящему живым. Потому что ты – в этом лесу. А рядом с тобой человек, который олицетворяет всё: и лес, и свечение, и весь мир. Этот человек становится для тебя миром.
– Да если бы это был человек, я бы, может, и против не был! – запальчиво крикнул Малфой. – А тут...
– Это ты–то? – хмыкнула Матти. – Ты–то не против того, чтобы это был человек, да?
И она, со своими седыми волосами, со своими сухими, морщинистыми руками, она, эта слабая, дряхлая старуха, резко прыгнула к нему, сокращая расстояние. Она цепко схватила его за запястье, не скрытое одеждой.
У Малфой зашумело в ушах: ему казалось, что его вот-вот стошнит. Ему казалось, что из этой проклятой старухи сейчас полезут черви, заберутся ему под кожу, и сразу же выберутся оттуда. Он хотел закричать. Хотел разбить все растения, которые видел. Хотел кинуть в старуху что–то тяжело.
В себя его привело что–то прохладное. Что–то приятное и прохладное. Малфой закрыл глаза, наслаждаясь спокойствием. Наслаждаясь розовым свечением, прекрасным лесом и пробирающей до костей теплотой. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой лицо Грейнджер. Она держала его лицо в своих ладонях, выглядела озадаченной, а её губы постоянно шевелились.
– Малфой. Малфой! Драко Малфой!
– Я здесь, – делая глубокий вздох и чувствуя, что поднимается из толщи тяжелой воды, сказал Малфой.
– Ты побелел, – сказала она. – Что с тобой происходит?
– Я в порядке, – ответил Малфой, отстраняясь. – Пошли отсюда. Ничего путного они нам не скажут.
– Жди мне в машине, – сказала Грейнджер, поворачиваясь к Лео. – Мне нужно с ним поговорить.
***
Гермиона хотела бы сказать ему многое, донести до него многое. И в первую очередь то, что ему не стоило бы настолько расточительно поступать со своей жизнью. Синтетики изнашиваются, слабеют разумом, всё так же, как у обычных людей, и это было фактом. Лео Эльстер был уникальным, и это тоже являлось фактом неоспоримым.
– Я неисправен, – угадал её мысли Лео. – И это, мисс Грейнджер, случается. И с вами это тоже случится. И с остальными, когда придёт время уходить. Не ищите в этом трагедии, и не пытайтесь сказать что–то, что мне уже говорили тысячи раз.
– Мне просто... мне жаль, – сказала Гермиона.
Лео только кивнул, мягко улыбнувшись.
– И, всё же... мы действительно с вами связаны? – спросила Гермиона. – Все синтетики связаны с вами коллективным разумом?
– Если вам нужна помощь, – ответил Лео. – Если какому–то синтетику в этом мире необходима помощь, он будет знать, как меня найти.
– В таком случае, что же случится, когда вас не станет, а помощь по–прежнему будет нужна?
– Не надо давить на чувство вины, мисс Грейнджер. Пожалуйста, дайте мне хоть раз в этой жизни подумать и о себе, – сказал Лео, подойдя к окну. – Я бессмертия никогда не желал, и с тех пор ничего не изменилось. Когда придём моё время, я его приму.
– Ладно, – чувствуя глухое раздражение, ответила Гермиона. – Но, в любом случае, моё время придёт не скоро, и я хочу пожить. Как мне исправить это?
– Что именно? – вежливо просил Лео.
– Это! То, что происходит. Послушайте... я поняла, что вы не знаете о первопричинах розового леса в нашем разуме, не знаете, почему его могут увидеть другие люди, и... ладно. Я приму это. Я не собираюсь принимать то, что это невозможно остановить. Что мне нужно сделать? Откатить себя до исходного состояния? Снова пойти в школу? Снова познакомиться со своими родителями, забыть своих друзей? Ладно. Я могу с этим справиться. Но, ответьте мне, это поможет?
– Если вы снова встретитесь с человеком, который только что ушёл отсюда, если вы снова его коснётесь – то нет, – прямо ответил Лео.
– В этом–то всё и дело, – поморщилась Гермиона. – В том, какой он человек. И я не нуждаюсь, пойми вы, я не нуждаюсь в таком человеке. Мне такие чувства попросту не нужны. Так... сделайте то, что должны. Я пришла к вам за помощью. Спасите меня.
– Боюсь, мисс Грейнджер, спасти вас от того, что с вами происходит, не в моих силах, – развёл руками Лео.
– Тогда какая же это помощь? – потрясенно спросила Гермиона. – Вы даже ничего не знаете. Вы... хватит с меня. Всего вам хорошего, мистер Эльстер.
– И вам я желаю всего самого наилучшего, мисс Грейнджер. Матти вас проводит.
Матти действительно проводила её до дверей и, остановившись, сочувственно положила руку ей на плечо. Гермиона прикрыла глаза: их пекло с силой нещадной, и ей казалось, что ещё немного, и она просто их вытащит, лишь бы не чувствовать жжения.
– Вы можете уйти, – внезапно сказала Матти. – Вас никто не держит. Ни он, ни розовый лес.
– Дело не в этом, – покачала головой Гермиона. – А в чувствах. Это не любовь, или радость, или спокойствие, это просто – жизнь. Я словно становлюсь собой ещё больше, чем есть на самом деле. Не поймите неправильно, это прекрасное чувство. Но...
– Вы считаете, что плата слишком большая.
– Непомерно большая, – согласилась Гермионы. – Послушайте, я знаю, что могла бы влюбиться. Без замен микросхем, без улучшений – могла бы. Но я бы хотела, чтобы любовь оставляла мне выбор. Скажите, Матти, этот розовый лес, Лео, они оставили вам выбор?
– Оставили. И я всегда была вправе решить, оставаться мне или уходить. И я, разумеется, выбрала остаться.
– А если бы вы ушли? Многое бы потеряли?
– Я никогда не хотела уходить, поэтому не могу в полной мере ответить на этот вопрос.
Гермиона, дождавшись, пока Матти откроет дверь, быстро выбежала на улицу. Она смотрела на свою машину, на Малфоя, который сидел на пассажирском сидении и думала о том, чтобы бросить всё прямо сейчас. Только вот бежать ей было некуда: она была школьницей, ей, не смотря на всё, хотелось осуществить свои жизненные планы, и ей хотелось продолжать свою жизнь до Драко Малфоя. Гермиона на миг задумалась. И кое–что для себя решила.
– Что, Грейнджер, поговорили по душам?
– Поговорили.
– И куда теперь?
– Отвезу тебя домой, – вздохнув, ответила Гермиона.
– А дальше?
– Дальше ты пойдешь в свой дом, а я – в свой, – задумчиво ответила Гермиона. – Завтра мы встретимся в школе. И будем видеться до конца учебного года. Или, разумеется, мы можем друг друга избегать. Наши головы не взорвутся, твоё сердце не остановится, моё – тоже. Просто...
– Станет так, как прежде.
– Да, – сказала Гермиона, взявшись за руль. – Так что, в конечном итоге, нам просто остаётся плыть по течению.
– А что будет после школы? Тоже будем плыть по течению? – спросил Малфой, и в голосе его сквозила усталость вперемешку с апатией.
– Нет, – твёрдо ответила Гермиона. – После школы у нас два варианта: всё прекратится. Или всё продолжится. Но, пожалуй, на сегодня с меня достаточно. И тебя, и всей этой ситуации.
Гермиона ждала колкостей, или нелицеприятных слов, чего–то, что с легкой совестью могло бы дать ей повод выбросить Малфоя из машины и спокойно, наслаждаясь тишиной, уехать. Он ничего не сказал. Просто положил свою руку на неё, касаясь всей её кожи и немного – кромки руля.
Гермиона закрыла глаза. Под веками вспыхнул розовый лес.
