Глава 4IV
Моему маленькому солнышку. С любовью.
Бомбино разгладил костюмчик, особенно старательно пройдясь по любимым малиновым полоскам, и выпрямился во весь рост. Его должно быть хорошо видно, он обязан производить блестящее впечатление. Бомбино главный экспонат выставки.
Зал с шахматным полом — высокий, холодный — был полон людей. Экспозиции и отдельные экспонаты рассматривались ими походя, главное же внимание было приковано к кукле Бомбино, пухлощекому мальчику в пышном пестром костюмчике. У него золотые локоны и яркие аметистовые глаза, и посетители находили это сочетание цветов просто восхитительным... умилялись восковой бледности кожи, вздернутому носику, а стрелки бровей: удивленно изогнутые, словно Бомбино открыт миру, словно этот мир все еще поражает его и готовит чудеса — только для него одного! — каждый считал идеальными. Бомбино красив совершенно.
Он был единственным ребенком на всем белом свете. Последним. Но одновременно Бомбино был куклой, потому что служил экспонатом: на него приходили посмотреть и подивиться такой редкости.
Бомбино уперся ладошками о стекло — лицом прислоняться нельзя, можно повредить, и тогда красота не будет безупречной. Вокруг него было много людей — тонких, молчаливых и жадных до него.
Но один из них... в нем виднелось что-то неправильное. Отличающее от всех.
Простой белый плащ, посох и синие пустые глаза. Капюшон покрывал белоснежную голову. Улыбка на губах. Самое неправильное.
Ладони Бомбино скользнули по стеклу — они вспотели под взглядом незнакомца. И даже не волновало, как выглядят малиновые полоски. И то, что кружева на манжетах измялись.
— Здесь холодно, правда? — спросил Летописец, подойдя ближе.
Бомбино моргнул. Никто никогда не пытался заговорить с ним. С куклами не разговаривают.
— Малыш, как ты думаешь?
— Наверное... нет. Да. — Бомбино с опасением слушал свой голос... вдруг он будет хрипеть как старый сломанный паровоз? Или наоборот свистеть как воздушный шар? Или как звуки из динамиков экскурсовода — с металлическими, бездушными интонациями... это самое страшное. Даже у паровоза есть душа. Но оказалось, что и у Бомбино... ну почти... он с удивлением понял, что ему приятно слышать свой голос.
Летописец оглядел его.
— У тебя все хорошо. Неплохо, да?
— Не знаю.
— Ну, подумай: есть крыша над головой, еда, одежда. О тебе заботятся. Ты даже популярен. Многие бы посчитали, что тебе крупно повезло.
— Не знаю.
Летописец вздохнул.
— Хочешь уйти отсюда?
Бомбино поднял на него свои прекрасные глаза. В них отразились преломленное стекло, лицо Летописца, черная толпа вокруг... в Бомбино не было жизни, он всего лишь изображал — неумело, небрежно, плохо — жизнь. Он кукла.
А Летописец отвернулся. Даже не дал рассмотреть себя.
Он разложил на полу книгу, нашел чистые листы и сказал Бомбино:
— Не молчи, пожалуйста. Смотри.
На выцветших листах появились невидимые строчки:
«Дитя не сидит на месте, ни секунды, вертится как юла. Он умеет заливаться звонким смехом и горьким плачем, он первооткрыватель, слушатель и зритель. Он нуждается в любви и сам дарит любовь... его нежные золотистые локоны целует ветер, а про его ясные глаза говорят, что в них зеркало души... он так похож на Бомбино. У него нет пестрого костюмчика, но все же...»
Ногти Бомбино царапали стекло.
— Пойдем. — Летописец спрятал книгу и протянул Бомбино руку.
Шахматный зал остался позади.
