Глава 4Сон четвертый
Такая мягкая, нежная, чуть прохладная ладонь… Разгоряченному лбу она приносила облегчение самим своим прикосновением. Даже не хотелось открывать глаз, ибо одним касанием уже все сказано.
Но лежать вечно с закрытыми глазами тоже было невозможно.
Родное лицо с ласковой улыбкой на губах, а во взгляде – тревога, которую молодой женщине так и не удалось скрыть, хотя она и старалась это сделать.
- Я вас разбудила? – немного виновато прошептала Рене, отдергивая руку, но он поймал эту узкую, почти детскую ладошку и прижал к своей груди.
- Что вы… Вы всегда приходите только вовремя, - Жерар улыбнулся жене, и ему удалось справиться с улыбкой лучше, чем ей – со взглядом.
Вильфор плохо помнил, как попал домой в ту ужасную ночь. Он помнил удар ножом, после которого рухнул на землю, считая, что прощается с жизнью. Помнил, что, придя в сознание через некоторое время, нашел в себе силы подползти к потайной лестнице, и Эрмина, которая вместе с несостоявшейся кормилицей собиралась покидать дом, наткнулась на его тело. Но эти события, которые он с трудом мог связать друг с другом в своей памяти, дальше таяли в тумане. Кажется, его отвезли в Версаль, где он путано объяснил жене свое ранение дуэлью. Врач, поспешно вызванный в дом, лишь хмыкнул в ответ на эти слова: спутать отверстия, проделанные ножом и шпагой, было бы позором для последователя Гиппократа – однако промолчал. Он здраво рассудил, что прокурор – эта такая профессия, которая порождает врагов в большом количестве. И в то же время такая, что прекрасно позволяет с этими врагами расправляться.
К ранению, самому по себе тяжелому, добавились и последствия от лежания на холодной земле, под дождем и ветром. Вильфора долгое время не отпускала сильнейшая лихорадка, рана то и дело открывалась, ибо больной метался в жару, и были дни, когда врач мягко намекнул убитой горем супруге господина прокурора, что стоит приготовиться и к самому худшему.
Но Вильфор был молод, он едва перешагнул тридцатилетний рубеж, и его тело медленно, шаг за шагом, избавлялось от болезни. Оно истратило на этот титанический труд все резервы организма, но постепенно победило. Для восстановления сил врачи рекомендовали отправиться на юг, что супруги и сделали.
Сразу после Рождества пустившись в путь, они неспешно добрались до Марселя, где и пребывали вот уже второй месяц. В эти края весна приходила раньше, радуя глаз ярким солнцем и расцветающими то здесь, то там цветами – даже трудно было поверить, что в Париже сейчас царят слякоть и непогода.
И все равно выздоровление шло медленно. Лихорадка то и дело возвращалась, неизменно тревожа Рене. Жерар же иногда ловил себя на малодушной мысли, что сам он рад этим дням: тогда его мозг заволакивала горячечная дымка, не дающая пробиться жутким воспоминаниям.
Но в эти дни Вильфор как никогда четко осознал, что все же в одном жизнь была к нему точно благосклонна. Рене, всегда казавшаяся ему трогательно-беззащитной, эта девочка, плавно перешедшая из-под опеки родителей под опеку супруга, становилась неожиданно твердой и решительной, когда на ее хрупкие плечи ложилась забота о муже. Ни одна сиделка не могла бы стать более нежной и внимательной, нежели это светлое создание. Рене всегда была рядом, и Жерар привык, что из темного забытья его вытягивают именно эти изящные руки.
Руки любимой жены. Здесь, в Марселе, Вильфор будто в первый раз пережил новую волну любви к Рене. Господи, да разве может быть на свете женщина прекраснее? Нежность, верность, заботливость – вот женские добродетели, и Рене де Вильфор в полной мере наделена ими. Вот если бы у них еще были бы дети…
Но на этом благостные мысли обрывались, ибо перед внутренним взором Жерара неизменно вставал страшный младенец, и непреклонный прокурор впадал в состояние ужаса.
Рене, то ли заметив, то ли почувствовав, что взгляд ее мужа становится рассеянным, поспешила отвлечь его внимание. Она взмахнула письмом, которое держала в свободной руке.
- Только послушайте, Жерар, что пишет отец! – произнесла Рене бодрым голосом.
- И что же пишет господин маркиз? – усилием воли вырываясь из цепких лап воспоминаний и как утопающий за соломинку хватаясь за возможность перевести мысли в другое русло, поинтересовался Вильфор.
- Он говорит, что гордится вами. Ибо… - здесь Рене смущенно покраснела, - очень рад, что дворянство мантии помнит еще, что такое суд чести, а не только суд права. Конечно, не дочери осуждать отца, но все же, Жерар, я очень прошу вас не руководствоваться этими словами! Была бы его воля, он возродил бы традиции Божьего суда, но вы-то, я надеюсь, воздержитесь впредь от подобных безумств?
- Я обещаю вам, Рене, - абсолютно серьезно ответил Вильфор. Он уважал чету де Сен-Меран и испытывал некоторую неловкость от того, что ввел их в заблуждение. К тому же это был первый раз за все полгода, прошедших с момента его ранения, когда жена вообще заговорила на сию тему.
- Спасибо, - на сей разу улыбка молодой женщины была искренней. Рене склонилась к мужу, поправляя подушки, и прошептала: - Я тоже горжусь вами, но только не пугайте меня так больше, ладно? Мне не нужно доказательств, что вы – самый смелый мужчина в мире. Вы ежедневно подтверждаете это, вступая в борьбу с врагами королевства, и этого вполне довольно!
Дни летели, складываясь в недели и месяцы. Иногда Вильфор даже испытывал некоторое дежавю: он будто снова вернулся в детство. Юг, солнце, полная свобода и наслаждение любовью самого близкого человека. Только на сей раз рядом с ним была не мать, а жена.
Они снова, как и в дни помолвки, гуляли по берегу моря, но теперь их никто не мог потревожить – ведь его работа осталась далеко в Париже. Правда, трости сейчас проходилось выполнять роль не просто изящного дополнения к образу, а действительно опоры, но Вильфор уже чувствовал, что тяготы болезни остались позади, а скоро пройдут и последние ее следы. Скоро придет пора возвращаться в столицу, ко всем проблемам и страхам – но пока есть время порадоваться жизни.
Жизнь…
Как никогда глубоко Вильфор ощущал звучание этого слова. Он видел его во всех красках, чувствовал его вкус, касался кончиками пальцев… Оно было таким глубоким и всепоглощающим – наверное, только вплотную приблизившись к краю жизни и заглянув в темноту за гранью, начинаешь по-настоящему ценить то, что всегда казалось таким обычным, самим собою разумеющимся.
В одну из таких прогулок, когда супруги медленно шли по берегу, Рене, сама того не зная, затронула болезненную тему. Начав откуда-то издалека, она вдруг произнесла:
- А знаете, что мне говорила мама? Что мужчина по-настоящему может остепениться, только познав отцовство…
Вильфор вздрогнул. Это слово настолько ужаснуло его, что он даже не позабавился очаровательной непосредственностью супруги, которая наивно рассказала об одной из «женских премудростей».
Ибо чем лучше становилось физическое состояние господина прокурора, тем более мрачные мысли овладевали им. Почти каждую ночь во снах Вильфору являлся тот младенец: ему казалось, что это создание выходит из могилы и угрожает ему. Ведь пока он, Вильфор, находится здесь – кто знает, что творится в Париже? С одной стороны, если бы разразился скандал, новости долетели бы и сюда, но с другой – ведь нет сомнений, что тот корсиканец, что подстерегал его, все видел! Видел, как его жертва рыла яму, видел, как укладывала ящик… Кто знает, а вдруг он его откопал?
Нет, нет… Те, кто приходит с целью ограбления, не нападают на людей. Вильфор провел слишком много уголовных дел, чтобы достаточно изучить преступную натуру. Кто промышляет воровством, тот не будут брать на себя «отягчающие обстоятельства». А раз корсиканец поднял на него руку – значит, именно этого он и хотел. Так может, ящик все еще на месте? Как только они вернутся, нужно будет его перепрятать… Вот только находится ли он там по-прежнему?
Эта мысль терзала, не давая покоя. Но к ней присоединялась и еще одна, более страшная. Конечно, внебрачный ребенок – это большая тень для человека столь публичного, как королевский прокурор, но тем не менее вряд ли найдется француз, способный по-настоящему корить мужчину в слишком большом пристрастии к женскому полу. А что малыш родился мертвым – так то несчастье, а не повод для обвинений.
Другим же страхом являлась обеспокоенность самим фактом подобного стечения обстоятельств.
Отчего все так получилось? Эрмина – молодая, пышущая здоровьем и жизненной силой женщина. Значит… дело в нем? А что будет, если и у них с Рене все выйдет так же? Перенесет ли хрупкая Рене этот ужас?
Но ведь не может же он рассказать ей о своих кошмарах. Вильфор твердо решил, что скорее удавится, подвергнув себя одному из самых страшных грехов, нежели признается своей нежной жене в этом проступке. И потому он заставил себя улыбнуться, глядя в фиалковые глаза:
- Маркиза абсолютно права, дорогая Рене. Правда, некоторых мужчин не может остепенить ничто… Но ведь это не про нас, верно? – он поднес ее ладошку к губам и коснулся гладкой кожи ласковым поцелуем. – Мы будем счастливы, когда Господь благословит наш брак ребенком.
Произнеся эти банальные слова, Вильфор внезапно застыл, так и не выпустив руки жены.
Вот оно!
Он ведь уже думал об этом – тогда, с саду. Связь с Эрминой была грешной, преступной – и высший Судия назначил им кару. Но они с Рене столько выстрадали: он – физически, она – духовно, что должны были дружно искупить этот грех. Только держа себя в руках, только следуя строгости и придерживаясь справедливости можно заслужить счастье, которое обязательно к ним вернется.
Вильфор снова улыбнулся жене, встревоженной этими странными перепадами настроения, и сейчас, впервые за долгое время, эта улыбка вышла вполне искренней. Господин прокурор нащупал почву под ногами, он твердо решил, что разберется с остатками своего прошлого и забудет о нем навсегда. Он использует шанс начать жизнь заново.
* * *
Дети всегда растут так быстро… Не только чужие, но и свои тоже. Особенно дочери. Казалось бы, только вчера они были малышками – а сегодня уже юные девы, похожие на готовые распуститься бутоны.
Взрослая дочь неизменно является для отца смущающим фактором – определение, не лучшим образом подходящее под семейные отношения, но за долгие годы Вильфор привык не только говорить, но и думать казенным языком.
Взрослая дочь – это молодая женщина, вступившая в самую прекрасную свою пору. Она уже не совсем принадлежит отцовскому дому – как и все дети, достигшие определенного возраста – но в отличие от сыновей не имеет возможности покинуть его по собственной воле.
А особенно тяжело, когда дочь так похожа на свою мать…
На семейных обедах, видя перед собой молодую жену и дочь, уступающую мачехе всего шесть лет жизни, Вильфор невольно испытывал неловкость: подчас, когда усталость застилала взор, ему казалось, что это Рене сидит возле него и смотрит с тихим укором. Глупости, конечно, более свойственные впечатлительным барышням, нежели королевскому прокурору, но от ассоциаций, рожденных не логикой, а воображением, избавиться не так-то просто.
Стоит ли удивляться, что естественное желание отца найти для дочери хорошую партию неизменно подстегивалось затаенной мечтой избавиться от этого периодически пульсирующего чувства вины?
Но не таким – видит бог, не таким! – способом избавиться!
Окружающие считали, что королевский прокурор – слишком серьезный человек, чтобы проявлять нежность по отношению к дочери. Сама Валентина смирилась с мыслью, что новая семья для отца важнее, чем она. Что думал по этому поводу господин Нуартье не знал никто, ибо Валентине он сообщать подобные соображения не торопился, сына его мнение не интересовало, а больше никто не понимал несчастного паралитика.
Сам Вильфор старался держаться от дочери на расстоянии, ибо своим рациональным умом не видел, что мог бы дать ей. Валентина самим своим обликом порождала множество воспоминаний – самих по себе нежных и теплых, но тем не менее неизменно мучительных. И все же Вильфор скорее согласился бы оказаться приговоренным ежеминутно смотреть в глаза своей дочери, нежели обнаружить ее бездыханное тело.
«У меня нет дочери.
Все, что порождал я… Это все разрушало…
Сильно, слабо…
Мои порождения стремились к разрушению…
Она была светлой…
Она несла в себе любовь…
Она готова была дарить свое сердце…
Это была ЕЕ дочь –
А у меня не было дочери…» 
