Глава 4. Коричневый.
Пыльная, высушенная зноем дорога покрыта паутиной трещин. По обеим ее сторонам видна лишь блеклая, высохшая на палящем солнце трава. Воздух застыл в тревожном ожидании надвигающегося шторма. Не единого дуновения ветра не облегчает путь. Я иду по этой бесконечной дороге… дороге, на которой замирает время. Нельзя останавливаться, нельзя отдыхать. Только равномерные шаги. Я должен дойти до конца своего пути. Мне душно. Жажда застревает в горле ершистым комком, мешая дышать. Но воды нет… Нет ничего, кроме зовущей меня дороги и давно умершей растительности на ее обочинах.
Утомленное тело послушно двигается. Жухлая трава сменяется на мертвые искривленные остовы деревьев. Я вхожу в то, что когда-то было лесом. Звенящая тишина оглушает. Нет пения птиц, жужжания насекомых. Нет даже шелеста ветра. Внутри меня расползается беспокойство. Я жду приближения шторма, но и его нет. Ускоряю шаги, жажда становится почти невыносимой. Выхожу на большую лесную поляну, покрытую множеством красновато-коричневых холмиков свежевскопанной, но совершенно сухой земли. Я узнаю это место. Кладбище, могилы, безымянные останки тех, кто не дошел. Никто не придет попрощаться. Никто не знает, что они здесь. В тишине я слышу их тихий замогильный плач - о потерянных жизнях, о бессмысленных смертях. Печаль о забытых наполняет меня. Я плачу вместе с ними, но слезы давно высохли. Глаза саднит, я часто беспомощно моргаю. Нужно идти.
Грусть уходит, уступая место нарастающей тревоге. Я знаю, если сверну с дороги – случится что-то ужасное, непоправимое. Хочется остановиться хоть на мгновение, утолить жажду, смочить распухший язык, потрескавшиеся, как земля дороги, губы. Но теперь тревожное нетерпение гонит меня вперед. Куда я иду? Зачем? К кому?
Странный, прогорклый, будто от сгоревшего масла, дым стелется по поверхности земли. Вырастая из дымного тумана, на моем пути появляются одинокие скелеты обглоданных огнем строений. Я слишком устал, чтобы бояться, слишком устал, чтобы думать о страшном пожаре, уничтожившем все вокруг. Знаю только одно: здесь жили те, кого я знал. Это - покрытая пеплом могила людей и выгоревших хижин, которые они называли своими домами. И снова сердце наполняется щемящей печалью. Безотчетной тоской… Отсутствие живого сдавливает меня тисками.
Я нахожу одинокий уцелевший дом. Я нахожу одинокий уцелевший дом, во мне мелькает призрачная надежда. . Поднимаюсь на запорошенные пеплом ступени крыльца. Стучу. Дверь с легким скрипом отрывается. После полной тишины ворвавшиеся земные звуки беспокоят меня. Стук подошв о деревянные полы, гулкое эхо, которым отзываются стены. Пустой. Сухой дом. Мертвое жилище кого-то важного. Единственного, кто был в силах утолить мою жажду. Но я не могу вспомнить имени. Не могу найти в себе ни одного воспоминания…
Сердце сжимается от безысходности. Пустые, давно заброшенные комнаты. Я поднимаюсь по скрипучим ступеням в спальню. Взгляд падает на засохшие зловонные цветы в надтреснутом глиняном кувшине, на ветхие простыни изъеденной гнилью дубовой кровати… на маленький, потемневший от времени листок. На нем записано только одно слово. Имя... Китнисс.
Я вспоминаю. Я просыпаюсь.
Медленно открываю глаза. Тревога тягучего вязкого сна еще душит меня. Сухой воздух комнаты мешает дышать. Я беру графин и пью крупными глотками, позволяю теплой влаге стекать по шее на горящую кожу груди. Только теперь замечаю плотно закрытые окна. С усилием толкаю засохшие рамы. Полной грудью вдыхаю прохладный осенний воздух. Подставляю разгоряченное лицо легким порывам ветра. Тревожное беспокойство сна отступает. Позволяю воспоминаниям заполнить мой разум…
Это неожиданно приятно. Помнить дома, склоны деревянных крыш, невысокие фруктовые деревья у знакомого изгиба тропинки. Помнить запах сырой земли, опавшей пожухлой листвы, помнить пение птиц, цветы луговой примулы, посаженные у дома. Помнить миролюбивый жар печи, рецепт простого хлеба…
Начинать с простого, всплывает в памяти напутствие врача. Что может быть проще хлеба? Смываю пот душного сновидения прохладной водой, почти не вытираюсь. На влажное тело натягиваю удобные брюки и футболку. Капли воды с волос знакомым легким стуком падают на пол.
Медленно спускаюсь в подвал. Нахожу продуктовые пакеты, как попало заброшенные сюда чьей-то рукой. Разбираю лишь один, найдя в нем все необходимое. Разрешаю телу вспомнить выверенные до автоматизма движения. Вымешиваю теплое, мягкое тесто, вычищаю печи, плиты, убираю следы запустения. Физическая работа действует успокаивающе.
Как только я позволяю себе небольшой перерыв, вихрем налетают упрямые колючие вопросы, на которые я не знаю… не готов узнать ответ. Тревога, как растущее тесто, поднимается внутри. Беспокойство о девушке, имя которой боюсь вспоминать, образ которой никогда не смогу забыть. Ее дом так близко… там ли она? Хочет ли она видеть меня? Кем мы будем друг для друга? Блестящие картины могильного запустения встают перед глазами. Цепляюсь пальцами за кухонную стойку. Удерживаю себя в реальности.
Привычная работа вырывает меня из власти ядовитых видений. Я заливаю тесто в формы, разогреваю печь, пеку хлеб. И снова вязкая печаль волной накатывает на меня. Мой уставший тихий отец у печи, беспокойная болтовня братьев, суетливо спешащая мать… Чувствую соленую влагу на губах. Сердито встряхиваю головой, пытаясь избавиться от страшных призраков, рвущихся в мой разум. Заталкиваю боль глубже, в сумрак искалеченной души.
Золотисто-ржаные буханки простого хлеба обжигают руки. Я заворачиваю их в коричневатую кондитерскую бумагу. Мучительное беспокойство гонит меня из дома. Захожу к Хеймитчу. Он еще спит, но дверь открыта, и я оставляю хлеб на кухонном столе… В доме, который я искал, уже пробудилась жизнь. Дым из растопленного камина тоненькой бежевой струйкой тянется ввысь. Поднимаюсь по деревянным ступеням, прислушиваюсь. Слышен легкий звон моющейся посуды. Осторожно стучу в дверь. Мне открывает Сальная Сэй, она искренне рада меня видеть.
- Китнисс обещала спуститься, она уже не спит, - сообщает она. Затем порывисто и крепко обнимает меня.
Вместо того чтобы успокоится, от слов дружелюбной старухи начинаю волноваться сильнее, до дрожи в коленях, до боли в сердце. Чтобы унять беспокойство, прислоняюсь к косяку двери. Вздрагиваю, когда слышу легкий шорох за спиной. Она по-прежнему ступает бесшумно, как мягколапый котенок. Я резко оборачиваюсь, ошеломленный ее внезапным появлением, и молча смотрю на нее. Потухшую, несчастную, растоптанную, одинокую… Не могу отвести от нее взгляд. Не моргая, вглядываюсь в серые влажные глаза, широко открытые от неожиданности встречи, ищу в их прозрачной глубине ответы на тысячи мучительных вопросов. От того, что она не отводит глаз, внутри разливается мягкое тепло… Вселенная тихо вращается вокруг нас, мы стоим на дороге, где замирает время. Где-то бесконечно далеко свистит закипающий чайник.
Я вздрагиваю, забываю все слова.
Начинать с простого...
- Привет. Я принес...
Смущенно улыбаюсь и протягиваю ей теплый хлеб. Не касаясь меня, она берет буханку и, как нетерпеливый ребенок, отламывает хрустящую коричневую корочку. Салли готовит незамысловатый завтрак. За деревянным столом сажусь напротив Китнисс и опять позволяю себе роскошь смотреть, как тонкими пальцами она заправляет за ухо прядь каштановых волос, как привычно ест приготовленный моими руками хлеб.
И когда она поднимает глаза, я больше не отвожу взгляд. Просто. Словно так и должно было произойти. Словно кто-то нарисовал эту картину давным-давно, когда мы были еще детьми…
Мы идем по покрытой трещинами дороге наших раздавленных жизней. Каждый по отдельности, но не в одиночестве. Утром я пеку хлеб, каждый день усложняя рецепты, если мои кошмары были не слишком изнуряющими. Китнисс ходит на охоту, каждый день принося добычу Сальной Сэй, если ночные ужасы не оставляют ее обессиленную в постели. К завтраку я приношу обычный хлеб. К ужину стараюсь испечь что-то новое и обязательные сырные булочки – для Китнисс. Мы разговариваем о простых вещах. О тесте, о лесе, о внучке Сальной Сэй, о птенцах на Луговине, о новой начинке для пирога…
Только ночью мы сражаемся со своими демонами, страхами, потерями. Поодиночке.
В один из дней снова замечаю глубокие сиреневые тени под ее глазами, как зеркальное отражение моих опухших от бессонницы глаз. Забирая у меня хлеб, Китнисс легко прикасается прохладными пальцами к моей руке. Замирает. Испытующе заглядывает в мои глаза.
Улыбаюсь ей и опять забываю слова.
После ужина мы садимся на крыльце, провожаем угасающий день и ждем первую звезду. Наши пальцы сплетаются, ее хрупкая ладонь согревается в моей. И время замирает.
Пришедший холодным зимним утром очередной продовольственный пакет завернут в золотую оберточную бумагу. Я нахожу в нем большую банку с шоколадным порошком. В этот вечер мы забираемся на диван у камина с огромными кружками горячего и ароматного темно-коричневого напитка и золотистыми булочками. Теплое спокойствие разливается вокруг нас… Ощущаю мягкое притяжение там, где соприкасаются наши плечи, колени, руки… Я осторожно перебираю ее худенькие пальцы, запоминаю рисунок сосудов, проступающих под полупрозрачной кожей запястий. Еле касаясь, обвожу контуры шершавых мозолей от охотничьего лука на ее ладонях.
Боюсь думать о приближении ночи. Болезненно сжимается сердце при мысли о том, что пора уходить назад в пустое холодное жилище, заполненное воспоминаниями о жутких ночных грезах.
Смотрю на задумавшуюся девушку. Большим пальцем бережно убираю забавную капельку шоколада с уголка ее губ. Встречаю ее быстрый взгляд, золотистый от отраженного огня, с невысказанной просьбой, беззвучной мольбой, завязанной тугим узелком памяти в моем сердце…
- Останься...
Обнимаю ее трепетно, осторожно. А она порывисто прижимается ко мне, как будто ждала этого прикосновения целую вечность. Мы укрываемся пушистым коричневым пледом, растворяемся в теплых объятиях друг друга…
– Всегда.
И первый раз за сотни ночей я не боюсь засыпать.
Коричневый. Шоколад. Безопасность.
