Глава 4Большой зал можно найти с закрытыми глазами. Особенно утром, или ближе к вечеру, когда из него доносится гул детских голосов и аромат магической пищи. Эльфы-домовики, все же, умелые ребята по части еды. Как это ни странно, еда доставляла профессору Снэйпу какое-то подобие радости. А вот необходимость сидеть в огромном шумном помещении его крайне удручала. Сейчас он толкнет плечом чуть приоткрытую огромную деревянную дверь и пройдет по проходу. Голоса при его появлении немного затихнут. Это тешит самолюбие, и нос от этого взлетает вверх с какой-то подчеркнутой гордостью. Потом он подойдет к преподавательскому столу и … и опять будет вынужден сидеть рядом с людьми, которые неинтересны ему до безобразия. Он уже изучил их вдоль и поперек. Всех. Они слишком долго работали вместе. Единственной странностью во всем этом было то, что ни к кому из них он не испытывал никаких чувств. Он выработал отношение к ним, основанное на симбиозе собственного и их характера, но никаких эмоций, никаких чувств. Презирать пуффендуйцев? Профессор Стебль - весьма надоедливая барышня с неприятным травяным запахом, исходящим от ее многослойных одежд. Никаких эмоций. Как на нее реагировать, если нет эмоций? Надо презирать. Так положено. Так было указано самой сутью дома Слизерина, поэтому он натягивал на бледное бесстрастное лицо презрительную ухмылку. Не замечать когтевранцев? Проще всего. Проще всего не замечать тех, о чьем существовании даже не вспоминаешь. Уважать Дамблдора? Так надо, и плевать что он сломал ему жизнь. Он директор и могущественный маг. Так надо. Претендовать на место преподавателя по защите от темных искусств?.. ну надо же чем-то себя занять? Надо же показать всем, что он человек, что в нем еще есть мысли, что в нем есть желания… в нем давно ничего этого нет. Вместо искренних эмоций – коллекция ужимок, надеваемых по случаю.
Профессор гордо прошествовал по проходу. Голоса действительно стихли и возобновились лишь, когда он занял свое место за преподавательским столом. Даже положение преподавателей за столом было традицией, лишенной эмоций. Никто не мог пересесть, все места были закреплены за их хозяевами навечно. Ты не мог подсесть к другу или убежать от нежелательной компании. Ты часть игры. Ты всего лишь маленький винтик в этом непостижимо большом механизме. Центр механизма – Дамблдор. По правую руку, конечно, МакГонагалл, затем Снэйп. Предполагается, что их факультеты должны соперничать? Что ж, изобразим конкуренцию. Хотя, Минерва, похоже, на самом деле слишком серьезно относилась ко всей этой межфкультетской ерунде. А чем ей еще заняться, с другой-то стороны? У нее нет ведь ничего кроме этих ее детей, ее птенцов, которые вылетят из гнезда, и забудут как ее зовут, не пройдет и месяца. Она знает это. Больно ли ей? Наверное, нет. За столько лет должна была привыкнуть. Эта сухая старуха за всю свою жизнь должна была уже ко всему привыкнуть. Сердце у нее, пожалуй, так же испещрено морщинами, как и лицо. Мысли о ней и о соперничестве не занимали Снэйпа, как и все остальное, происходящее вокруг. Он педантичным движением пододвинул к себе тарелку и начал оглядывать блюда в поисках наиболее привлекательного. Утреннее солнце уже во всю освещало большой зал, магический потолок проецировал мелкий легкий снег, слегка подкручиваемый ленивым ветерком. Никто в то утро не хотел работать. Даже ветерок. Снэйп с раздражением ощутил какое-то странное беспокойство мыслей, причины которого он никак не мог найти. Он рывком откусил от мягчайшей булки белого хлеба и принялся размеренно и с остервенением жевать. Разгадка такого странного состояния души не заставила себя долго ждать. Снэйп наконец-то вспомнил о колдографии.
- Ваш героический Поттер, Минерва, вчера проник в запретную секцию.
Снэйп, не поворачивая головы, и без всяких предварительных приветствий и реверансов, предписанных этикетом, буркнул профессору МакГонагалл эту новость, потому что так тоже было надо. Его не увлекал процесс снятия баллов с одного факультета и присвоения их другому, но это были правила игры, и если ты хочешь выжить, ты обязан им подчиниться.
- Приятного аппетита, Северус, - без малейшего удивления отозвалась профессор МакГонагалл, - вы уже выяснили, что читал мой герой? – очень странно, но этот вопрос прозвучал с полнейшим отсутствием интереса. Это так соответствовало состоянию души Северуса, что он на секунду обрадовался: «А уж не играет ли эта старуха по тем же правилам, что и я? Неужели не только я, но и все здесь давно знают, что это просто театр, обязательный для каждого?..»
- Фалмеры.
Никакой реакции, абсолютно никакой. Ни удивления, ни возмущения, ни рьяного желания вступиться за «своего львенка», ничего.
- Странный выбор, вы не находите? – чуть громче и напористей добавил Снэйп.
Этот вопрос как будто вывел Минерву из безразличного ступора:
- Что, простите? Я, кажется, не расслышала, Северус, извините…
Профессор была какая-то подозрительно рассеянная.
«Так вот причина ее безразличия! Она просто полностью погрузилась в свои мысли. Не думал, что старческий маразм у нее наступит так рано… мда… а сколько ей лет, кстати? А впрочем не важно. Рано я приписал ей благородное состояние души, сходное с моим. Что вообще за лирический настрой? С роду такого не было… и давно я начал позволять себе думать о людях лучше, чем они есть на самом деле?..»
- Фалмеры, Минерва. Вам что-то об этом известно? Я проверил, никакой опасной информации, думаю, 15 баллов с Гриффиндора будет вполне достаточно.
- Спасибо, Северус.
Опять отвлеченный взгляд. Никогда не водилось за ней такого взгляда. Она всегда пристально и строго разглядывала жертву, если это была жертва и ласково и справедливо смотрела на тех, кто жертвами не являлся.
«Какое мне дело?! Не выспалась кошка, всю ночь, небось, с котами на крыше орала и валерьянкой баловалась. Своих забот хватает, чтоб еще о ее проблемах думать». Эта мысль вполне успокоила совесть Северуса, которая всеми силами пыталась выяснить причины такого странного поведения коллеги.
«ну да, никогда даже не спрашивал у нее как дела, а тут вдруг полезу выяснять, почему она такая грустная? Ерунда какая-то!»
Отогнав от себя все более-менее человеческие мысли, Снэйп опять почувствовал ту тянущую пустоту, которая гложила его с самого его появления в Большом Зале. Чего-то явно не хватало. Он уже понял, чего. Колдография, которая так привлекла его вчера, была забыта на столе в кабинете. Без нее все было как-то не так. Его так и подмывало взглянуть на нее еще раз, хоть мельком. Непреодолимой силой его тянуло к этому желтому листочку и мысли о смеющейся девчушке придавали наполненность и осмысленность всему его существу. Казалось, что в этом плотном листке бумаги заключена высшая магия, недоступная и неподвластная. Терпеть это было невыносимо. Снэйп резко поднялся со своего места и стремительно направился к выходу из зала.
Он черной птицей летел по коридору, оставляя за собой недоуменные взгляды. Впервые за долгое время в полете его была цель. Он бежал к ней. Почему этот искренний смех нужен ему сейчас как воздух? Может, это все обратная сторона тайны? Любая тайна особенно привлекательна, когда остается тайной. Но стоит найти разгадку, как все исчезает. Он хотел разгадать эту тайну и боялся ее разгадать. Он боялся потерять то чувство заинтересованности, которое проснулось в нем впервые после гибели Лили. Он снова был чем-то заворожен, он снова не мог перестать думать о чем-то, он снова вдыхал полной грудью…кабинет! Он и не заметил, как добрался до своего кабинета. Ему казалось, что он и не спускался в подвалы, как он мог спуститься, когда все его сознание парило где-то так высоко?! Кто это? Кто это милое создание, так нагло завоевавшее все его мысли? «Что если я найду тебя? Я боюсь тебя найти… ты нужна мне такая, как ты сейчас, здесь. Мне нужен твой смех, мне больше ничего не нужно…кто ты?»
- кто же ты? – прошептал Снэйп, осторожно сжимая в руке колдографию. Он еще раз взглянул в это открытое и умное лицо, которое так несолидно и так заразительно заливалось девичьим хохотом. Искренность. Вот что так влекло и манило.
«все играют. Здесь все играют. Лицемерные, дешевые актеры, доморощенные шахматисты. Как же они осточертели своими правилами! А ты такая, как есть… как была». Он, еле дыша, прикоснулся пальцем к ее волосам. Часы на башне пробили 9. Звон их колоколов был слышен даже в подземельях. Снэйп нехотя вышел из своего кабинета и двинулся в сторону класса зельеварения. Он не мог расстаться с колдографией. Нет-нет, никогда больше он не оставит ее лежать одну там, на столе. Он спрятал ее в нагрудный карман своей мантии. И зардевшийся вчера на самом дне его души огонек стал заметно ярче и увереннее.
