Глава 4- Т-ш-ш, - говорит тихий и ласковый голос, и лба Августуса касается восхитительно прохладная ткань. Она обтирает воспалённое от жара лицо, а потом уверенная рука приподнимает его голову, а губ касается что-то твёрдое и прохладное. – Нужно выпить, - говорит голос. – Медленно. Невкусно, но надо.
Он глотает – жидкость холодная, что приятно, и действительно крайне отвратительна на вкус, но это не важно – раз нужно, значит, нужно.
- Хорошо, - голос, кажется, улыбается, а рука опускает голову на подушку. – Сейчас станет легче…
Что же с ним такое? Руквуд никак не может вспомнить… с ним что-то произошло... непредвиденное. Что очень плохо… что же случилось? Он пытается хотя бы открыть глаза, но сил нет, а веки кажутся такими тяжёлыми. Он оставляет эти попытки и пробует что-то сказать – бесполезно… язык ещё тяжелее и совсем не хочет двигаться.
- Ш-ш-ш, - звучит тот же голос, очень ласково, почти нежно. – Всё хорошо… потерпите немножко…
Прохладные осторожные пальцы касаются его лица и гладят его – так странно…
- Вы всех нас спасли, - шепчет голос. – Я даже представить себе такого не мог… это было невероятно красиво!
Спас? Он мог, если пришлось бы – почему же невероятно? Как же болит голова… Ещё жжёт бедро и руку и ужасно хочется пить, даже не важно, что – во рту сухо до боли, язык распух, кажется, и кажется настолько шершавым, что царапает нёбо.
- Поспите, - произносит голос, и прохладные руки исчезают. Поверхность под Руквудом – кровать? – чуть качается: видимо, сидящий на ней человек встаёт. Ему не хочется, чтобы тот уходил – сейчас это его единственная связь с реальностью, и потерять её неприятно. Августус стонет и пытается выразить это – и у него получается, но не вербально, а мысленно. Сознание, в которое он попадает, кажется ему знакомым и очень тёплым и светлым – он сосредотачивается и вспоминает, наконец, имя: «Мальсибер». Тот сразу же возвращается – свет, видимый сквозь закрытые веки, загораживает его тень – присаживается на край кровати, зачем-то берёт его руку в свои: - Я останусь, конечно. Не надо так напрягаться, я сам вас впущу…
Он и вправду впускает – сознание его становится совершенно открытым, и Руквуду это ощущение вполне знакомо, а сейчас оно ещё и очень уместно и, пожалуй, приятно. Ему хочется вспомнить, что же случилось – и Мальсибер ему тут же показывает.
Змей. Пляж. Сметаемая в море гигантский хвостом палатка … Огромная морская тварь, по непонятной причине выбросившаяся на берег и ползущая почему-то к городу Статут… инструкции… битва, практически один на один, от юноши толку немного: во-первых, это не его дело, во-вторых, он ничего не умеет, в-третьих, он попросту ещё не здоров. Однако кое-что он всё-таки делает – например, очень удачно и вовремя ставит щитовые чары, не пуская тварь туда, к людям, и не менее удачно отвлекает её – кажется, совсем не боясь: дразнит, а потом слепит, пуская в глаза дурацкие солнечные зайчики. Но это действительно помогает – хотя основную работу делает, конечно же, Руквуд. И это правильно – только так и правильно, на самом-то деле… А юноша молодец…
- Хватит, - очень мягко говорит тот, касаясь ладонью его закрытых глаз. – Вы устанете. Целители вам запретили… я вам потом покажу всё что вы захотите. Что смогу, - поправляется он.
И снова встаёт, чтобы уйти – и, почувствовав его сопротивление, опять садится.
- Давайте я с вами просто поговорю, - предлагает он, - а вы просто послушаете? Но делать ничего не станете? Вам совсем сейчас нельзя… я не хочу, чтобы с вами что-то плохое случилось, - искренне говорит он. Эта искренность странна – не сам её факт, а то, что тот действительно беспокоится и переживает: они же едва знакомы… А юноша тем временем начинает болтать: про Италию, про змеев вообще и про морских – в частности, про уроки ухода за магическими существами, даже про легенды, которые ходят про Отдел Тайн, и всё это очень легко и весело. Руквуд слушает вполуха, но болтовня эта помогает ему вернуть сперва ясность сознания, а потом и уснуть – нормально.
Просыпается он уже вечером, на закате. Лежит, прислушиваясь к своим ощущениям: голова очень тяжёлая и болит по-прежнему, но боль слабее и уже не мешает думать, руку и бедро жжёт – их сильно стягивают повязки, но это стягивание, кажется, нужно. Но в остальном он, похоже, в порядке… хотя нет – ещё у него высокая температура, по всей видимости, от яда.
На сей раз он вполне может открыть глаза – и, открыв, упирается взглядом в дремлющего рядом с ним в кресле молодого Мальсибера. Тот лежит поперёк: свесив ноги через подлокотник и боком привалившись к спинке. От устремлённого на него взгляда он просыпается, щурится, моргает и говорит:
- О, вы проснулись. Добрый вечер. Вам лучше?
- Да, - оказывается, он вполне может говорить, однако, негромко и хриплым шепотом.
- Хорошо, - тот кивает. – Мы все перепугались за вас… я от страха даже аппарировать умудрился практически идеально.
Руквуд кивает. Он сделал всё правильно… только очень устал – вероятно, не рассчитал силы.
- Когда у него пена пошла изо рта, он вас поранил, - говорит Ойген. – А на меня не попало…
Это хорошо, что не попало… и правильно.
- Где мы? – наконец, задаёт Руквуд мучающий его вопрос.
- В доме моей бабушки, - улыбается Ойген. – В Падуе.
- Сколько…
У него не хватает сил сразу выговорить предложение целиком, но юноша и так его понимает:
- Сколько вы тут лежите? – уточняет он и, получив кивок, отвечает: - Третий день. Целители говорят, что это немного… я тогда аппарировал с вами прямо сюда – бабушка очень обрадовалась, но и разволновалась за вас. Вы извините, но мне пришлось всё рассказать и ей, и родителям.
- Они…
-… здесь, конечно, - кивает Мальсибер. – Ещё раз извините. Но это потом… я сейчас вам поесть принесу, - он поднимается и, потягиваясь со сна, выходит.
И возвращается с чашкой бульона, и садится на край кровати.
- Вас покормить, или сами выпить попробуете?
Руквуду всё равно, он очень устал, ему плохо и он совершенно не голоден – но есть нужно, он знает. Пока он думает, что ответить, Ойген сам принимает решение и ловко поднимает подушку, придавая обессиленному Августусу более удобное положение для еды. А потом берёт ложку и начинает его кормить. Видно, что делать это он не умеет, но, впрочем, со взрослым и несопротивляющимся человеком это не очень сложно.
- Почему вы делаете всё сами? – еда действительно придаёт сил, и Руквуд, наконец, в состоянии задать полноценный вопрос.
- Ну а кто? – удивляется тот. – Могу эльфов прислать… хотите?
Хочет ли он? Какой странный вопрос… ему, собственно, всё равно, он же не про то спрашивал… почему этот молодой человек всё время понимает его неправильно?
- И потом, вы же меня спасли… в каком-то смысле, - продолжает, тем временем, Ойген. – Долга жизни, правда, не появилось, мы с папой проверили, но всё равно. Поэтому я полагаю правильным хотя бы позаботиться о вас самолично, - он улыбается.
Это понятно и логично. Августус закрывает глаза – смотреть больно, видимо, у него обезвоживание: слизистые полости рта сухие, пульс учащён, а глаза, кажется, воспалились. Ойген вновь обтирает его лицо влажной холодной тканью и спрашивает:
- Хотите воды?
Тот кивает – и получает прохладную воду, делает несколько глотков и чувствует, как та спускается по пищеводу, и даже в желудке, кажется, остаётся ещё пару секунд холодной. Это очень приятно… жар утомляет и очень мешает.
- Жар – от яда, - говорит Ойген, вытирая теперь его руки. – А чары охлаждающие нельзя – целитель сказал… посему пока только так.
Он молчит какое-то время, а потом говорит очень тихо:
- Лорд был здесь.
Руквуд резко открывает глаза.
- Да нет, он не злился, - добавляет молодой человек успокаивающе. – Скорее, смеялся. Сказал, что более странной кандидатуры на роль спасителя магглов даже представить нельзя. Сказал явиться к нему, как только вернётесь. Велел не спешить и восстановиться. Меня отругал, - улыбается он.
- За что? – с лёгким, но отчётливым удивлением спрашивает Руквуд. Даже на его взгляд действовал молодой человек – исходя из комплекса его опыта, умений и знаний – практически идеально.
- А кто его знает? – легкомысленно отмахивается тот. – По-моему, ему просто надо было кого-нибудь поругать – а вас всё равно без толку было, вы же без сознания… не орать же на эльфов, - смеётся он. – А я испугался – всё польза… Велел никому не рассказывать… папе, как мне кажется, тоже велел. Хотя я особого смысла не вижу: всё равно кто-нибудь да узнает. Но я не скажу…
Руквуд пытается сморгнуть матовую пелену – в глаза словно песка насыпали – а потом и вовсе опускает покрасневшие веки. Ойген, между тем, продолжает:
- Про денежное возмещение. Скажите, сколько я вам должен – я всё отдам, сразу же... папа был в ужасе и тоже уже меня отругал, так что, наверное, можно считать, что я уже довольно наказан?
- Можно, - шепчет Руквуд. Он в самом деле считает, что этого вполне достаточно – даже Круциатусов вполне бы хватило.
- Вы на меня не злитесь?
- Нет, - наверное, он улыбнулся бы, если бы чувствовал себя не так скверно. Сердиться в данном случае крайне глупо… Его что-то мучает, какая-то мысль – он никак не может её поймать, но она связана со случившемся как в лаборатории, так и на берегу, связана непосредственно и очень сильно, и это что-то чрезвычайно важное… нет, не вспомнить.
- Могу я помочь? – спрашивает Мальсибер, опуская что-то холодное ему на голову. – Вам что-нибудь нужно?
Нужно – только он сам не знает, что именно. Не просить же этого юношу помочь поймать эту мысль… он сам вспомнит – как только ему станет лучше.
- Эльфы принесли всё, что осталось на берегу, - говорит, тем временем, юноша. – Боюсь, там тоже всё весьма пострадало…
Точно! Берег… клетка… Дирборн!
- Они нашли клетку? – Руквуд открывает глаза и, моргая и щурясь, требовательно смотрит на Ойгена. Тот грустно кивает:
- Нашли… Но пустую. Смятую и открытую… я смотрел – кровь там только ваша и этого змея. Больше ничьей нет, - он делает паузу, а потом говорит: - Кажется, он сбежал… это ведь Дирборн был?
- Да, - он закрывает глаза.
Это не просто провал… Это ошибка и глупость – причём его собственные. Клетку следовало зачаровать… или ещё что-нибудь с нею сделать. Но не оставлять так…
И что теперь делать? Отыскать мышь на этом бесконечном берегу невозможно – это он понимает отлично. Был бы человек – можно было бы заклинаниями, но тут…
- Мне очень жаль, - слышит он тихий и грустный голос. Он верит – юноше действительно жаль. Жалость эта ему непонятна – почему именно жалость? Он понял бы досаду, испуг, даже отчаяние – но жалость…
- Почему? – спрашивает, не открывая глаз, Руквуд.
- Потому что теперь он навсегда останется мышью, - отвечает Мальсибер. – Вы же тоже грустите…
- Это очень нехорошо, - говорит Руквуд. – Моя ошибка.
У него снова очень сильно – до тошноты – начинает болеть голова, он сглатывает и просит воды. Ойген вновь очень осторожно поит его – похоже, из ложки, совсем по чуть-чуть, к счастью, не трогая его многострадальную голову.
- Когда он ударил вас хвостом, я подумал, что он сейчас снесёт вам голову, - произносит – к счастью, очень тихо – Мальсибер. – Целители говорят, что голова у вас ещё долго будет болеть…
Как некстати… Он думает, как можно отыскать Дирборна – Ойген продолжает что-то говорить, и его голос постепенно вновь остаётся единственной связью с реальностью, за которую Руквуд ему пожалуй что благодарен. Потом и он исчезает, и Августус погружается в странное состояние, которое очень напоминает сон, с той лишь разницей, что он сам прекрасно осознаёт, что не спит – а думать не может… перед глазами мельтешат беспорядочные, большей частью знакомые образы, он пытается зацепиться за какие-нибудь из них, как-то их упорядочить, но это ему не удается, и от этих бесплотных попыток боль становится только сильнее.
И вдруг всё это уходит, вся эта яркая муть, и остаётся, наконец, только одно желание – спать. Боль отступает – и он, наконец, засыпает, не зная, что вызвавший это простое желание будет сидеть рядом с его постелью всю ночь, не выпуская из рук свою нарядную палочку красного дерева, и так и уснёт в кресле под утро.
…Дирборна они, разумеется, так никогда и не найдут. Руквуд даже не сумеет сказать, жив ли он до сих пор – Мальсибер тоже, разумеется, ничем помочь тут не может, только говорит в какой-то момент, когда они стоят посреди опустевшего к вечеру пляжа:
- Ну, может, он будет хотя бы по-мышиному счастлив.
- Вам это важно? – уточняет Руквуд. Мальсибер смеётся:
- Мне приятно так думать. Вы сейчас спросите «почему», так что – потому что это я виноват в том, что с ним случилось, и мне приятнее представлять, что из моей глупости вышло всё-таки что-то хорошее.
- Вы полагаете существование в виде лишённой разумного сознания мыши чем-то хорошим?
- Я полагаю хорошим счастливое существование, - снова смеётся Ойген. – Пусть даже и в виде мыши.
…Ни Ойген Мальсибер, ни Августус Руквуд никогда не узнают об этом, но юноша окажется прав: Дирборн в своём новом обличье проживёт ещё много невероятно долгих для мыши лет – и хозяйки в окрестных домах очень долго потом будут жаловаться, насколько же умные пошли грызуны, и как они пробираются даже туда, куда, казалось бы, попасть не могут никак. Человеческий облик, как и сознание, больше никогда не вернутся к нему, но порой он будет вспоминать очень странные вещи – такие, к примеру, как кот, которого он, мышь, держит у себя на коленях, или стремительный полёт на какой-то палке, или странное почти безволосое существо рядом, которого так приятно касаться. А ещё он будет вспоминать жутковатые красные глаза и больше всего на свете станет бояться змей.
Руквуд же вернётся в Англию – вместе с обоими Мальсиберами, которых он начнёт, не афишируя, изучать – обоих. Однако закончить это исследование ему будет не суждено: в ноябре 1981 года Тёмный Лорд не вернётся из дома Поттеров, а через несколько дней будут арестованы первые его сторонники, входившие в так называемый ближний круг, в том числе и младший Мальсибер. Чуть позже под арест попадёт и сам Руквуд, чьё имя, спешно пытаясь выторговать себе свободу, назовёт на очередном суде Игорь Каркаров. Августус будет единственным, кого тот выдаст Визенгамоту: больше ни одного неизвестного имени он им не назовёт.
