Палитра в серо-зелёных тонах
Не знаю, когда именно я так полюбила это место. На четвёртом курсе, когда показывала замок Виктору, и загадочная величественность башни Астрономии привлекла его внимание сильнее, чем всё остальное, вместе взятое? На пятом, когда мы с Гарри подолгу зависали здесь в тишине, обдумывая планы собраний Отряда Дамблдора? Или на шестом, когда мы приходили сюда с Роном и молчали: он не мог решиться сказать мне что-то очень важное, то, чего я так ждала тогда, но, по большому счету, так и не дождалась?
Тайная Комната, оказавшаяся местом скопления колоссальной энергии, придала нам немалой смелости. Честно говоря, когда адреналин кипит в крови, когда рассудок застилает страх и осознание того, что всё в этом мире, к счастью или же сожалению, не вечно, сделать то, чего боишься больше всего, кажется самым верным решением. Ну а потом… Что потом?
Потом – осознание, что ты каким-то чудом выкарабкался, что кто-то или что-то поймало тебя, летящую в пропасть, за руку в самый последний момент и вытащило на поверхность ценой нечеловеческих усилий.
Потом – жизнь на пепелище и танцы на костях, дифирамбы и осуждение, уважение и ненависть. У медали всегда две стороны, независимо оттого, за что эту медаль вручили.
Потом – отрешённость и опустошение, словно всё, что произошло, что закончилось каких-то несколько месяцев назад, было, по меньшей мере, в другой жизни. И ничего не хочется. Ни лести, ни благодарностей.
Герои войны. Дети. Знак равенства.
Дети с глазами стариков. Старики в телах юных молодых людей, только-только оканчивающих школу. Немыслимо.
Потом – внезапное понимание, что поторопились. Порывисты и опрометчивы в военное время, а после – пустые и равнодушные на протяжении многих дней. Но это не о Гарри и Джин, нет. С этими двумя мне давно уже было всё ясно.
Мне не пришлось даже говорить с Роном, он и сам чувствовал то же самое. После смерти Фреда, судов и заседаний Визенгамота, после допросов, арестов, обысков и снова допросов: кто, где, с кем, во сколько, могли ли сделать, почему, с какой целью… голова шла кругом, раскалывалась, кипела.
И вдруг – вот оно, в конце августа, словно ничего и не произошло, словно это не я снимала одноместный номер в недавно только открывшемся «Дырявом котле», словно не я испробовала миллион заклинаний, чтобы отыскать собственных родителей – и не смогла. Я не могла найти их, а без них я не могла вернуться домой. Просто не могла.
Мне необходимо было отвлечься, да и что может обнадёжить лучше, чем родные каменные стены школы? Дольше всего упрямился Гарри, все мы прекрасно понимали, почему, да и мало, что изменилось спустя полгода. Ему было тяжелее, чем нам, и мы не обижались на его периодические срывы. Нужно время – да, Гарри, конечно, сколько угодно, столько, сколько потребуется. Он не был виноват в этом, а тот, кто был, уже давно наказан.
Чёрное зимнее небо с вкраплениями светящихся точек – далеких и прекрасных, как наша спокойная жизнь на первом курсе. Если, конечно, не брать в расчёт Волдеморта на затылке Квиррелла. Если долго смотреть на звёзды, может показаться, что они вдруг начинают увеличиваться в размерах, приближаться или наоборот уходить в черноту всё глубже, словно затягиваемые небесной трясиной. В тот вечер, вечер последней репетиции перед Рождественским балом, у меня не возникало никаких сомнений насчёт места, где я хотела бы пережить свою обиду, свой так долго и отчаянно подавляемый гнев.
Гарри не видел.
Гарри не понимал.
И как бы меня ни грызла совесть, сквозь зубы обзывая ужасной подругой, я знала, чего хотела, и вечная война со Слизерином определённо не фигурировала в данном списке.
Было у этой башни ещё одно преимущество – помимо того, что звёзды ощутимо успокаивали, а ночное небо вынуждало напрочь забыть о проблемах – большую часть времени она была заперта. Ключи находились у старост школы, и, разумеется, они не имели полномочий выдавать их кому бы то ни было. Однако ставлю галлеон, что Забини, будучи старостой школы в прошлом семестре, не жалел поблажек для своего лучшего друга, что позволяло слизеринскому хорьку незамеченным просачиваться в башню, когда ему вздумается – правила не для аристократов писаны, верно?.. Что касается меня, то Гермиона Грейнджер, будь то обычная школьная отличница или же героиня войны, никогда не имела склонности нарушать школьные правила. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока не отметила начало семестра в слизеринской гостиной. В общем, я почему-то считала, что сейчас, когда я неожиданно согласилась свалить свои обязанности на надёжного Рона, а Блейз с Дафной поменялись должностями старосты школы и старосты факультета, у Малфоя опять же не возникнет проблем с проникновением в башню.
И, кажется, фатально ошиблась.
Нет, не то чтобы я сильно расстроилась. Вообще не расстроилась, да и не ждала ничего. В башне было тихо и умиротворяюще красиво – и вот уже который день в течение двух-трех недель я исчезала из гриффиндорской гостиной по вечерам, чтобы спокойно читать и готовиться к занятиям.
«Чем же тебе не угодила библиотека?» – вновь оживился раздражённый голос Гарри в моей голове. Честное слово, я понятия не имею, с какой это стати голос моего лучшего друга внезапно стал голосом моей совести.
И нет, я вовсе не ждала Малфоя. Один танец (ладно, два танца, но второй – не в счёт), работа в паре на ЗОТС и пьянка в слизеринской гостиной, которую я предпочла бы выкинуть из головы без лишних раздумий о том, как так получилось, ровным счётом ничего не меняли в моей жизни. Я всё ещё Гермиона Грейнджер – лучшая подруга Гарри Поттера, что бы последний обо мне ни думал.
Стук колес вопреки ожиданиям вовсе не способствовал притяжению уныния, а даже наоборот – разгонял клубящуюся внутри тоску. Я сидела у окна, куда меня великодушно пустили Блейз и Дафна, и старалась делать вид, что меня здесь нет.
«Это слизеринское купе, Грейнджер! – вопила каждая клеточка, каждый натянутый нерв. – По слогам? Сли-зе-рин-ско-е! Очнись!»
Но я лишь отмахивалась, думая о тяжёлом молчании Гарри, о пристальном взгляде тёмно-серых глаз Рона, о Джинни, которая просто терпеть не могла напряжённую обстановку и ещё больше ненавидела быть единственной, на кого возложены большие надежды по ее разряжению.
Слизеринцев я, очевидно, вообще не смущала. Словно в этом не было ничего странного – гриффиндорка в слизеринском купе. Я заметила это еще тогда, на Астрономической башне. То, как презрительно смотрел на меня Малфой, то, как он говорил, без сомнений ещё походило на Малфоя, которого я знала, но вот танец…
Потанцуй со мной.
После такого возможны только два пути: или раз и навсегда влюбиться в танцы вообще или же забыть о том, чтобы когда-нибудь переступить порог заведения, где люди допускают хотя бы мысль о танцах. После такого где-то должно было начаться внеплановое извержение вулкана, а звёзды должны были посыпаться с неба, кружась в сказочном танце со снегом, но всё как будто было на своих местах, и только я, Гермиона Грейнджер, образец рассудительности и рациональности, вдруг неожиданно споткнулась и совершенно сбилась с пути.
– Слушай, Грейнджер, – вдруг громко заговорила Паркинсон, привлекая моё внимание. Я медленно повернула голову, уставившись в её чуть прищуренные иссиня-серые глаза. – Ходят слухи, что ты больше не староста. – Прямой нос чуть сморщился от любопытства. – Правда или враньё?
Дафна приподняла светлую бровь, воззрившись на меня почти с удивлением.
– Правда, – не дав мне и рта раскрыть, развязно протянул Малфой. Взгляд прозрачно-льдистых глаз скользнул по мне равнодушно, но губы скривились в привычной пренебрежительной усмешке. Почему-то мне захотелось так же пренебрежительно хмыкнуть в ответ.
Забини присвистнул, по-хозяйски закинув руку на плечи Гринграсс, а Дафна всё никак не могла оторвать от меня недоверчивого взгляда серых глаз.
– Откуда информация? – поинтересовалась Пэнси, мгновенно переключившись с меня на Малфоя. – Ты следишь за Грейнджер или это Грейнджер тебе докладывает? – В голосе Паркинсон столько злорадства, что дружное фырканье (презрительное малфоевское и моё, уже возмущённое), последовавшее после её слов, выглядит почти комично.
– Уизел расхаживает по коридору с грейнджеровским значком, – отозвался Малфой, бросив на Паркинсон короткий насмешливый взгляд.
– Ах, вот оно как… – протянула Гринграсс задумчиво. – Так это мне теперь с очередным героем войны сотрудничать придётся?.. Это опять налаживать отношения, казаться такой милой и ответственной, как вот с Грейнджер… – Дафна деланно небрежно подарила мне едва заметный кивок, при этом не удостоив даже взглядом. С минуту в купе царила идеальная тишина, и когда я уже устала по очереди сверлить их совершенно ничего не понимающим взглядом, они вдруг вскинули головы и… расхохотались.
Да так, что у Паркинсон от побежавших слёз размазалась тушь в уголке левого глаза, а Забини как будто даже покраснел, хотя с его-то смуглой кожей это даже в теории было невозможно. И только Малфой совершенно не изменился в лице, разве что уголки тонких губ едва заметно дрогнули в усмешке, а взгляд непроницаемых пасмурных глаз почему-то обратился на меня. На какое-то мгновение мне показалось, что блики, играющие светом на серебристо-серой радужке, тоже как будто смеются. В какой-то ироничной малфоевской манере.
– Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? – недовольно поинтересовалась я, раздражённо заправляя за ухо прядь волос, выбившихся из наспех сделанного пучка.
– Гре-ейнджер, – едва отдышавшись, протянула Гринграсс и аккуратно провела пальцем по нижнему веку, словно стирала слезы. – У тебя было такое смешное лицо, ты бы видела!
Я смотрела на них во все глаза, словно не могла поверить, что это – по большому счету, элита змеиного факультета. Как будто я впервые видела их сейчас, как будто все семь лет обоюдного пренебрежения – это совершенно другая жизнь. А, может, так оно и было.
Именно тогда они впервые и заговорили о готовящейся вечеринке. Именно тогда я категорично отказалась, игнорируя ехидные комментарии о «комплексе отличницы» и «патологическом занудстве», и много о чём ещё. Именно тогда я решила впервые за этот год воспользоваться ключами, запирающими вход в башню Астрономии.
Что ж... люди меняются, а слизеринцы – всё же люди. Да?..
Я уже дописывала эссе, когда свет от горящего факела вдруг дрогнул, бросая длинную дребезжащую тень на пергамент. Дверь неожиданно распахнулась, и я едва ощутимо вздрогнула, огромным усилием воли заставив себя не поднимать головы. Крик, полный ярости и удивления одновременно, и без того прекрасно известил меня о посетителе.
– Совсем обнаглела, заучка гриффиндорская?! – рявкнул Малфой, со всей силы шарахнув дверью о стену. – Думаешь, понаставила тут заклинаний, притащила книг – и открыла вторую библиотеку?! Убирайся отсюда, живо!
Я вздохнула, медленно отложив перо и поднимая на Малфоя тёмный взгляд. И хотя сердце бешенно колотилось где-то в горле, я надеялась, что кажусь чуть более спокойной, чем было на самом деле.
Не в пример самому Малфою, потому что серые глаза, обычно почти прозрачные, в свете факелов практически почернели. Я вздрогнула, нервно кутаясь в мантию, глядя, как яростно раздуваются его ноздри, как рот сжимается в тонкую презрительную линию.
– Ты же не купил эту башню, Малфой? – тихо спросила я, поднимая на него настороженный взгляд. – Или я чего-то не знаю?..
Он рванулся вперед, заставив меня резко отшатнуться, и в порыве ударил кулаком о каменную колонну.
– Ни черта ты не знаешь, ни черта, понятно?! – взорвался он, решительно направляясь ко мне.
– Эй, потише, слышишь?! – завопила я почти в панике, практически не слыша собственных слов за шумом крови в ушах. – Малфой, очнись, я не в твою комнату вломилась!
Но он меня словно и не слышал, остановился в шаге, уже занося руку, и я крепко зажмурилась, заранее готовясь сама не зная к чему…
Но ничего не произошло. Открыв сначала один глаз, потом второй, я не обнаружила перед собой ровным счётом ничего, кроме прыгающих теней от горящих факелов. Я медленно огляделась, переводя дыхание, затем нервно скрутила свиток, собрала перья и… остановилась, закусывая предательски дрожащую губу.
Малфой исчез.
