Глава 5Дорога внезапно оборвалась. Алиса выбежала на берег подземного озера: тихого, тёмного, непрозрачного. Ни бликов, ни ряби на тусклой коричневой плоскости... Откуда-то сверху сеялся неяркий свет. Она подняла голову, но ни потолка, ни свода, ни источника этого света она не могла различить. Тишина гулко нарастала в ушах.
Алиса опустилась на тёплую и мягкую почву, полого уходившую под зеркало воды. Дотронуться? Для чего? Почувствовать холод? Влагу? Разбить неприкосновенность мёртвой воды? Что за память подарит ей это прикосновение?
Не хотелось бояться. Не хотелось даже вспоминать, что такое – страх. Когда-то, нестерпимо, нереально давно, маленькая девочка не знала ни мимолётного испуга, ни беспокойной тревоги. Твёрдо верила: «Со мной ничего не случится!» - и лезла, очертя голову, на тонкую ветку старого тополя, чтобы достать запутавшийся воздушный змей, или ныряла с головой в непрозрачную воду торфяной реки, что пронизана ледяными, обжигающими струями подземных ключей, и в драку бросалась на дурного магла-соседа, на две головы выше её самой, чтобы не вздумал больше в бездомную собаку камнем кидать...
Память. Возвращение к себе, шелестящие листья под ногами, листы пергамента на столе. «Гриффиндор»! – скрипучий возглас шляпы, и звёздное небо вместо потолка в большом зале... Так было? Было – с ней? Так давно... Алиса не смела пошевелиться: сидела, сдерживая дыхание, обхватив руками колени, и долго, долго смотрела поверх воды. Угасали одно за другим, как созвездия поутру, прорвавшиеся воспоминания. Измученное сознание не желало больше отвечать на вопросы детского голоска. Усталый взгляд скользил по несуществующему озеру, не пробуждая ни единой мысли. Застывшая картинка. Движение, которое было - и перестало быть.
* * *
Пятилетний Невилл по-прежнему спал беспокойно. Особенно тяжёлые сны его настигали после визитов в больницу, к родителям. Сколько бы бабушка ни объясняла, что эти странные люди-куклы, безразлично лежащие на кровати, должны быть предметом гордости и обожания, Невилл просто не мог заставить себя поверить в это. Не мог приказать себе полюбить. Непонимание порождает страх... И он боялся – прикоснуться, заплакать, ненароком сделать хуже; в кошмарах родители вставали с больничных кроватей и, глядя сквозь него невидящими глазами, тянули к нему одеревеневшие руки; тогда мальчик плакал и просыпался. Он научился не кричать даже во сне: бабушка очень сердилась, если Невилл кричал. Он впивался в одеяло, давясь рыданиями, вздрагивая, и вглядывался в темноту до рези в глазах, пытаясь прогнать из памяти остатки кошмаров. Порой ему казалось, что мама с папой – настоящие, живые, весёлые, как на старых колдографиях, - на самом деле не в больнице, а рядом, за непрозрачной, упругой стеной. Однажды он попытался рассказать об этом тётке Энид, но та всего лишь вздохнула и потрепала по голове тяжёлой пухлой рукой.
Тогда он стал молчаливым и замкнутым. Когда его бранили – опускал голову и до боли сжимал кулачки, так, что ровно остриженные ногти впивались в ладони. Когда хвалили, что, впрочем, бывало нечасто, - точно так же наклонял голову, и взрослые видели в этом знак кротости и послушания. Если его спрашивали – отвечал молча или односложно, тихо и неуверенно. Дядюшка Элджи фыркал на «немальчишеское» поведение, и всё меньше замечал горе-племянника. Добрая тётка Энид приговаривала: «Ну и ладно, что тихий, главное, чтобы кушал хорошо!», но глаза прятала, будто не договаривала что-то. Невилл понимал: доказывать, спорить – бесполезно и безнадёжно. Не услышат и не поймут, не смогут: не догадаются, что нужно понять.
«Я – сам по себе», - стучит в висках.
- Невилл! Ты опять меня не слышишь! – возмущённый голос бабушки вышвыривает в реальный мир.
«Я – один…»
- Невилл! Смотри, куда идёшь, увалень! – злой крик соседского мальчишки огревает не хуже пощёчины.
«Я один», - отрешённо и обречённо. И только во сне бежать через тёмный лес, плутать меж голых, влажных чёрных стволов неизвестной древесной породы, и беззвучно, но на пределе, изо всех сил кричать:
- Мама! Мама! Мама…
* * *
- Мне кажется, ты зря мучаешь мальчика, - осторожно начала Энид, когда они с Августой оказались наедине. Случалось такое довольно редко – добродушная домохозяйка Энид плохо ладила с деловитой и бескомпромиссной невесткой. Вот и опять «не так сказала» - вскинулись тёмные брови, взгляд налился тяжестью:
- Я? Я – не – мучаю его, - гордо и отчётливо, выделяя каждое слово, произнесла Августа. – Мальчик должен знать и любить своих родителей, даже если они не в себе.
Энид покачала головой.
- Ты не заставишь его любить то, что есть. Лучше бы мальчику жить спокойно, а то он, бедненький, ночами не спит…
И осеклась. Августа подобралась, став похожей на хищную птицу.
- Не спит? Может, любезная Энид, ты просто перекармливаешь его на ночь мучным и сладким?
- Августа, помилуй… Он же малыш совсем… Ему тяжело…
- Тяжело? Пусть привыкает. Жизнь – это не фунт шоколадных лягушек. Я успеваю работать в Министерстве, навещать Фрэнка и заниматься с Невиллом. Ты сидишь с ним целый день, но у тебя хватает времени только на то, чтобы баловать ребёнка!
Энид ахнула. Когда четыре года назад случилась беда, они с мужем сами предложили Августе забрать внучатого племянника. Но Августа быстро подавила в сердце то, что сочла проявлением слабости, и категорично заявила: внук останется жить у неё. С тех пор Энид и Элджи оставались с малышом всякий раз, когда Августа была занята в Министерстве. И Энид по-прежнему не могла привыкнуть, что жена её старшего брата, и прежде суровая и властная, превратилась в совершенную мегеру, не знающую слов благодарности.
