Поселенец

Глава четвёртая

- Сэр, Добби не знает, где старый хозяин. Добби всегда хотел свободы. Пожалуйста, сэр! Добби больше не хочет жить в зоопарке!

Моя тётя была очень странной женщиной. Даже став взрослым, я так и не понял всех её мотивов. Она ненавидела маму, презирала меня, но приехала в Поселение, зная, что это серьёзно отразится на её жизни. Она привезла кучу детских вещей, большинство их них были сильно поношены и велики, но мама потом их перешила,и я долгое время их носил.

До сих пор помню, как она сидит на краешке дивана, пьёт чай, скупо рассказывает о своей жизни, о муже и сыне, а потом молча открывает сумку и передаёт маме пухлый конверт. Письмо от папы.

Нет, моя тётя всё-таки была замечательной женщиной, конечно, со своими странностями, но она много сделала для нас. Уже одно её присутствие делало нас чуточку счастливыми, мы знали, что есть другая жизнь и верили в то, что и мы будем также жить.

Для меня она была чудом. Я не верил, что так можно жить: в маленьком городе, своём уютном домике, рядом с самыми дорогими людьми. Тогда я не знал всей подоплёки. От тёти дважды уходил муж. В первый раз, когда он узнал, что у неё есть родственники волшебники, а второй, после того как выяснилось, что у их сына Дадли высокая восприимчивость к магии. Он мог вырасти волшебников. Этого мистер Дурсль вынести не смог, он оставил жену и сына, помогал им деньгами, но тёте Петунье приходилось работать на двух работах. Возможно, её приезд к нам был своеобразной формой протеста: «Да, у меня есть родственники волшебники, но они мои родственники, часть моей семьи. Я никогда не предам их».

В детстве она казалась мне тощей, сейчас бы я сказал: она была изможденной. Нам было трудно в Поселении, но каково было ей? Я вполне осознал это только тогда, когда сам стал жить в Литтл Уингинге. Постоянные перешептывания соседей, недружелюбные взгляды, недвусмысленные жесты, агрессия.
Но в Поселении она была для нас ангелом, птицей из далёких стран, волшебством перенесенной в нашу убогую обитель.
Тетя ездила в Поселение отца специально, чтобы привести от него весть нам. В глазах мамы стояли слёзы, она была готова в любой момент разрыдаться, всхлипнув, она крепко обняла сестру. Та стоически это перенесла, вскоре за ней пришли охранники, и она успела на прощание лишь потрепать меня по голове.

Мама долго держала письмо на коленях, нежно гладила шершавую бумагу и всё никак не решалась открыть.

Алиса, наша соседка, подбодрила её:
– Давай, Лили, открывай скорее, нам всем интересно!

Мама задумчиво посмотрела на неё, горько улыбнулась:
– Я боюсь, я столько времени не знала, жив он или нет, а тут письмо…

Наконец решившись, она надорвала конверт сбоку. В нём было несколько листков бумаги и в несколько раз сложенная записка; мама взглянула на неё мельком и отложила в сторону. Она с выражением зачитала для нас письмо, папа с юмором рассказывал о своих злоключениях. Он высмеивал своё положение, своё Поселение, подтрунивал над Сириусом. На первый взгляд у него всё казалось благополучно, но через строчку проглядывала боль потери. Он скучал по «своей Лили и дорогому крошке Гарри». За смехом пряталось горе. Чтобы порадовать меня и маму он и мой крёстный прислали нам свои «автографы»: отпечаток копыта и след от лапы. Мама выругалась и сказала непонятное слово «анимаги»!

Мне в то время было около пяти лет, и я уже был способен неплохо читать, поэтому я обратил внимание на приписку в конце письма, которую мама почему-то опустила. Она гласила: «P.S. Тебе эпистола от нашего мистера Нюниуса, по несчастному стечению обстоятельств, он вновь отравляет нам жизнь своим присутствием в непосредственной близости. Но мы внемли голосу сердца и, не реагируя на голос разума, пересылаем тебе его записку, даже почти не ознакомившись с ней. С любовью и преданностью, Сохатый и Бродяга».
Я очень хотел узнать у мамы, зачем папа и крестный послал мне отпечатки каких-то животных: у них, что там, звероферма? Кто такие мистер Нюниус, Бродяга и Сохатый? Но прежде чем я успел маму о чём-то спросить, она негромко прошептала:
– Уже давно простила…

Я заглянул ей через плечо и стал вчитываться в записку. На клочке бумаги мелким убористым почерком было написано довольно много, но я сумел разобрать только последнюю строчку: «Прошу, если ты испытываешь хотя бы толику от прежних дружеских чувств, пожалуйста, прости меня! С.С.»
Я ничего не понимал, но донимать маму расспросами не решился. Она сидела задумчивая и непривычно тихая. Ничего, она устала - столько событий в один день, но я знал, рано или поздно, она мне всё расскажет!