Глава 6Глава вышла жуткой, но больше пока ничего в голову не идет, как ни жаль.
И прошу прощения за столь длительную задержку.)
1968, Нормандия
Зима
Теперь этот дом совсем уже не похож на прежний. Нет больше ни ободранных обоев, ни обшарпанных стен, ни тусклых дверей с пожелтевшей от времени краской и облупившейся позолотой. Изъеденные молью драпировки превратились в роскошные темно-зеленые бархатные портьеры длинной до пола - полностью закрывающие «французские» окна, они были прекрасны. Так соответствовали статусу проживающего семейства... Дорого, изящно, со вкусом, в старых добрых традициях – никакого разнузданного аскетизма, присущего полукровкам.
Белла-Прекрасная создала себе великолепную огранку, превратила заброшенную усадьбу в красивейшее имение. И все так же любила гулять по обсаженной кленами аллее, становясь точной копией своей горделивой и несчастной матери.
В гостиной и теперь точно так же, как в те первые месяцы после переезда, каждый вечер горит жарко натопленный камин, и кажется, будто грубый горный камень, из которого он высечен, плавится от жары. Все в комнате так же, за исключением мерцающей сотней свечей люстры, поднятой теперь под сводчатый потолок за массивную бронзовую цепь. А тогда она была мохнатой от паутины, Руди, помнишь?
«Прекрасно. Что может быть лучше?» - раз за разом крутится в сознании, и Белла сама уже почти верит в это. И в самом деле – что может быть лучше? Прекрасный дом, молодое семейство в ожидании наследника и, конечно же, чистокровность – основной залог счастья. Только как раз этот пункт и заставляет Беллатрикс Лестранж бродить в одиночестве по обледенелым дорожкам парка, кутая руки в муфту и понимая, что Спасения не будет.
...- Ностальгия, дорогая?
Как-то утром Родольфус все-таки вынудил старинный антикварный рояль у окна вспомнить свое прямое предназначение. В гостиной звучит ноктюрн.
На неясный вопрос мужа Беллатрикс лишь удивленно приподнимает брови, а он опять смеется, нарочно ставя ноги на случайно соскользнувшие с пюпитра на пол нотные листы. Скрипичные и басовые ключи рассыпались по ним, точно черно-белая мозаика. Очередной веселый шахматный поединок с элементами отчаянного фехтования.
- Эта обитель стал почти точной копией вашего отчего дома.
Вам шах, Белла Блэк.
- А разве не вашего?
Туше, Родольфус Лестранж.
- Отнюдь. В моем отчем доме никогда не было такого бездумного обилия изумрудных оттенков.
Мат.
- Хотели бы сказать, что у меня отвратительный вкус, так и сказали бы... – беззлобно ворчит Белла, запахиваясь в шаль до самых глаз.
Это было в декабре, под Рождество. В ту неделю Лестранжи на удивление хорошо ладили, и даже казалось, что не было той роковой размолвки, не было той проклятой поездки. Какое на тебе было великолепное платье, Белла – бежевое, из мягкой шерсти, до самого полу, и светло-лиловым кантом по краю. Кисточки... Да, кажется, на концах длинного пояса были кисточки, но теперь это уже не имеет значения. Теперь это достанется только моему омуту памяти, который я продолжаю исправно запирать от тебя на ключ в кабинете.
И даже Сочельник прошел хорошо. Запах сожженных свечей, еловых веток и мандаринов – запах детства. Кажется, так сказала Белла-Счастливая, оборачивая конфеты в блестящую зеленую фольгу.
...А в полночь она плакала, закрывшись в спальне. Плакала тихо и безудержно, уткнувшись лицом в подушку, понимая, что круг замкнулся. Еще нерожденный ребенок бунтовал, восставал против своей матери, все хуже и хуже с ней ладил. Ее не мучили ни тошнота, ни рвота, присущие всем беременным. Только вот Голоса выли громче, и выучили, похоже, новую песню – теперь они твердили, что Белла, Белла-Одинокая никому не нужна. Что Руди, который мог бы еще спасти ее, не принадлежит ей. Мог бы, мог... Но не хочет. Потому что он – слуга своего Хозяина, и в первую очередь всегда будет им, а потом уже мужем или отцом. И все чаще шептали, давя на виски, что единственный способ еще как-то удержать его, не дать ему уйти – стать ему равной. А это значит стать верной слугой Лорда, который пока что не изъявлял открытого желания видеть перед собой жену своего преданного раба. И тогда она еще сильнее начинала ненавидеть дитя, в неведении сладко спящего в ее чреве. Он – мешал. Он был обузой. Он вовсе не приблизил бы к ней Руди, он бы лишь оттолкнул.
...Проклятые Голоса, замолчите. Это вы – губители Чистокровных, вы – вечные спутники тех, кто еще помнит эпоху рыцарства. Вы неотъемлемая часть нас, наравне с гордостью, высокомерием и хроническим прогрессирующим сумасшествием.
Исход будет только один, Белла-Безумная, ты же уже знаешь.
~~*~~
Унылые дни тянулись медленно. По утрам Беллатрикс спала теперь долго, а если Руди отбывал в Лондон – и вовсе просыпалась к вечеру, когда скупое зимнее солнце уже клонилось к закату. Отсутствовал он обычно не более двух-трех дней, но однажды (это случилось в конце февраля) его не было почти неделю, и Белле на миг показалось, что он больше не придет... И тогда закралось отчаяние. И Беллатрикс побила все зеркала в доме тяжелыми канделябрами, изранив себе руки, заходясь в истерике на холодном полу.
Почему ты привязал меня к себе, а затем бросил? Руди-Руди, мы же в ответе за тех, кого приручили, ты это знаешь? Ведь ты знаешь это?! Что держит нас – любовь? Нет, для таких, как мы, любви не существует. Тогда, может, страх? Но я перестала тебя бояться уже слишком давно. Ненависть? Но мне хочется умереть, когда тебя нет рядом.
Не вернется. Не придет. Оставил. Ушел. Не вернется...
Он вернулся. Вернулся спустя восемь дней, вместе с госпожой Блэк – срок появления на свет наследника приближался, и Друэлле хотелось быть как можно ближе к дочери в такой важный миг ее жизни. Появление на свет очередного Чистокровного, без сомнения, важный миг.
Мама... Что ты несешь?
На тему побитых зеркал Родольфус не сказал ничего. Только ходил и шипел Репаро, взмахивая палочкой слишком резко. Чересчур резко.
- У тебя три дочери, мама. И ни одна не станет продолжательницей фамилии. Неужели отец никогда не настаивал на наследнике?
За окном незатейливый зимний пейзаж, за окном с обилием черного и белого. И Белла, наотрез отказавшись шить и вышивать что-либо для будущего ребенка, меланхолично занимается любимым делом, благо теперь в ее распоряжении и цветная тушь, и набор самых лучших кисточек для занятий живописью, и полное отсутствие контроля.
- Не настаивал. – Друэлла осторожно подходит к дочери со спины, ставя чашку с остывшим чаем на столик. От чашки поднимается сладковатый запах душицы, и ей кажется, будто зима на миг отступила, уступив место весне, перенеся ее с дочерью куда-то на зеленые вересковые холмы близ Хогварста.
Белла опять рисует черные всполохи на белом. На этот раз – голые ветки деревьев, так похожие на вертикальные молнии. Правда, мама?
Он - не настаивал. А ты, Беллатрикс, разве забыла о трех могильных плитах на семейном кладбище с одинаковыми именами и разницей в год от каждого последующего? Забыла о своих трех мертворожденных братьях?
- Мы скоро истаем в английский туман, – последний взмах кисти там, где прежде виднелся острый силуэт замерзшего на ветке снегиря.
- Не истаем.
Друэлла обнимает дочь за плечи – единственная ласка от матери, на которую могли рассчитывать девочки Блэк. Не изменившись в лице, Белла берет баночку с алыми чернилами, до этого момента ею не тронутыми, и резко плеснув на бумагу, с грохотом бросает кисти. Друэлла отрешенно смотрит вдаль.
- Нарцисса помолвлена с сыном Малфоя.
- Хоть кто-то счастлив будет.
Горькие слова, горькие слова... Чтобы брак был счастливым, муж и жена должны быть схожи. Нарцисса и Люциус – почти что одна плоть и кровь, и союз их будет чрезвычайно удачен.
А Тибериус остался в дураках.
...Задумчиво глядя на кроваво-красное пятно, заляпавшее всю картину, Беллатрикс срывает ватман с мольберта, скомкав его и бросив в угол комнаты.
«Я куплю тебе красных чернил, Белла-Безумная...»
Белла-Безумная. Наверное, именно тогда она появилась на свет.
1969, Нормандия
Лето
В имении Лестранжей – привычно тихо. Даже не слышен традиционный бой часов в гостиной, в центре которой сейчас стоит маленький, задрапированный черным бархатом гроб.
«Был, а будто и не было» - скажет позже Белла, и никогда не признается, что когда-то тоже дала жизнь. Она скажет это только раз, на допросе, после того, как будет поймана вместе с мужем, деверем и этим глупым мальчишкой – Барти Краучем-младшим. Мелкий слизняк, от таких Беллу-Жестокую вечно будет тошнить. Ну, а пока что...
А пока она лежит в супружеской спальне, забывшись тяжелым сном, измотанная, замученная тяжелыми родами. Почти сутки боли, которую ничто не в силах облегчить. А говорят, магглы придумали там что-то... Что-то дикое, под стать им, но только бы женщина – ведьма, ли, маггла ли – не мучилась такой пыткой. Христиане верят, что это кара за первородный грех. Но Белла по определению не была религиозной, как и любая ведьма, тем более чистокровная ведьма, кровь которой еще помнила агонию сожженных на кострах. Хотя в эти долгие часы боли она уже готова была на что угодно – и на маггловскую дикость и на молитву.
Лорд мой, вы говорите боль лишает воли? Говорите, сильнее Круциатуса боли нет? Вы неправы, вы так убийственно неправы, мой Господин. Есть. Боль крушения надежд. И это куда даже сильнее Круциатуса...
Руди, как и всякому аристократу, напиваться было бы негоже, но сейчас ему на все наплевать. Проливая огневиски на ковер и на собственные пальцы, он пьет, бьет бокалы о каменный пол и вновь соединяет осколки, как школьник – от нечего делать, балуясь заклятием Репаро.
- Возьмите себя в руки, господин Лестранж. У вас еще будут дети.
Такие простые слова, и главное, как легко их произнести равнодушному колдомедику больницы святого Мунго, который ровным счетом ничем не смог помочь ни Белле, ни ребенку. Друэлла – и та сделала больше...
«У вас еще будут дети». Но Спасения больше не будет, был шанс, была одна смутная ниточка, один грамм надежды в полной беспросветности. И – оборвалась.
- Пойдите прочь, я не хочу никого видеть.
- Господин Лестранж...
- Прочь, я сказал!
Отчаянный сноп рассерженных красно-синих искр волшебной палочки, безвольно зажатой в руке.
А потом тихий скрип двери, и тишина. Проклятая тишина, Белла, слышишь ли ты в ней все еще свои Голоса? Что они тебе говорят? А ты говорила проклятье... Да тебе счастье выпало, я вот слышу сейчас только плач собственного разорванного на куски сердца да горестный вопль «А ведь могло бы быть!».
Не могло.
~~*~~
Три дня спустя на фамильном кладбище Лестранжей Родольфус отчаянно боролся со зрительными галлюцинациями. Все-таки непривычно это – видеть, словно воочию, могильную плиту с собственным именем.
Родольфус Лестранж-младший, тяжелая жирная земля, маленький холмик, усыпанный живыми цветами, хотя венки куда практичнее.
Вот все, что от тебя осталось...
Дождь в разгар жаркого нормандского лета. Так символично и своевременно. Он хлещет по щекам, а холодные капли беспощадно закатываются за ворот пальто. Невесть откуда налетевший ветер только рвет полы плаща, но совсем не уносит печаль. Туда, куда-то в поле, куда-то за ограду мертвой земли.
«И от Спасения осталось только имя. Но даже имя не оплачешь. Некому» - думал Руди, держа под локоть странно спокойную жену. Ему кажется, будто это и не она вовсе родила ему сына – слабого, больного мальчика, умершего на его руках час спустя после рождения. Жить его не заставила бы даже магия. Даже самая темная магия.
Лорд мой, как же вы умны...
- В этот раз я поеду с тобой.
- Как хочешь.
- Что взять с собой в дорогу?
- Свою чистую кровь. Этого будет достаточно, моя дорогая.
