Глава 6Эпилог
- Мадам, месье, прошу вот сюда… Господин доктор сейчас подойдет.
И действительно, гостям не пришлось ждать долго: едва они успели оглядеться в небольшой, но очень светлой комнате, как дверь снова распахнулась, впуская высокого плотного человека средних лет. Обменявшись с посетителями приветствиями, он подтвердил, что письмо их получил и не видит никаких причин для отказа.
Когда несколько лет назад вызванная наконец-таки слугами полиция вошла в дом королевского прокурора, она не обнаружила никого, кто мог бы им что-либо объяснить: слуги были наняты совсем недавно (и, разумеется, больше всего жалели, что вообще переступили порог этого дома), хозяйку и ее маленького сына нашли мертвыми, престарелый отец прокурора – парализован, а сам хозяин дома пребывал в невменяемом состоянии.
Париж тогда смаковал эту загадку, даже было высказано предположение, что прокурор давно двинулся на почве преступлений, и сам отравил всех членов своей семьи. Однако начавший было разгораться скандал удалось более-менее быстро заглушить: слишком многие высокопоставленные лица считались друзьями бывшего королевского прокурора. Публичный процесс, разумеется, этим людям не мог принести ничего хорошего: в доме врача не болеют, в доме прокурора не совершают преступлений. Впрочем, судебные органы и сами не стремились давать ход этому делу.
Постепенно ажиотаж сошел на нет. Какими бы громкими не были последние происшествия, их вскоре сменили другие. Быть может, они оказались не столь яркими и волнующими, но зато эти события обладали иным отменным качеством: они были новыми.
Вильфора поместили дом для сумасшедших, однако почти сразу после этого к владельцу небольшой частной клиники в одном из предместий Парижа обратился некий господин с предложением перевести к нему бывшего королевского прокурора. Шумиха к тому времени уже утихла, и никто не возражал – ведь, кроме всего прочего, дела на Вильфора так и не завели. А владельцу клиники было довольно того, что за этого пациента ему платили.
Прошло несколько лет, и он снова получил письмо от неизвестного покровителя: тот спрашивал, могут ли они с супругой навестить своего протеже. Врач, энтузиаст своего дела, с юных лет увлеченный психиатрией, не замедлил ответить согласием. В его практике складывались различные ситуации, и почти каждая была интересной иллюстрацией к еще одной странице человеческого разума и характера. В данном случае ему хотелось взглянуть, кто решил взять на себя хлопоты по обеспечению заботой человека, от которого открестилось общество.
Сейчас перед ним стоял высокий подтянутый мужчина лет тридцати-тридцати пяти, несомненно военный или совсем недавно бывший таковым. Держался он спокойно, хотя то и дело бросал тревожные взгляды на свою жену. Его супруга, тоже высокая, но при этом хрупкая молодая дама лет двадцати, белокурая и голубоглазая, выглядела взволнованной. Эти двое смотрелись красивой парой, и доктору было интересно, что заставило их отвлечься друг от друга для столь скорбных дел.
Показывая гостям дорогу к нужным комнатам, хозяин клиники как бы невзначай поинтересовался, не родственники ли они господину де Вильфор. Дама при это вопросе вздрогнула, но ее муж спокойно ответил, что да, но дальние.
- Я потому спрашиваю, - продолжил доктор, - ибо не могу поручиться, что он вас узнает. За эти несколько лет у нас не было случая проверить: из близких родственников у господина де Вильфор, насколько мне известно, никого не осталось, и иных посетителей здесь за все время не было. К тому же, по правилам, мы забрали у него очки: сами понимаете, металлическая оправа, стекла… Мало ли что.
Молодая женщина судорожно вздохнула и прижала платок, который до этого теребила в руках, ко рту. В этот момент они уже подошли к концу своего пути и остановились. Владелец клиники сделал знак сопровождающему их санитару отпереть дверь, однако господин Моррель, так представился муж впечатлительной дамы, преградил ему путь.
- Один вопрос, господин доктор. Это не опасно?
- Что? – тот сперва не понял вопроса. – Ах, что вы, нет, конечно же, нет. Я знаю, что вы имеете ввиду: о буйных помешанных ходят легенды. Но в данном случае все обстоит иначе. Видите ли, каждый сумасшедший – это уникальный случай, хотя, разумеется, есть и общие черты. Но дело в том, что каждый индивидуум концентрируется на чем-то своем. Господин де Вильфор занят поисками, и ничто другое его не интересует.
- И что он ищет? – все еще не отходя от двери, спросил Моррель.
- Вы не знаете? – доктор вопросительно приподнял бровь. – Впрочем, да, дело так старались замять, что, наверное, подробностям удалось не просочиться. Но о том громком, самом последнем деле королевского прокурора вы, несомненно слышали?
- О… том молодом человеке, подсудимом, который оказался его сыном? – впервые заговорила молодая дама. Ее голос звучал совсем негромко, однако на удивление твердо. И посмотрела она рассказчику прямо в глаза.
- Да, мадам, - почтительно ответил ей хозяин клиники. – По моим изысканиям, в разуме господина де Вильфора произошло наложение этих двух событий: тайные похороны младенца двадцать лет назад и смерть его маленького законного сына. Все так интересно перепуталось, теперь он считает, что некто похитил его сына – уж не знаю, которого из них, он не очень-то расположен к общению – и закопал. И теперь задача господина де Вильфор его отыскать. В результате у нас вечно перекопан сад, - доктор развел руками, широкой улыбкой стараясь разрядить обстановку. – В сухое время года это еще ничего, но в начале весны и конце осени, когда кругом не земля, а сплошная грязь, это что-то ужасное. Удерживать его бесполезно, ибо состояние резко ухудшается, поэтому я пришел к мнению позволять ему делать то, что он хочет. Правда, в последнее время возраст дает о себе знать: ведь он копает до тех пор, пока силы совершенно не оставят его…
Изящная рука снова прижала платок к бледным губам. Господин Моррель вопросительно посмотрел на свою супругу, как бы надеясь, что она еще может передумать, но та лишь покачала головой. И уже через минуту мадам Моррель переступала порог комнаты.
Валентина вошла и слегка замешкалась на входе. Вот уже несколько лет они с Максимилианом пребывали в счастливом браке; в Марселе их остался ждать трехлетний сынишка, и дедушка Нуартье жил вместе с ними. Валентина ощущала себя счастливой, как никогда в жизни.
И все же была у нее на душе одна тревога, не дававшая покоя. Валентина была уверена, что ее дочерний долг позаботиться об отце, но то отстраненное благоговение, которое она всегда перед ним испытывала, сдерживало ее. Она не могла представить себе отца лишенным разума и в глубине души страшилась этого зрелища.
Максимилиан молчаливо дал своей возлюбленной жене понять, что полностью примет ее решение – каким бы оно ни было. В разговорах же с дедом Валентина ни разу не поднимала этой темы, будто подсознательно чувствуя, что господин Нуартье здесь будет не на стороне сына.
Время после свадьбы, рождение ребенка, связанные с этим событием приятные хлопоты – все отвлекало на себя внимание. Однако когда малыш немного подрос, Валентина снова начала ощущать неясную тревогу. Материнство лишь усилило свойственные ее натуре нежность и заботливость, и молодой женщине казалось недопустимым и далее избегать встреч с отцом.
Они с Максимилианом условились, что Валентина зайдет сюда одна. Моррелю это не очень-то нравилось, он опасался, что его хрупкой жене может быть нанесен какой-либо вред, однако Валентине удалось мягко, но упорно настоять на своем.
И вот теперь она здесь, а последних шагов сделать не решается.
Когда хорошо знаешь человека, можно легко определить, где он живет: личность накладывает свой отпечаток на среду пребывания. Расстановка вещей, мелочи, общий настрой – все служит подсказками.
Валентина привыкла, что в покоях отца всегда царил порядок: каждая, даже самая незначительная деталь обстановки пребывала на своем месте. Выровненные, будто по линейке, аккуратно расставленные, они оставались неизменными годами.
В этой комнате порядка не было. Нет, она выглядела прибранной – в клинике тщательно следили за чистотой; однако не было здесь той четкой упорядоченности, так запомнившейся Валентине.
На противоположном конце комнаты, возле окна, стояло кресло, в котором угадывалась человеческая фигура. Собравшись с духом, молодая женщина заставила себя сделать несколько шагов вперед.
Неподвижность Вильфора не напоминала неподвижность его отца. Тощая длинная фигура полулежала в кресле, под таким ломким углом, что издалека могла бы показаться небрежно отброшенной марионеткой. В ней не было сковывающего напряжения, напротив, она выглядела расслабленной. Только пальцы, сохранившие остаточную энергию, то нервно поглаживали, то нетерпеливо скользили по подлокотникам.
За прошедшие четыре года волосы Вильфора отросли и теперь, уже не уложенные в привычную Валентине аккуратную стрижку, беспорядочно падали на плечи. Пряди, ранее имевшие седину лишь легкими мазками на висках, совершенно побелели. Глаза бывшего королевского прокурора были открыты и смотрели куда-то в сторону окна – но не в него, а сквозь, в пустоту.
Валентина сделала последний шаг и остановилась возле кресла. Потребовалось некоторое время, чтобы Вильфор заметил ее, но, заметив, он обернулся в ее сторону резко – настолько, что молодая женщина едва не отпрянула.
Если у господина Нуартье на застывшем лице жили лишь глаза, то у Вильфора, несмотря на то, что лицо его приобрело несвойственную ему ранее подвижность, глаза выглядели пустыми. Некогда ярко-голубые, они, казалось, окончательно выцвели.
Несмотря на слова доктора, мадам Моррель почему-то надеялась, что отец обязательно узнает ее. Просто… это казалось ей естественным. И потому взгляд, равнодушно скользящий по ее лицу, несколько обескуражил Валентину. Она смешалась, пытаясь подобрать слова – и в этот момент в глазах Вильфора мелькнуло… узнавание.
Он подался вперед – с трудом, через силу, но при этом не отводя взгляда от лица молодой женщины.
- Вы?.. Вы пришли… за мной?
Валентина помнила голос отца резким, не терпящим возражений – голос прокурора, читающего обвинение и не желающего расстаться со своим образом и вне службы. Однако сейчас этот голос звучал тише и, несмотря на заметную хрипловатость, более мягко. Вильфор протянул вперед руку, и Валентина, не думая, дала ему свою. Мужчина стиснул ее и прижал к своей груди.
Сквозь тонкую рубашку – ни сюртука, ни даже жилета на бывшем прокуроре не было – молодая женщина отчетливо ощущала, как быстро и сбивчиво колотится его сердце. Такой вид несколько смущал Валентину – даже в раннем детстве она не могла припомнить отца иначе, нежели полностью одетым и застегнутом до самой последней пуговицы – но она не смела отнять руку, под ладонью которой билось это сердце. Не зная, что ей делать дальше, госпожа Моррель застыла неподвижно, и вздрогнула лишь снова услышав голос отца:
- Матушка…
И слова вдруг потоком полились из Вильфора. Он говорил быстро, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, и потому Валентине не сразу удалось уловить смысл. Когда, наконец, ей это удалось, ужас сжал ее горло: Вильфор жаловался на своего отца.
- Он помогал ему, понимаешь? Он помог ему украсть моего сына! Я видел, я сам видел… Зачем мы вернулись к нему?..
Мужчина поднял голову и встретился взглядом со своей дочерью. Валентина почувствовала, что ее собственное сердце замедляет свой стук: глаза отца, всегда такие непроницаемые, сейчас были наполнены отчаяньем. Не отдавая себе отчет, молодая женщина протянула вперед свободную руку и коснулась ею головы отца. Медленно поглаживала она седые пряди – точно так же, как гладила кудри своего трехлетнего сынишки, когда тот прибегал к ней с какими-то своими детскими проблемами; и почти совсем не удивилась, когда Вильфор, согнувшись, уткнулся в нее лбом.
- Все будет хорошо, - пробормотала Валентина, чувствуя, как слезы подступают к ее глазам. – Все обязательно будет хорошо…
Вильфор не двигался, и молодая женщина тщетно пыталась подыскать слова:
- Нельзя терять надежды, надо верить, что…
- Я верю!.. – перебил ее мужчина, не поднимая, однако головы. – Я ищу, я правда ищу. И я обязательно его найду! Но я так виноват… Ничего уже не будет хорошего…
- Но, - осторожно произнесла Валентина, - у вас ведь есть не только сын. У вас есть дочь, и я…
- Нет, - внезапно вновь ставшим резким голосом оборвал ее Вильфор, и его тело под рукой молодой женщины заметно напряглось. После небольшой паузы он с напористой решимостью повторил: - У меня нет дочери.
- Но почему? – слезы вновь подступили к глазам Валентины. Она склонилась к отцу, пытаясь посмотреть ему в глаза.
Вильфор пошел ей навстречу и поднял голову. Медленно подняв руку, он вдруг провел кончиками пальцев вдоль бледного лица дочери. По губам его скользнула странная кривая улыбка. Он огляделся по сторонам и сделал Валентине знак наклониться еще ближе. Когда ее ухо оказалось почти у самых его губ, Вильфор еле слышно прошептал:
- Я проклят, понимаете? Я сам, весь мой род и все, кого коснулась моя пр
оклятая рука… Валентина… бедная девочка… Пусть хоть на том свете ее головы не коснется моя зараза… Она не моя дочь, понимаете?.. Да простит мне Рене… Это моя жена, матушка… Нет, и она не моя – главное, чтобы не моя, понимаете?.. Я отказываюсь – я отказываюсь от них всех.
Эти последние слова прозвучали неожиданно твердо, венчая всю ту страшную путаницу, которую произнес бывший прокурор; путаницу, выглядящую тем более жуткой, чем понятнее она становилась.
Валентина, отняв руки, в ужасе отпрянула. Вильфор, лишившись опоры, опустился на подлокотник кресла и, казалось, силы покинули его настолько, что он даже не смог поднять головы.
Восстановив дыхание – и только сейчас осознав, что она задыхалась, молодая женщина заставила себя вновь приблизиться к креслу. Вильфор оставался неподвижен, и Валентина опустилась на колени. Нежно коснулась она губами посеребренного сединой виска, после чего, поднявшись, медленно покинула комнату.
Карета увозила месье и мадам Моррель из Парижа обратно в Марсель. Максимилиан сидел, придерживая Валентину, которая тихо плакала в его объятиях. Молодой человек мысленно корил себя, что согласился на эту поездку, но вслух не высказал ни слова. Он понимал, что, отсиживаясь в Марселе, они бы ничего не выиграли: возможно, у Валентины не было пути, огибающего эту страшную веху.
- Я ничего не могла сделать, Максимилиан, - прошептала Валентина, уткнувшись носом в плечо мужу. – Он отказался от меня – как он считает, для моего же блага…
- Это его решение, - Моррель обнял жену покрепче. – И это решение нужно уважать.
- Я уважаю, - тихий всхлип. – Но я… я была уверена, что смогу сделать больше…
- Ты сделала все, что могла. Разве твой отец сам не хотел, чтобы ты была счастлива?
Валентина улыбнулась сквозь слезы. Максимилиан, пользуясь этим проблеском, перевел разговор на их сына, и постепенно влажные дорожки на щеках его жены начали высыхать. Слезы еще не раз выступят на ее глазах, но прошлое всегда уступает место будущему – рано или поздно.
