Песня эмигрантаКогда Чужестранец открывает глаза, за окном едва блещет рассвет. И хотя ни кошмаров, ни повторяющихся снов больше нет, он не может отвыкнуть от привычки просыпаться с первыми лучами солнца. Что за напасть?
Мотылёк на этот раз спит на подоконнике, свернувшись совершенно по-кошачьи. Холодный утренний ветер треплет короткие занавески. «Простынет ведь», — озабоченно думает Чужестранец. А потом вспоминает, что призраки не подвержены человеческим болезням. Вот ему-то бы так: стабильная — раз в месяц — простуда с температурой и кашлем уже надоела.
Мотылёк что-то шепчет и поворачивается во сне, умудряясь чудом не свалиться на пол. Впрочем, как обнаружилось, спать он может где угодно: на шкафу, на кухонном столе, даже на табуретке. Только в воздухе ещё зависать не научился.
Чужестранец со странной нежностью рассматривает его растрёпанные синие волосы, худые плечи, подтянутые к груди колени в разодранных штанинах. Если бы этот призрак не нёс чепуху и не прыгал по комнате, создавая вокруг себя хаос, цены бы ему не было.
«Я тебя люблю, когда ты спишь зубами к стенке», — неожиданно всплывает в голове. Чужестранец беззвучно усмехается и уходит на кухню. Этот день обещает быть долгим.
***
Хотите новость, господа?
Странно, что вы ещё не в курсе, полгорода знает: Красный шарф получил загадочную телеграмму. Почтальон клянётся, там были сплошные точки и тире — морзянка то есть. Кто же в наше время использует морзянку? Какие секреты прячет этот субъект?
Погодите, телеграмма — это лишь начало. Дальше — больше. Дома-то у него страшеннейший беспорядок творится. Весь стол завален бумагами — не иначе как затевает что. Уж не государственный ли переворот? Он ведь, говорят, эмигрант; а они спят и видят, как бы нам подлость устроить. Ну и понятно, откуда все эти странности в поведении: заграничные все такие.
Слушайте, слушайте, теперь самое интересное начинается. Он после телеграммы-то окончательно свихнулся. Вышел на улицу, пару шагов сделал, а потом вдруг развернулся и давай с кем-то разговаривать. И ладно бы просто говорил, ещё и руку кому-то жал!
Заметил, правда, что за ним наблюдают и поспешил уйти. Но дома — соседи слышали — продолжил беседу. Не так, как раньше, не восклицал бессмысленную чепуху, а вёл вполне обычный диалог. Ответов собеседника, конечно, никто не слышал, что ещё раз доказывает: он самый настоящий сумасшедший, почти Бетховен.
Такие вот дела, господа. Посмотрим, что дальше будет. Главное — детям скажите, чтобы больше не приближались, а то взяли манеру следом бегать. Опасно это.
Говорил и снова говорю: не связывайтесь с Красным шарфом. Себе дороже выйдет.
***
Солнце вовсю золотит город, когда Мотылёк наконец просыпается. Потягивается, не слезая с подоконника — точь-в-точь худой уличный кот. Чужестранец украдкой смотрит на него поверх газеты, а опомнившись, качает головой: не туда мысли летят, не туда. И вновь утыкается в напечатанный текст.
Ему нужна работа. Из прошлых городов удалось унести сумму, которой хватало — да и пока хватает — на жизнь. Но деньги, к сожалению, не бесконечные. Правда, и список предлагаемых работ тоже. Большая часть из них банально не подходит, а меньшая... Возьмут ли его после всех разнёсшихся сплетен?
Мотылёк привычно желает доброго утра и забирается с ногами на стол. Молчание длится ровно минуту: дольше оставаться тихим он просто не в силах.
— Уже близится лето. Солнце так светит! Хорошо бы было тепло-тепло и без дождей, а то надоело.
Чужестранец только кивает, пытаясь сосредоточиться на поиске работы. Но Мотылька это не останавливает.
— А вон там дети бегают. Надо же, пытаются воздушного змея запустить! — Он встаёт на подоконник и прижимается к стеклу. — Только экипажи всюду, неудачное место для игр.
— Идиоты, — вздыхает Чужестранец и перелистывает страницу. — Все они.
— Ну почему, — возражает Мотылёк, — вполне нормальные люди. Только посторонних уж очень не любят, почти ненавидят. А в целом довольно неплохие. Когда я остался без родителей, помогали даже. Я ж сам ничегошеньки толком не умел, такой вот неприспособленный к жизни был. А они деньги поначалу давали, учили тому-сему. Если б не они, я бы помер.
Чужестранец скептически хмыкает. Не верит он в добродушие этих людей, не представляет их помогающими кому-то. Наверное, потому, что на пути ему часто попадались подобные города: где тыкают пальцами и шепчутся за спиной, где толкают и ставят подножки. А вот хороших было куда меньше.
Но всё же были они, хорошие. Чего стоит один из первых, где бронзовокожий мужчина, так и не назвавший своего имени, собственноручно повязал ему, семнадцатилетнему парню, на шею красный шарф. Да, тот самый красный шарф, который теперь стиранный-перестиранный, штопанный-перештопанный, таскаемый по улицам вот уже почти тринадцать лет.
Чужестранец снова качает головой: ну сколько можно отвлекаться? И замечает требовательный взгляд Мотылька.
— Чего тебе?
— Рассказывай. Давай-давай, уверен, ты многое знаешь.
— Какой же из меня рассказчик, дорогой Мотылёк? — улыбается Чужестранец. — Говорить — это не по улицам ходить, надо обладать особым умением сочетать воедино слова и предложения, чтобы речь лилась складно, а не абы как.
— Ну а ты что сейчас делаешь? — смеётся Мотылёк. — Рассказывай, не отнекивайся.
Чужестранец набирает воздуха, чтобы выдать очередную порцию аргументов, но под пронзительным взглядом зелёных глаз только молча выдыхает. И начинает понемногу распутывать клубок пройденных дорог.
Воспоминания наваливаются тяжёлым грузом, и ему становится жутко: это всё было? Я через это прошёл? Сменяющие друг друга города, такие разные и такие одинаковые люди, десятки мест, где приходилось жить. И чудеса.
Однажды он дал себе слово больше ничему не удивляться, потому что в каждой стране находилось что-то особенное, ломающее привычную картину мира. Где-то рождались крылатые дети, которых с грехом пополам учили летать те, кто этого сроду не умел. Где-то были под запретом вопросы — и знания — о весне, и учителя сурово наказывали осмеливавшихся спросить об этом учеников.
Была, конечно, и влюблённость — отчаянная и безнадёжная.
— Она любила свежесрезанные розы, — делится Чужестранец, — и так расстраивалась, когда они увядали. Я был готов отдать всю свою кровь, лишь бы цветы оставались прежними. Теперь вспоминаю и думаю: «Надо же, как безумно любил — и как всё просто закончилось».
Тогда он ушёл, поняв, что больше не может находиться в том городе, где живёт она. И чувства отпустили, сменившись удвоенным интересом к новым дорогам.
Мотылёк слушает, открыв рот: он-то никогда не покидал родных мест. Рассказы о чужих землях, кажется, кружат ему голову. Да, участь призрака и впрямь невесела: торчать здесь целую вечность — что за наказание?
Чужестранец, войдя во вкус, непривычно эмоционально размахивает руками и останавливается, лишь когда совершенно теряет голос.
— Всё, больше не могу, — закашливается он.
А за окном уже глубокий вечер — самое время выходить на улицы: никто не подслушивает, не мешает разговаривать. Теперь это тоже своеобразный ритуал, подобный утреннему чаю. В любую погоду и при любом самочувствии надо выйти наружу, иначе становится тяжело дышать и кружится голова.
Они растворяются в безлюдной темноте, почти теряют друг друга и берутся за руки. Мотылёк нашёптывает тайны улиц, которые ему удалось разузнать за двадцать лет жизни здесь. Их немало — как раз хватит до...
«Начать бы всё снова, — вздыхает Чужестранец. — Отправить куда подальше всех, кто неприятен, освободиться от этих пут и жить здесь. Хорошее место, чтобы осесть. Не самое лучшее — и одновременно самое-самое, какое только можно отыскать».
Но Чужестранец — на то и Чужестранец, чтобы всюду оставаться незваным гостем. И чтобы под ноги ему ложились длинные дороги — до конца дней.
«Скоро расстанемся», — тихим медным отзвуком проносится по улицам.
Мотылёк замирает, прислушивается и, ничего не обнаружив, продолжает ткать нить легенд.
