Глава 71969, Нормандия
Лето - Осень
«Белла-Белла, глупенькая… До сих пор не поняла еще, что безвольная тряпка, жена, не способная родить наследника, слабая истеричка – ему ты такая не нужна? Стань сильной, сражайся за его идеалы, думай как он, делай, как он. И тогда, может быть, ты станешь чуточку ближе…»
Голоса, как обычно, начинают свои проповеди очень некстати. И даже заглушают голос Господина, а Белле так хочется их дослушать, что она повторяет все те же единственно-возможные слова почти автоматически. Как кукла, в спине которой есть отверстие для заводного ключа.
Да, мой Лорд.
Она боялась его, кажется, до безумия. Первые месяцы молчала, всегда молчала на собраниях, но никогда не пряталась за спину мужа. Наоборот, это он стоял за ней, и всякий раз Белла чувствовала, как в затылок ей упирается взгляд Рудольфуса, а за ним, более насмешливый – Ивэна Розье. Она его, конечно, не видит, но знает все до мелочей.
Безумцу Фаэтону давно уже неинтересно на собраниях, и он нетерпеливо вертит в пальцах палочку, готовый хоть сиюминутно ринуться на очередную операцию. Свихнувшиеся от вкуса крови звери - из них состояла боевая элита того периода. Однако большая их часть не годилась Розье и в подметки. Своей неоправданной жестокостью и жаждой убивать он не сыскал себе уважения в кругу более либерально настроенных соратников, но успел нагнать страху на полукровок. Ивэн зачастую казался наркоманом, когда речь заходила об оперативной работе. Настолько страшен был взгляд глаз с опасно расширенными на всю радужку зрачками, что Беллатрикс в душе проклинала свое с ним кровное родство.
«Бандитом с большой дороги стал бы, как пить дать, не будь чистокровным в седьмом колене», - мстительно думает Руди, грея руки в карманах мантии. И все же Ивэн сейчас менее всего занимает его мысли. Золотисто-янтарный взгляд прикован к тонкой фигурке жены, держащейся чересчур прямо. Осанка. Аристократия.
Руди, Руди, Руди.
Ты – поэт. Ты – принц, наверняка шагнувший из сказки. Только почему-то я совсем не чувствую себя принцессой, и жизнь не дарит тебе ни любви, которую ты, казалось, завоевал, ни семьи, которая вроде бы была создана, ни принцессы. Одна только холодная, полусумасшедшая женщина рядом.
Целыми днями напролет она рисует бешенные картины, рвет новые платья и закатывает тебе истерики. Но иногда позволяет лечь возле себя, иногда, когда наступает период безмолвия, она позволяет тебе все, или почти все. Но даже тогда ты не в силах согреться, потому что от нее веет нестерпимым, арктическим холодом.
Она бы хотела сказать ему, как он нужен, как она скучает, бродя словно призрак по дому, когда он в отъезде. Как ей совестно перед ним и больно. Как она… любит его?
Порой, просыпаясь на плече мужа, Белла несколько минут любуется его четким профилем, касается кончиками пальцев длинных ресниц, золотистых и загнутых, как у девушки. И улыбается. А потом, положив подбородок на его грудь, думает, что, наверное, хотела бы провести так всю осень. И зиму. А потом дождаться бы весны, когда кажется, что все беды отступят.
Но все ломается, реальность рвется в клочья, а почему – вопрос извечный и без ответа. По крайней мере, пока.
…И она быстро, как-то даже пугливо вскакивает с постели, кутаясь в халат. И идет на кухню за крепким кофе.
Они не разговаривают уже второй месяц.
Причинить боль существу гораздо слабее тебя легко. Созданию, полностью от тебя зависимому, привязанному к очагу магическими узами куда более сложными, чем пагубная черная магия.
- Круцио! – и эльф-домовик корчится в муках, зажимая рот руками, изо всех сил стиснув зубы.
Такое поведение отдает болезненным инфантилизмом. Так часто ведут себя дети, надувая лягушек и отрубая крысам хвосты. Дети вообще по природе своей жестоки, так же, как жестоки старики. Потому что жалость – первое, что они забывают с возрастом. А дети просто еще не знают этого чувства, колотя палками по воробьям в лужах.
Сквозь отчаянный стук маленького уродливого тельца по полу слышны сдавленные всхлипы – хозяйка приказала эльфу молчать даже при пытке. Период безмолвия в поместье затягивается.
…Несколько раз Рудольфус ловил ее за этими приступами, отбирал палочку, запирал в спальне на целый день, не внимая ни мольбам, ни слезам, ни угрозам. Так это было странно, слышать ее голос, пусть даже извергающий проклятия в его адрес. Но стояло открыть дверь и подтащить к себе, заглянув в глаза, как Беллатрикс замолкала, отчаянный крик застревал в горле.
А иногда она целыми днями сидела в гостиной, в кресле-качалке. И прикидывала, какое имя лучше для наследника – Гелиос или же Эдуард.
Она была вся в прошлом, она была той самой девочкой с тяжелой черной косой, перевитой жемчужными бусами. Когда Белла становилась такой, существа более нежного и кроткого трудно было себе представить. Вот только молчала… Рудольфус слишком часто позволял себе слабость сидеть в такие минуты у ее ног, травя себя безутешными иллюзиями идеальной семейной жизни.
- Лето скоро кончится и зарядит сезон дождей. Наверное, мы поедем в Девоншир.
Девоншир, конечно, там ведь самая прелестная осень в мире. Неповторимая сладкая грусть, и аллея, обсаженная кленами. Мы погуляем там, Руди…
- Твоя сестра выходит замуж в начале ноября, мы ведь должны там быть, как думаешь?
Нарцисса, маленькая сестренка, такая тоненькая и изящная, танцующая балерина в музыкальной шкатулке, которую мне когда-то подарил отец. Кажется это единственное выпавшее из цепи Блэков звено, хрустальная до совершенства капля ледяной воды, льдинка, но такая необыкновенно живая. И легкий аромат духов летит за ней шлейфом. Входя в комнату, она вносит другой климат.
- А потом мы вместе поедем в Румынию. Хочешь, Белла? Я покажу тебе драконов.
Сорванный на лужайке цветок, протянутая ладонь с длинными пальцами, идеально вытянутые кисти рук, медовый блеск глаз. Загадочная полуулыбка: «Хочешь, Белла?..»
Она так часто засыпает перед камином, склонив голову на плечо, укутавшись в плед почти с головой. Шотландский плед в красную и зеленую полоску. И Руди все время жалко будить жену.
Ее состояние сейчас схоже с кульминационной точкой тяжелой инфекционной болезни. И для протокола: Белла плохо спит и молчит все время, отгораживаясь от мира, неделями не выходя на улицу. Ее добровольное затворничество Руди устраивает, но он почти по-юношески рад всякий раз, когда Белла без предупреждения вдруг спускается в гостиную, во всем своем блеске. Молодая красивая жена. О чем еще можно мечтать?
«Не выдержит. Сломается» - грустные мысли по утрам до завтрака и вечером перед сном, - «А не сломается, так озлобится, и все тут».
Спит теперь господин Лестранж исключительно в комнате для гостей, сильно подозревая, что на ближайшие годы, если не навсегда, это точно станет его постоянным местом обитания. И все потому что в его присутствии, стоит ему случайно, даже во сне, коснуться жены – Белла просыпается так, словно видит во сне собственную смерть. Резко, порывисто садясь, отчаянно глотая воздух и глядя в темноту расширенными зрачками. Но больше уже не плачет. Хоть это радует.
Любовь к углам комнат появилась у нее почти сразу после похорон сына. В углу одинокой, почти девственной теперь спальни стоял ее мольберт и набор чернил с тоненькими изящными кисточками и стальными перышками. Такими блестящими, заточенными и острыми, как жало.
~~*~~
- Что рисуешь?
Рудольфус подходит из-за спины, хотя в общем-то знает, что Белла не любит этого. Резко оборачиваясь на голос, как правило, неизменно задевает палитру, а потом долго-долго дуется на мужа за испорченный эскиз.
Но сегодня все иначе. За окном накрапывает, и поместье опять грязнет в громовых раскатах и росчерках молний.
«Как на Краю земли…» - сказала как-то раз Белла-мать, машинально поглаживая слегка округлившийся живот тонкопалой маленькой рукой...
Руди встряхивает головой, гоня прочь горькие воспоминания, и молчаливо, без слов, обнимает жену за плечи, как маленькую девочку, отчаянно нуждающуюся в тепле, ласке и заботе.
Прослеживая взглядом острые линии на ватмане, он поначалу никак не может сообразить, что перед ним. И только потом из беспорядочной груды штрихов и чернильных ласточек, на бумаге проступает прекрасная головка девушки. Азиатка. Раскосые глаза, глянцевый блеск зрачков, махонький росчерк рта и брови вразлет – от переносицы к вискам. Примитивно и просто, но глаз – не отвести.
- Сны? – едва ощутимое, как поцелуй бабочки, касание губ к виску. Руди слегка задевает не только кожу, но и витой черный локон, выпавший из прически. А потом откидывает голову, любуясь тонким профилем и вновь обманывая себя.
…Отрицательно помотав головой, Белла ведет кисточкой по полотну, без особой, кажется, цели. Пока под тонким беличьим волосом не проступает причудливо выгнутая полоска – силуэт. Тонкий и пронзительный, как на греческих фресках, но куда нежнее.
- Ты?
И снова тот же жест. Качнув головой, его любимая девочка отбрасывает упрямый локон, оборачиваясь через плечо.
Девочка. Он часто думает о ней, как о девочке, которую надо оберегать и любить. Одна беда, она так редко принимает любовь, так редко позволяет что-то… И никогда не угадаешь, когда это произойдет. Пока что Рудольфус научился каким-то внутренним чутьем понимать малейшие оттенки ее настроения. Балансировать на краю, удерживать равновесие лучше всякого профессионального маггловского эквилибриста.
Да, наверное, Связь. Должно быть, связь много сильнее магической. Несмотря на все кризисы, все неадекватные реакции, все крики, слезы, периоды апатии и бессильной злобы к себе – Беллатрикс понимает, что любит всем сердцем. Но насколько губительна такая любовь, такое проявление чувств и мучение в одном флаконе, понять ей пока что не дано. Рано.
…Продолжая рисовать, она почти не думает, как вышло так, что теперь даже простой разговор с мужем стоит ей стольких усилий. Проще выучить очередное Непростительное, проще убить маггловского младенца голыми руками, проще вытерпеть боль от Метки, около двух месяцев назад изуродовавшей ее левую руку, все что угодно… Только не звук своего голоса в разговоре с Принцем. Голос у него такой мягкий, такой певучий.
Мерлин, мама, я, наверное, могла бы слушать его часами… Только бы он говорил. Говорил и говорил, хоть что… А я – помолчу.
~~*~~
Порой в глазах матери или Руди, да, и вот еще Андромеды, Белла видела какое-то обреченное отчаяние. Желание уйти от мира, к которому они принадлежали, но пока что получилось это только у Меды. И пускай поступок ее ни в коей мере не заслуживает оправдания никем, даже родными, втайне Белла завидовала ей. Завидовала тому, что теперь сестра сможет жить так, как хочет, а не так, как диктуют неписаные правила чистокровных. Чудесно, правда?
В первый день осени она вдруг решилась рассказать ему. Все-все. И пока они оба, обнявшись, словно дети, сидели на тех самых ржавых качелях в глубине старого парка, Рудольфус слушал. Тихий голос жены и едва заметная, но очевидная зарница на горизонте напоминала ему, что вся жизнь один сплошной грозовой перевал.
- Я так часто теперь хочу уйти... – она говорила, и голос ее странно дрожал, словно от еле сдерживаемых слез, - Уйти от этого мира, от людей… Сперва таких близких, а затем причиняющих боль. Исключений еще не было, это повторяется из года в год, каждый раз, постоянно. Пора бы привыкнуть, правда, милый? Но боль каждый раз как внове, и это пугает. Вот если бы научиться ничего не чувствовать, ни боли, ни радости. Ни жалости. Понимаешь?.. Тогда мир был бы прекрасен и идеален. Но, увы, я так не могу, не так воспитана, не такой рождена…
Руди не прерывает ее, несведущему человеку вообще покажется, что он даже ее не слушает. Но нет, и не будет больше в жизни Беллатрикс Блэк человека, внимающего каждому ее слову более, чем собственный супруг.
- Иногда боль становится такой сильной, что берет верх, и тогда я невольно ловлю себя на мысли, что бессознательно ищу орудие поострее и потоньше. Почему-то привлекает внимание только чистота формы, только ее совершенство. Почему бывает так больно, Руди, ну, почему?
- Всякий раз, когда рушатся империи, возникает хаос и смерть. И боль. – тихо отвечает он, осторожно касаясь губами ее пальцев.
- Ты понимаешь… Я рада. Сейчас империя разрушилась внутри меня, и орущие от боли нервы надрываются: «Нет! Это неправда все, это просто дурной сон! Проснись! Улыбнись этому миру, и все станет, как прежде!». И раз за разом столкновение реальности и желаемого так сильно, что острая потребность разбить что-то или сломать становится сильнее всего на свете…
Странно слышать ее голос после стольких дней, недель молчания. Словно бы и во сне, и наяву. Руди кажется, что она бредит, он даже заглядывает ей в глаза, поднимая лицо за подбородок, но безмятежная меланитовая чернота идеально-спокойна. Только ветер бушует, как пьяный, вызывая на глазах проклятые слезы.
- Сдерживаясь раз за разом, просто выстраиваешь невидимую стену, возводишь кирпичную кладку, которая, конечно же, от этой неотступной боли спасет.
Ветер треплет русые пряди, разлохмачивает их так, что они в небрежном изяществе падают на высокий лоб. А глаза, дивные медовые глаза - лукавый блеск янтаря, сладость и горечь, светоч души – закрыты.
- Но вот вопрос, Белла. А не перекроет ли пресловутая кладка все остальное, не только боль, от которой тебе хочется немедля избавиться? Закрывая одно, неизменно закрываешь и другое. И постепенно, наверное, не остается ничего – ни боли, ни любви.
- Думаешь?
- Знаю.
…Недалеко от покосившейся каменной ограды парка аппарирует Долохов. Белле кажется, он нисколько не изменился с их последней встречи, то же вежливое отвращение на надменном лице. Разве что седых волос прибавилось.
- Явился, - бурчит госпожа Лестранж, кутаясь в мантию мужа, немало не беспокоясь о том, что надо бы встать и поприветствовать гостя. Руди тоже лишь сухо протягивает руку, словно встречал Антонина не далее, как вчера, между тем, как Долохова не видели в Англии еще зимы. Да и в Нормандии он с прошлого визита впервые.
- А у вас, я смотрю, все по-прежнему, - усмехается соратник, присаживаясь на край стоящей напротив качелей скамьи, истово расправляя складки все той же бежевой мантии. - Вот что, Рудольфус, отдай-ка ты мне это свое поместье. Знаешь же, какую любовь я питаю к здешним местам. А Белла усадьбу все равно ненавидит.
- Ничего подобного! – вспыхивает Беллатрикс, смутно догадываясь, что Антонин дразнит ее намеренно.
Не готова еще. Но осталось совсем чуть-чуть… Долохов смотрит на чету Лестранжей в своей обычной манере, чуть склонив голову на бок.
А Руди улыбается печальной полуулыбкой, неосознанно касаясь губами виска жены. И тихонько гладит ее по спине, словно вздорную, но неопасную домашнюю кошку.
