Глава 7. «Признание». Ничего не происходит, уговаривала себя Гермиона. Она просто устала и запуталась во всём, что касается Снейпа. У неё внутри всё переворачивалось, когда она видела его издалека, но если они вдруг оказывались рядом, и у неё была возможность что-то ему сказать, воздух вдруг становился каким-то липким и душным, и хотелось плакать и бежать, а уж точно не разговаривать. Он тоже молчал…и вряд ли это потому, что для него воздух тоже становился липким и душным. Скорее потому, что чувствовал облегчение от того, что она не заговаривает с ним. Иногда, мельком взглянув ему в лицо, Гермиона чувствовала: он знает. Она пыталась убедить себя в том, что это её больная совесть наводит на неё мучительные параноидальные миражи. Она помнила эту свою особенность ещё по Хогвартсу. Каждый раз, когда приходилось нарушать школьные правила ради спасения мира, в её душе начиналась ядерная война. Она лежала ночами без сна и мысленно проклинала тот миг, когда ей пришло в голову подружиться с Гарри Поттером. Рон и Гарри спокойно спали в спальне мальчиков (кроме тех случаев, когда Гарри снился Волдеморт), не испытывая ни малейших угрызений совести. Более того, Гермиона была уверена, что они подняли бы её на смех, если бы узнали о её страданиях.
А вот ей самой было не до смеха. Она ужасно боялась, что однажды просто не выдержит и пойдёт прямо в кабинет директора, чтобы признаться ему во всём, а там – будь что будет. «Мерлин, - думала она иногда, - неужели я – потенциальный доносчик? Неужели невыводима, невыдавима из меня эта правильная девочка, умница-отличница? Неужели никто до сих пор не изобрёл в противовес сыворотке правды какой-нибудь «Антиябедин», чтобы, выпив его, нельзя было никому ничего выдать даже при желании? Близнецов, что ли, попросить придумать что-нибудь в этом роде? Но нет, нет, они догадаются. Не переживу я понимания в их глазах…»
Это «понимание» преследовало её везде. Ей казалось, что весь Хогвартc уже давным-давно знает о её проступке, и на уроках даже в простом замечании какого-нибудь профессора о том, что она могла бы выполнить задание лучше после некоторой тренировки, ей чудился упрёк: дескать, вот, мисс Грейнджер, чем вам было бы полезно заняться в свободное от нарушения школьных правил время.
И теперь ей вспомнилось это ощущение. Ей казалось, что преподаватели и даже ученики поглядывают на неё с сочувствием или с насмешкой, что сплетни о ней и её отношении к Снейпу уже облетели школу. И бесполезно было убеждать себя, что сплетничать просто не о чем…ведь могла же она себя выдать неосторожным взглядом, словом, жестом…много ли надо окружающим фактов, чтобы выстроить хоть целую шекспировскую трагедию. Чем меньше она даёт поводов, тем пышнее может расцвести чья-нибудь больная фантазия.
Но всё-таки ничьи возможные домыслы не мучили её сильнее, чем это знание в глазах Снейпа. «Ну почему, Мерлин, за что из всех мужчин мне достался именно легилимент? – порой думала она с раздражением. – Но нет, я не смогла бы не почувствовать, если бы он попытался залезть в мою голову. Да и зачем ему это, в конце концов?»
Но, тем не менее, она почему-то всё-таки взяла в библиотеке книгу по легилименции и в перерывах между подготовкой к занятиям и проверкой письменных работ внимательно её изучала.
А спустя примерно два месяца после начала учебного года, записала в своём ежедневнике после той, первой записи:
«…И я всё-таки пришла к нему после выпускного. Да, после бала, сбежав от всей развесёлой компании гриффиндорцев, которая планировала после официальной части в большом зале отправиться отмечать это радостное событие в Хогсмид…откуда мы с Роном планировали тоже сбежать, но только вдвоём.
Крики и песни слизеринцев, которые отмечали в своей гостиной, были слышны, кажется, во всех уголках подземелий. Конечно, существовала опасность попасться кому-нибудь на глаза, но ночь после выпускного – на то и ночь после выпускного, чтобы можно было не бояться подмочить репутацию. В конце концов, мой позор будет длиться только одну ночь, а потом мы все разъедемся по домам и долго не увидимся, а там уже начнётся взрослая жизнь, и всем будет не до того. И вряд ли кто-то вспомнит курьёзный случай, когда лучшая ученица школы, гордость факультета Гриффиндор, была замечена в три часа утра в одиночестве бродящей по территории, негласно закреплённой за чужим факультетом.
Явилась я в подземелья, как была, в бальном наряде (лёгкая, струящаяся мантия, чуть-чуть спущенная с одного плеча и присборенная живой заколдованной бабочкой вместо брошки), с умело наложенной волшебной косметикой (пришлось прибегнуть к помощи Лаванды, которая, захихикав, понимающе переглянулась с Парвати, помянула «рыжее недоразумение» и посетовала, что не успела вовремя подсунуть мне каталог волшебного саморасплетающегося кружевного белья) и с тщательно завитыми локонами. Они, кстати, отняли больше всего времени, потому что сначала мне пришлось выпрямлять свои собственные кудряшки, а потом накручивать их обратно, но уже крупными завитками (я воспользовалась советом, вычитанным всё той же Лавандой в модном журнале для молодых ведьм – использовать кончик разогретой Люмосом палочки на манер маггловской плойки).
Теперь я вся дрожала – не то от страха и предвкушения, не то от того, что в невесомой мантии в подземельях было холодно, и моё открытое плечо озябло и покрылось красными пупырышками. А ещё перед тем, как идти в подземелья, я выпила бокал какого-то странного искрящегося вина, и оно, кажется, подействовало сильнее, чем я думала. Потом я узнала, что оно было куплено в магазинчике Уизли и называлось: «Глоток Храбрости». А тогда, в подземельях, я просто чувствовала себя так, как будто мне море по колено. Гриффиндорская сущность вырвалась из-под контроля и жаждала подвигов. «Если сейчас появится кто-нибудь из слизеринцев, - думала я отчаянно, обмирая перед дверью в кабинет профессора Снейпа, - если мимо пройдёт Малфой…я брошусь ему на шею, поцелую и скажу прямо при всех, что была по уши влюблена в него все эти семь лет и сейчас пришла сюда, чтобы признаться. Он будет в таком шоке, что даже не успеет поднять меня на смех, и я сразу убегу, и у меня будет оправдание, что я здесь делала ночью. И всё это никак не скомпрометирует профессора Снейпа…» Я почему-то не думала о том, что никому просто в голову не придёт заподозрить гриффиндорскую всезнайку в том, что она явилась ночью в подземелья для того, чтобы соблазнять своего профессора зельеварения. Мне почему-то казалось, что это будет очевидно всем, хотя сейчас я, конечно, понимаю, что ничего очевидного в этом не было.
Так вот, после получаса бесцельного переминания с ноги на ногу у дверей его кабинета, когда я уже окончательно продрогла, «Глоток Храбрости», видимо, достиг пика своего действия, потому что я всё-таки решилась постучать. И услышала в ответ раздражённое: «Мистер Малфой, мне кажется, я вполне доходчиво объяснил, что не собираюсь принимать участие в вашем так называемом празднике. Поверьте, моё решение не изменится, даже если вы будете спрашивать меня об этом каждые полчаса в течение всей ночи. Разве что терпение моё может закончиться, и я применю к вам отличное Похмельное заклинание».
Я толкнула дверь и вошла. Снейп, сидевший за столом над какими-то бумагами, не поднимая на меня глаз, потянулся за палочкой, видимо, намереваясь исполнить свою угрозу, но тут я подала голос:
- Добрый вечер, профессор Снейп.
Он оторвался от бумаг. Лицо его выразило крайнее изумление, но он справился с собой почти мгновенно.
- Во-первых, доброе утро, мисс Грейнджер. А во-вторых – если вы вдруг пришли пригласить меня на выпускной Гриффиндора, то я, разумеется, крайне польщён, но вы должны были слышать моё замечание, обращённое к мистеру Малфою. Оно касается выпускников всех факультетов Хогвартса, мечтающих видеть меня на своём выпускном. А теперь, если позволите, я ожидаю ещё мистера Голдстейна и мисс Аббот. Полагаю, они явятся с минуты на минуту, потому что Когтевраном и Пуффендуем я пока не приглашён. Если встретите их по дороге обратно в башню Гриффиндора, прошу вас передать им мои извинения… - Он сделал паузу. - И закройте за собой дверь, из коридора дует.
После этой тирады он снова уткнулся в свои бумаги. Но я не тронулась с места.
- Сэр… - сказала я неуверенно. – Профессор Снейп… я не пойду сейчас в башню Гриффиндора.
Он снова взглянул на меня и спросил:
- Мисс Грейнджер, вы что, надеетесь уговорить меня? Поверьте мне, это пустая трата времени. Я не питаю склонности к шумным студенческим попойкам.
Я сглотнула.
- Профессор Снейп, я пришла не для того, чтобы звать вас на вечеринку.
Его бровь взлетела вверх и переломилась. И от этого зрелища чуть не подломились мои колени.
- В таком случае, - сказал он, помолчав, - я боюсь даже предполагать, зачем вы пришли. Если вам для поступления в университет необходимы Продвинутые зелья и вы по каким-то причинам не уверены в своих силах, то я не занимаюсь репетиторством. И потом, согласитесь, сейчас не самое подходящее время, чтобы просить меня об этом. Хотя ваше рвение к учёбе, разумеется, похвально, раз уж вы продолжаете думать исключительно о ней в то самое время, когда все ваши однокурсники веселятся.
- Мерлин, профессор Снейп, я совсем не об этом думаю! – в отчаянии выпалила я. – Я не за этим пришла. Мне совершенно безразличны ваши зелья.
- Вот как? – откликнулся он. – Весьма печально. И, должен заметить, весьма глупо с вашей стороны.
Он хотел ещё что-то сказать, но я перебила его:
- Вы не хотите, чтобы я говорила? Я не буду. Я не сумею сказать. Посмотрите…посмотрите сами. Пожалуйста. Используйте легилименцию и посмотрите сами. Вы же это можете.
Он некоторое время молчал, закрыв глаза и приложив ладонь ко лбу. А потом медленно сказал:
- Вон.
- Что?
- Что слышали, мисс Грейнджер. Вон из моего кабинета. Немедленно. Удачно отпраздновать. И не забудьте закрыть за собой дверь. Из коридора…
Окончания фразы я не услышала, потому что со всей силы шарахнула тяжёлой дверью об косяк и понеслась по подземному коридору прочь от его кабинета. Слёзы стыда и обиды жгли мне глаза. Очень благородно – не дать мне ничего сказать, чтобы я не наговорила глупостей. Провалился бы он к Мерлину со своим благородством. Даже благородство у него, соплохвост его дери, слизеринское. Холодное, как эти проклятые коридоры. И покрытое противной слизью…»
Гермиона оторвалась от дневника, чувствуя, что щёки у неё горят, и всхлипнула. В горле стоял ком.
«Что это? – думала она, задыхаясь. – Что это, что это, что это? Может быть, я сама после всего этого наложила на себя заклятие Забвения, чтобы никогда не вспоминать об этом? А теперь, когда я снова увидела Снейпа, оно даёт сбой и расползается по швам, и в моей голове всплывают настоящие воспоминания? Но тогда, тогда… Он же ведь всё помнит. Он теперь смотрит на меня и помнит, помнит!»
Но когда к ней всё-таки вернулась способность рассуждать здраво, она сама возразила себе: «Нет, не может быть. Это ведь решительно ничего не объясняет. Почему же тогда то же самое происходит с Гарри? Не могла же я наложить заклятье и на Гарри тоже? Он-то здесь при чём? Нет, нет, Снейп ничего не знает. Он не может ничего знать и помнить. Потому что не было ничего. Я всё это придумала».
Однако на лице Снейпа, когда он её видел, мелькало, казалось ей, какое-то болезненное выражение, и его словно тошнило улыбкой: с таким странным и мучительным отвращением кривились его губы. Её всё это пугало, и она ни слова из себя не могла выдавить: что-то давило на неё в его присутствии, и без него тоже. Когда его не было рядом, ей истерично хотелось его увидеть, когда он оказывался в поле её зрения – хотелось не видеть его больше никогда. И не помнить. И теперь уж точно наложить на себя заклинание Забвения. Покрепче. Чтоб больше никогда не разошлось.
А с Джеймсом ничего такого не было. Когда они встречались, Гермиона вздыхала свободнее: его присутствие словно избавляло её от чего-то мучительного и тяжёлого, и ей, в конце концов, стало казаться, что у него на сердце мускулы накачаны так же, как и на руках, и поэтому оно может играючи снять с неё любую тяжесть и нести эту тяжесть спокойно, как школьники носят портфель, провожая нравящуюся девочку.
Он стал ей почти необходим: при нём она отдыхала. Несмотря на то, что Джеймс пока молчал, Гермионе было всё предельно ясно, и она благословляла всей душой эту понятность.
«Вот и всё, - думала она лихорадочно. – Вот и всё, что мне надо от него…Мне только хочется немного, немного понятности, немного конкретности, такой нормальной любви – чтобы кровь с молоком, чтобы защиты, секса – и всё, и больше ничего не надо. Чтобы сердце вон – и не впускать обратно, он молод, он ещё не осложнённый…зачем, зачем всё это…» - мысли её всё время бегали, как будто по лестнице, мешаясь и задыхаясь.
«Слава Мерлину, у него на лице всё написано. Никакого чёрного плаща, никакой вытошненной улыбки…никаких загадочных глаз. К чёрту…к чёрту эту таинственность…никаких тайн…если бы он был кабинетом зельеварения, все пробирки были бы у него…прозрачные…там понятно, где любовное зелье, а где дохлая лягушка… Ничего никогда не перепутаешь… Только нормальное, понятное…всё так ясно и адекватно… - твердила она себе. - Где он, где Джемс? Пусть придёт, пусть выдернет меня…нет, никаких Джеймсов! Что это я! Пусть…найдёт себе какую-нибудь…нормальную девушку…которая тоже пока не осложнённая…пусть живут хорошо, нормально…а я…»
- Профессор! – задыхаясь, крикнул Джеймс Поттер, преграждая Гермионе путь вверх по лестнице. Гермиона замерла на месте и почувствовала себя так, словно душа, только что неистово прыгавшая и бившаяся где-то возле горла, мучительно медленно сползает-стекает обратно по её внутренним стенкам. Она чуть не застонала от того, что почему-то не ощутила того, на что так надеялась: несмотря на присутствие рядом Джеймса, тяжесть никуда не делась, и она в панике подумала, что сама испортила лёгкость и понятность своими размышлениями, и теперь ей уж точно некуда бежать, и больше не найдётся ни в Хогвартсе, ни в целом свете атлета, который сможет взять у неё её тяжесть. Разве что тот, единственный, который держит у себя на плечах небеса.
…Кажется, это в Древнем Египте люди верили, что после смерти боги взвешивают сердца людей? О, её бы, в таком случае, незамедлительно отправили в Ад… Или что там у них было?
- Профессор? – позвал её Джеймс, уже громче и нетерпеливей.
- Что? – спросила она, уставившись на него в упор так, что он вздрогнул.
- Я люблю вас, - произнёс он с небольшой запинкой.
Гермиона так долго молчала, всё ещё глядя на него, что он даже растерялся.
- Я люблю вас! – повторил он. – Вы не поняли?
- Я поняла, - сухо ответила Гермиона.
- Поняли? – переспросил сбитый с толку Джеймс. – Что…что вы поняли?..
«Не мучай меня хоть ты! – мысленно взмолилась Гермиона. – Не надо усложнять ничего, ничего!»
- Что ты просто дразнишь меня, - ответила она. – Валяешь дурака. Тебе надоело волочиться за своими ровесницами, вот ты и…
- Профессор, - произнёс ободрившийся Джеймс мягко и вкрадчиво.
- Что?
- …вы ревнуете?
- Что?! – поразилась Гермиона его наглости. И не только наглости. Она поразилась ещё и тому, как легко и без особых мучений и сомнений он пришёл к совершенно нормальному выводу. Ревность – это обыкновенное чувство для обыкновенной любви. Как раз подходит.
- Вы ревнуете, - заключил Джеймс, улыбаясь. – Ведь я вам нравлюсь?
Гермиона вспыхнула и хотела было что-то сказать, но Джеймс не дал ей ничего возразить:
- …я знаю, что нравлюсь. Но вы это никогда не признаете. Я думаю, что я нравлюсь вам потому, что похож на своего отца.
- Почему ты так решил? – удивилась Гермиона.
Джеймс пожал плечами и медленно произнёс:
- Я наблюдал за вами. Вам нравится всё, что сохранилось со времён вашей учёбы. Вы разговариваете с картинами, гладите перила у лестниц, дружите с МакГонагалл…
- Она директор, - сказала Гермиона, неприятно удивлённая его проницательностью. Ей стало скверно, как будто у неё всё это время была задрана кожа, и никто ей не сказал, что она трясёт перед всем Хогвартсом заголённой душой. – Я не могу её игнорировать.
- Пусть так. Но вы даже со Снейпом якшаетесь, - заметил Джеймс. Он выждал некоторое время, видимо, ожидая какой-то реакции, но Гермиона молчала, привыкая к мысли, что её параноидальные миражи не были до конца миражами. Они все знают. – А во мне вы видите отражение моего отца. Эдакого законсервированного Гарри Поттера, который хранился здесь двадцать лет в ожидании вас, а вы приехали и вскрыли его консервным ножом.
- Ты так говоришь, как будто тебя это обижает, - заметила Гермиона. – Тебя раздражает, что тебя все сравнивают с отцом? – Мальчик вызывающе на неё посмотрел. – Джеймс, но ты – это ты. Ты совершенно не должен пытаться перещеголять своего отца. Все знают, что вы разные и…
- Не говорите так со мной, - резко произнёс Джеймс, нахмурившись.
- Как? – растерялась Гермиона.
- Как с ребёнком. Где ваш хвалёный такт, профессор? Я признался вам в любви, - нахально заявил он, – вам не кажется, что воспитывать меня сейчас не самое подходящее время? Я знаю, что вам будет легче, если вы сведёте всё это к шутке, и поэтому не дам вам этого сделать. Пусть нам обоим будет плохо, - произнёс он мрачно.
- Это значит, что ты меня не любишь, - заметила Гермиона рассеянно. – Потому что если бы ты меня действительно любил, то сейчас оставил бы меня в покое.
- Гнусный шантаж, профессор, - фыркнул Джеймс. – Я же ребёнок, а значит, имею право быть жестоким.
- Если ты ребёнок, о чём мы вообще говорим? – пожала плечами Гермиона. Ей вдруг стало скучно говорить и дышать. – Хорошо, что ты от меня хочешь? Что мне делать с твоим признанием?
- Скажите мне, что тоже меня любите, - улыбнулся Джеймс. Гермиона встряхнула головой и спросила:
- А что, если я поблагодарю тебя и скажу, что нам лучше остаться друзьями?
- Я не отстану от вас и буду вас преследовать, - немедленно ответил Джеймс.
- Но если я тебя не люблю, что мне с этим делать? – спросила Гермиона. – Ты, наверное, действительно ещё ребёнок, раз не знаешь, что по заказу не влюбляются. Сравни хотя бы с собой. Если то, что ты говоришь – правда, то почему ты тогда не влюбился в какую-нибудь из своих однокурсниц, а влюбился в старую преподавательницу трансфигурации?
- Вы не старая, - ухмыльнулся Джеймс, а потом добавил уже серьёзно: - Если бы я не был уверен в том, что нравлюсь вам, я бы не стал заводить этот разговор.
- Ну а если ты так в этом уверен, то зачем ты прицепился ко мне? – поинтересовалась Гермиона.
- Просто я хочу услышать это от вас, - спокойно ответил Джеймс. Гермиона почувствовала, что её трясёт.
- Джеймс… - чуть ли не жалобно проговорила она. – Оставь меня в покое, пожалуйста… Ради твоего отца…
- Ради моего отца я играю в квиддич и пять лет подряд завоёвываю кубок школы, - отрезал Джеймс, а потом вдруг спросил: - Вы любили моего отца?
- Я любила Гарри? – удивилась Гермиона. – Нет, никогда. Да, кстати! – вдруг вспомнила она, хватаясь за это воспоминание, как за соломинку: - Я же замужем!
Джеймс захохотал.
- Что? – уязвлённо спросила Гермиона.
- Ой, не могу! – фыркнул Джеймс. – Видели бы вы своё лицо! Вы своим мужем прикрываетесь, как щитом!
Гермиона не могла не улыбнуться: улыбка не растянулась до конца и тренькнула, как отпущенная резинка, но Джеймс этого не заметил.
- Вы его не любите, - продолжал мальчик.
- Да откуда тебе-то знать, кого я люблю, а кого не люблю? – покачала головой Гермиона. И ещё раз покачала, потому что ей вдруг почудилось, что у неё резиновая шея, и если она не будет с силой вжимать голову в плечи, то шея может растянуться далекооо и выкинуть куда-нибудь за лестницу её щёки и уши.
- Как будто не ясно! Вы от него сбежали в другую страну! И теперь всех просите обращаться к вам, называя вашу девичью фамилию.
Некоторое время они молчали. Гермиона немного боялась сглотнуть через резиновую шею.
- Джеймс, - сказала она, как можно спокойнее и стараясь не обращать внимание на то, что творится у неё внутри. Это было сложно: тут уши не заткнёшь и глаза не закроешь. – Ты знаешь, что отношения между преподавателем и студентом недопустимы…
- Значит, вы признаёте, что дело только в этом?! – торжествующе закричал Джеймс. Гермиона сделала вид, что не услышала его и продолжала строго:
- …если ты не прекратишь, я вынуждена буду обратиться к директору и…и…твой отец очень расстроится!
Она очень старалась не повышать голос, она старалась убедить себя, что Джеймс хорошо её слышит, но сама она себя не слышала: в ушах, во рту, в глазах – во всём её теле с ног до головы, особенно в коленях, локтях и прочих суставах стоял какой-то гул. Позвоночник изнутри как-то странно вибрировал.
- Ему полезно, - произнёс Джеймс, скривив губы. – С ним и так всю жизнь нянчились. Да вы и не пожалуетесь. Вы побоитесь его огорчить… По крайней мере, вы боитесь больше, чем я. Если вы всё-таки решитесь, знайте, что мне на это глубоко плевать. А вот вам как раз будет плохо и стыдно.
- За что ты его так презираешь? – волнуясь, спросила Гермиона, вся уже почти сотрясаясь от внутренних помех. – Твой отец…
- Сто раз слышал, - оборвал её Джеймс. – «Великий человек», «спаситель магического мира», «мальчик-который-выжил»… - презрительно перечислил он. – Вот только он никого не спасал и нигде не выживал. Потому что войны не было. И Волдеморта тоже не было, - ухмыльнулся он. – Так что он просто избалованный протеже Дамблдора, заработавший посредством падения с метлы шрам на лбу и манию величия.
Выплюнув всё это, мальчик развернулся и пулей взлетел вверх по лестнице.
Гермиона, не совсем хорошо понимая, что делает, тоже стала медленно подниматься. Она на автомате прошла несколько коридоров и неожиданно очутилась перед кабинетом директора.
- Гермиона? – удивилась МакГонагалл, поднимая на неё усталые глаза из-за кипы каких-то пергаментов.
- Директор…я не могу больше преподавать…я увольняюсь, - проговорила она медленно, чувствуя, как плачет: плачет вся, и её волосы, пальцы, грудь тоже плакали от облегчения, от того, что какофония внутри неё почему-то прекратилась.
- Вот как? – приподняла брови МакГонагалл. – Очень интересно. Могу ли я узнать причину?
- Моя педагогическая некомпетентность, - отчеканила Гермиона, ощущая странный внутренний звон и какое-то мелкое дрожание, как будто она была камертон, и настраивала сама себя после ужасной дисгармонии, после музыкальных опытов какого-то варвара.
- Странно… - протянула МакГонагалл, и глаза её лукаво блеснули из-за очков. – А мне, напротив, говорили, что ученики вас очень любят. Особенно некоторые.
Гермиона, впавшая было в ступор из-за этого лукавого блеска, ожила и переспросила, цепенея:
- Особенно нек-которые?
- Угу.
- Профессор…МакГонагалл…лучше скажите честно: вы всё знаете? – выдавила из себя Гермиона.
- А? Что я знаю? – заинтересовалась МакГонагалл. – Гермиона, вы хотите мне что-то рассказать?
- Перестаньте валять дурака, профессор Дам…МакГонагалл…
Гермиона осеклась. МакГонагалл смотрела на неё внимательно и странно.
- Как вы хотели меня назвать? – спросила она.
- Что?
- Как вы меня только что чуть не назвали? – повторила МакГонагалл.
- Простите, профессор, я оговорилась, - пролепетала Гермиона.
- Надеюсь, - строго сказала МакГонагалл.
- Профессор МакГонагалл, я действительно хочу уйти. Я не справляюсь, - проговорила Гермиона. – И если вы и так всё знаете, то…я так не могу. Подумайте только: разве с вами могло такое произойти? Конечно, нет! Даже предположить нельзя…
- …что на старую и безобразную профессора МакГонагалл ученики могли бы посмотреть как-то по-другому? – нахмурилась МакГонагалл, но глаза её из-за очков насмешливо сверкали. – Гермиона, вы понимаете, что вы меня сейчас очень обидели?
- Профессор Дамблдор, прекратите! Мне больше не семнадцать, не надо пытаться заговорить мне зубы! – напряжённо произнесла Гермиона. – Я знаю все ваши уловки наизусть. Вы бы ещё…лимонную дольку…предложили… - проговорила она затухающим голосом, с каждым словом всё больше осознавая, что именно она только что сказала. На последнем слове она чуть-чуть прикрыла глаза.
- Надо же, а ведь срабатывало же! – огорчилась МакГонагалл. – У него. Всегда срабатывало…
Гермионе показалось, что губы у неё покривились, но тут же снова сжались в ниточку.
- Кстати, Гермиона, не хотите чая?
- Вместе с директорским креслом он оставил вам по наследству свой арсенал? – спросила Гермиона. – Посверкать глазами, заговорить зубы, предложить лимонную дольку – и думать, что дело в шляпе! Не все проблемы так решаются!
- Знаете, Гермиона, а он никогда не видел проблемы там, где её не было, - сказала МакГонагалл.
- Что значит, нет проблемы? – разозлилась Гермиона. – Разве вы, например, могли бы так бездарно вляпаться? Я не могу преподавать.
- Можете, ещё как, подумайте, Гермиона, тут даже не из чего разводить панику. Ему шестнадцать, завтра он забудет о вас, и всё снова будет в порядке. Или?..
- Или что? – мрачно спросила Гермиона.
- Или вас это-то и беспокоит?
- Что?! – задохнулась Гермиона, чувствуя, что от внутреннего беззвучного звона у неё, наверное, сейчас разобьются глаза.
- А что я должна ещё подумать? – нахмурилась МакГонагалл. – По-моему, вы просто боитесь за себя, профессор Грейнджер.
- Я не могу преподавать, - упрямо повторила Гермиона. – Я – не вы. Я…я даже не умею превращаться в кошку! Вы не думаете, что это о многом говорит?
- А у меня борода не растёт, - заметила МакГонагалл.
- Что? – не поверила своим ушам Гермиона.
- Борода… - протянула МакГонагалл печально. – Иногда я думаю о том, что не имею права занимать место директора, если у меня не растёт борода…
Гермиона громко хлопнула дверью.
