Глава 7Барти Крауч – младший
Маленький мальчик с глазами цвета грозового неба подбрасывает вверх охапку разноцветных осенних листьев.
- Мама! Мама, смотри – дождик!
Резные кленовые пластинки мягко планируют на землю, и сентябрьское солнце высвечивает в их тонкой хрупкой плоти темные дрожащие прожилки. Мальчик с разбегу прыгает в кучу листьев под деревом и весело хохочет.
- Барти, - улыбается мама. – Перестань, ты себе всю одежду испачкаешь.
Отец берет ее под руку.
- Испачкает – постирает. Так ведь, Барти?
Тот кивает, довольный появившейся ответственностью.
- Пойдем, сын. Скоро обедать.
Трое людей исчезают в туманной дымке английского парка.
Худой подросток с угрюмым красивым лицом сидит, склонившись низко-низко, за ученическим столом, заваленный грудой книг, и отчаянно царапает что-то в длинном пергаментном свитке. Русые волосы падают ему на лицо. Темные глаза сосредоточены и мрачны.
А за окнами цветет июнь, и ясное аквамариновое небо плещет пенные лодки облаков. Запах молодой сирени долетает в распахнутое окно, и подросток поднимает голову. Лицо искажает страдальческая гримаса.
- Барти Крауч-младший, - строго произносит отец, стоящий за спиной. – Ты не забыл,
что тебе надо делать?
- Нет, - злобно-покорно отвечает сын, и острый кончик пера от неловкого задеревеневшего движения прорывает пергамент.
- Я не удивлен, что ты получил «Удовлетворительно» по Истории Магии. Такой редкостный бездельник заслуживает «Отвратительно», на мой взгляд...
- Но это же уроки Биннса! – срывается Барти, отшвыривая перо в сторону. – Тупого старого придурка-призрака! Их же никто не учит!
- Бартоломью! – бледнея от гнева, рычит отец. – Что ты себе позволяешь! Еще неделя домашнего ареста! А если я еще хоть когда-нибудь увижу «Удовлетворительно» в твоем табеле...
- Что? Убьешь меня? Так пожалуйста. Начинай хоть сейчас!
Гром семейной ссоры потрясает маленький домик.
Агнесс Крауч тихо плачет, не смея перечить мужу.
Барти Крауч-младший ненавидит своего отца. Ненавидя, он начинает искать причины этой ненависти, которая постепенно выливается на весь мир вокруг.
«Мертвые. Мертвые вы. И ваши порядки – мертвые. Ваше поклонение деньгам, ваша вера в непогрешимость власти. Звон галлеонов – цена вашим душам, погребальный колокол – ваш праздничный оркестр. Вы рождаетесь с формалином, текущим по вашим жилам вместо крови, чтобы карабкаться по лестнице, не имеющей конца и начала, - твердит Барти Крауч-младший, не замечая, как от философии перетекает к безумию. – Чтобы заменить жизнь суррогатом жизни, чтобы превратить смерть в посмешище или в пугало. Вы боитесь перемен, вы боитесь вдохнуть полной грудью. Вы боитесь сделать шаг в сторону. Вы боитесь отложить перо бухгалтера, чтобы взять в руки садовые ножницы и выстричь заразу, от которой гниете и загибаетесь. Вы слишком держитесь за окружающий вас мир. Вы его рабы. А у меня ... у меня нет ничего, и потому я – свободен...»
Огромная зала с вечера полнится людьми и огнями. Сияет натертый до зеркального блеска медовый паркет, вспыхивают ровно и торжественно свечи в кованых старинных канделябрах, тяжелые портьеры скрывают от собравшихся зимнее безумство вьюги. Смех, радостные восклицания, звон каблуков и хрустальных бокалов, тонкие нотки табачного дыма, обжигающе-быстрые женские взгляды из-под приспущенных вуалей и полумасок. И гремит, гремит вальс великого австрийца*, и сверкают золотом и рыжей медью трубы, и поют скрипки и виолончели – то весело-пьяно, то задумчиво и трогательно, то грустно и тягуче...
В ярком кружении пар он находит взглядом своих родителей. Отец танцует с матерью, бережно обнимая ее за хрупкую талию, длинные фалды его синего бархатного сюртука реют за спиной, словно ласточкин хвост. На матери черное шелковое платье, в гладких каштановых волосах влажно поблескивают капельки бриллиантов. Мать ловит глазами взгляд своего сына, стоящего в одиночестве у колонны, улыбается ему нежной и ласковой улыбкой. И в леденелой, проржавевшей насквозь душе что-то странно вздрагивает. Он криво улыбается в ответ.
Очередной министерский праздник. От одних только хлопков бутылочных пробок ломит зубы и нестерпимо хочется сплюнуть прямо на натертый мастикой пол. Столько чужих фальшивых лиц, натужно старающихся казаться приветливыми и счастливыми. Столько мелких и средних чиновников, старательно примеряющих маску светскости и аристократизма, при всем при этом будучи не в состоянии скрыть под взятой напрокат парадной мантией свое жирное брюхо или тощие кривые ноги. Надушенные размалеванные красотки, в глазах которых – пустота. Высохшие старухи с пятнистыми артритными руками и крикливым взвизгивающим голосом, дующие шампанское бокал за бокалом. Подобострастные лакеи и официанты, на груди которых – белоснежная манишка, а в голове – мысль: «Чтоб вы все сдохли». Дрянная выпивка. Лестный неприличный шепот, прокуренный смех, женские обнаженные плечи в скатавшихся комках от пудры, острая вонь духов и пота. Какой-нибудь идиот, что не преминет наступить на ногу и будет долго раскланиваться, извиняясь и показывая покрытую испариной лысину. Перепившийся франт, блюющий в углу за портьерой. Тискающаяся там же парочка.
В этом зале нет живых. Здесь одни смердящие трупы.
Полная идиллия.
От перекипевшего негодования во рту остается мерзкий гнилостный привкус. И человек со взглядом под цвет грозового неба, стоящий у колонны, резко разворачивается и направляется к выходу.
- Барти! – мать догоняет его. – Ты куда?
- Домой, - злобно произносит сын.
- Что-то случилось? – материны глаза, внимательные, добрые, с тревогой вглядываются в его лицо. – Что с тобой, сынок?
Рассказать ей про зловонную клоаку, затягивающую заблудившегося в болотных топях путника на дно? Или про тяжелые кандалы на запястьях, цепи которых свиты из стального сплава правил и законов? Про отцовское пренебрежение, про недоверие, про ревность и злобу, про взгляды, порицающие и обвиняющие, про намеки о разрушенных надеждах и несбывшихся честолюбивых планах?
- Ничего, мама. Я немного устал, только и всего.
Она принимает любую его ложь.
Она ведь его любит, своего единственного сына.
И он ее - тоже. Тоненькая, маленькая женщина, выносившая и родившая его, кажется ему каким-то чудом. Непостижимое, загадочное создание, любовь которого ворует у него тот, кого следует называть отцом.
- Вот ты где, Агнесс, - Крауч-старший подходит к жене и сыну. – А ты это куда собрался?
В его тоне сквозит чуть заметное раздражение.
Неужели же ты, парень, хоть один вечер не можешь вести себя нормально?
- У меня незавершенный отчет, отец. Завтра надо его нести на работу.
Ну ты ведь в курсе, не так ли? Ты, старый козел. Не твое собачье дело, куда я иду!
Отец смотрит на него – с недовольством и недоверием.
- Мог бы и повеселиться. Такие торжества не каждый день проводятся.
Когда-нибудь я узнаю, что ты задумал и с кем якшаешься по ночам...
- Не люблю подобные сборища. Слишком шумные и бестолковые.
Когда-нибудь я с тобой, урод, за все расквитаюсь.
- Пусть мальчик идет, Бартоломью. Не задерживай его, - вмешивается мама, и очередная мысленная дуэль между отцом и сыном гаснет, уходя в небытие.
- Ступай, сын. Раз уж у тебя дела...
Только потому что ты так сказала, Агнесс.
- Приятного вечера. Увидимся дома, мама, - он сознательно игнорирует присутствие отца.
Я тебя люблю, мама. А ты... Ты получишь свое. Однажды.
Крауч-младший уходит – но не домой, а туда, где чувствует себя много лучше, чем дома. Где не надо притворятся мертвым. Где надо всего лишь делать мертвыми других.
Сегодня очередь МакКиннонов.
- Круцио! – смеется Беллатрикс, и угольно-черная грива волос танцует за ее спиной.
На заляпанном кровью полу бьется в агонии то, что еще несколько минут назад было человеком.
- Круцио! – в бешеном, безудержном веселье кричит Крауч-младший. Кажется, даже приплясывает от переизбытка чувств.
Кусок мяса хрипит и пускает кровавые пузыри. А Крауч-младший с каким-то болезненным наслаждением продолжает мучить ни в чем не повинного, представляя на его месте своего отца.
- Круцио!
Белла все смеется. Крауч-младший, сам того не осознавая, любуется ей – жестокой, бессердечной, умной убийцей с улыбкой садистки-школьницы, слишком красивой, чтобы принадлежать ему, слишком свободной, чтобы отдать свою душу кому-то, кроме Лорда...
- Круцио!
На заседании суда он смотрит только на свою мать. Побелевшие худые скулы, выцветшие от душевной боли светлые глаза, призрачные дорожки слез на щеках. Ему ее жаль. Но так надо, мама. Лучше
так, чем как вы. Лучше быть живому в тюрьме, чем живому среди мертвых...
Отец зачитывает приговор с каменной маской вместо лица.
С треском выдираются густо исписанные страницы из книги жизни Барти Крауча-младшего.
Азкабанские ворота смыкаются за новым арестантом.
Годы проходят. Мерный стук капель, продолбивших себе дорожку в каменном ложе, уносит прочь его рассудок. Теперь ему кажется, что он такой же мертвый, как мир, откуда он сбежал. Теперь ему хочется вернуться, почувствовать вновь хотя бы тот суррогат жизни, выдаваемый обществом за действительность. Теперь его больше не тянет превращать живое в мертвое. В своих рассуждениях он дошел до глинобитной стены тупика. Он потерял нить, оправдывающую свои поступки. Он потерял себя.
- Агнесс...
- Я так решила, Барти. Пускай. Мне все равно недолго осталось. А он... Он же так молод...
Скрипит подъемная решетка. Два человека заходят под плесневелые своды тюрьмы.
- Мистер Крауч, - раскланивается дежурный аврор. – Миссис, мое почтение...
Он провожает их по коридору ко входу в маленькую камеру и исчезает.
Безумный человек в драном балахоне поднимается с каменных нар и внимательно смотрит на маленькую женщину. Она начинает всхлипывать.
- Успокойся, Агнесс, - глаза мужчины обращены к арестанту, и плещется в них глухая, горькая злоба. – Ты решила. Мы решили.
Жестким выверенным движением мужчина вырывает у пленника клок волос. Женщина дрожащими руками достает из-за пазухи два хрустальных пузырька с мутной жидкостью.
- Я люблю тебя. Прости, - шепчет женщина, обращаясь не то к сыну, не то к мужу.
Пленник жадно вырывает из ее рук флакон с зельем и, давясь, пьет.
Мертвецы меняются местами.
Крауч-старший берет лже-жену за локоть. На лице мелькает отвращение, потом – боль.
- Прощай, - сдавленно произносит он, не глядя на сына... на Агнесс.
Они приходят домой вовремя. Светлые глаза жены темнеют, грозовая туча заволакивает серую радужку.
- Империо, - твердо произносит Крауч-старший.
Где-то далеко, в темной и холодной камере, маленькая женщина в образе своего сына опускается на колени.
- Pater noster, qui ts in caelis, - шепчут ее покрытые лихорадочной коркой губы. - Sanctrticetur nomen Tuum**...
Дементоры, с жадностью впитывая мысленные эманации, клубятся у ржавой решетки.
- Adveniat regnum Tuum. Fiat voluntas Tua, sicut in caelo et in terra...
Море вгрызается в каменные стены Азкабана.
- Panem ... nostrum quotidianum... da nobis hodie...
На нижнем уровне кричит, захлебываясь в рыданиях, сумасшедший узник.
- Et dimitte nobis... debita nostra, - шепот ее срывается в хриплое сипение. - Sicut et nos... dimittimus debitoribus nostris.
Ветер приносит в северные воды ночь.
- Et ne nos inducas... in tentationem, - умирающая женщина плачет. Наверное, это ее последние слезы. - Sed ...libera... nos malo... Amen... Amen...
Она сползает на ледяной пол. Сознание покидает ее, унося по крошечным песчинкам и ее жизнь. Но, даже умирая, она нисколько не винит своего сына. Ей не за что винить маленького мальчика с глазами цвета грозового неба. Ведь в ее сердце он так и не превратился в безжалостного и безумного убийцу...
Осенние теплые листья вьются перед порогом домика. Солнце робко выглядывает из-за сизой тучи и просвечивает листья насквозь, вплоть до тоненьких каппиляров-прожилок. Скрипит входная дверь. Слышатся шаги. Крауч-старший поднимает тяжелую гудящую голову от столешницы, не понимая, что происходит.
- Агнесс?
- Империо, - с глумливыми интонациями тянет незнакомый голос. – Идиот, ой, какой же ты идиот...
Питер Петтигрю пинком открывает дверь в комнату Крауча-младшего.
- Здравствуй, Барти, - ухмыляясь, говорит Петтигрю, пассом снимая заклятье с собеседника. – Есть дело...
Глаза цвета грозового неба вспыхивают сумасшедшим огнем. Крауч-младший запрокидывает голову к потолку своей последней тюрьмы и разражается диким хохотом.
ОН НЕ МЕРТВЫЙ.
О нет. Он отныне гораздо хуже, чем мертвый.
* - имеется в виду любой из вальсов Иоганна Штрауса, подходящий под данное торжество, к примеру, Венский вальс.
** - здесь и далее Агнесс читает на латыни молитву «Pater noster» - «Отче наш».
Засим автор прощается с вами, дорогие друзья.
И помните, что жизнь вовсе не кончается могильной плитой.
А мертвые – пусть они всегда живут в нашей памяти...
К О Н Е Ц
