Глава 69: Мрачное прозрениеРиза наблюдала, затаив дыхание от тревоги и восторга, как отец подготавливался. Сперва он прикрепил пергамент со сложным рисунком к кухонной стене – это будет его образец. Потом расстелил чистую простыню на столе, аккуратно ее разгладив. Принес одну из тумбочек из гостевой комнаты – на ней стоял поднос с инструментами, чернильница, деревянная миска, вся в темных пятнах, таз, мыло и кисть из свиной щетины. Отец налил немного чернил в миску и положил туда три иглы, чтобы они пропитались. Затем поставил чайник, закатал рукава и повернулся к Ризе.
— Так, — сказал он, явно беря себя в руки. — Готова?
— Да, отец.
Риза нервно посмотрела на инструменты. Ей вдруг стало интересно, будет ли больно.
— Снимай блузку.
— Блузку?
Еще вчера отец велел ей не надевать белья, и теперь она чувствовала себя неуютно в одной лишь одежде и нижней юбке. Конечно, он не имел в виду, что ей нужно полностью раздеться!
— Да. Я собираюсь нанести татуировку тебе на спину, не так ли? — нетерпеливо ответил отец. — Как я могу это сделать сквозь ткань?
Его глаза горели живым огнем, и Риза вдруг поняла, что он слегка дрожит от нетерпения. Ему хотелось поскорее начать, поскорее уделить ей время. Она нервно расстегнула блузку, придерживая ее на груди.
— Ну, быстрее, быстрее. Я ждал годы. Годы. Быстрее!
Ризе хотелось подчиниться ему, но она просто не могла себя заставить. Ей не хотелось, чтобы отец видел ее жуткую распухшую грудь – два ужасных комка, которые ничем не походили на красивую округлую грудь взрослой женщины. Одна лишь мысль о том, что придется показать ему, какая она на самом деле нескладная и ненормальная, была невыносима.
— Давай уже, снимай, чтобы мы могли начать.
Возбуждение отца все росло. Он казался почти отчаявшимся, словно едва контролировал истерию.
— Н-но...
Отец снял с нее блузку сам – сначала с одной руки, а потом с другой – чтобы откинуть одежду в сторону. Риза оцепенела от страха, нагая от поясницы, а потом быстро попыталась закрыться руками, съежившись.
Отец закатил глаза.
— А у тебя чудовищно высокая самооценка, а? — презрительно заметил он. — Я уже видел грудь, мисси, и покрасивее, чем у тебя. Иди сюда и ложись на живот, чтобы я мог начать. Я слишком долго ждал, чтобы терпеть твой стыд.
Его слова окончательно разрушили чувство ее собственного достоинства. Риза еще сильнее сжала руки на своей груди. Ее плечи затряслись от обиды и стыда. Для того чтобы забраться на стол, ей нужны были руки, и холодная слеза унижения скатилась по щеке Ризы, когда она поняла, насколько неприкрыта. Разгладив юбку трясущейся рукой, Риза растянулась на животе, все еще пытаясь как-то прикрыться руками.
Уголком глаза она видела, что отец все равно не смотрел на нее. Он мыл руки у раковины. Чайник засвистел, и отец налил горячей воды в таз. Намылив кисть, он принялся оттирать спину Ризы.
Она ахнула и напряглась, почувствовав прикосновение жесткой щетины к коже. Отец тер по кругу – быстро и сильно, так что тело Ризы болталось из стороны в сторону. Ее голова ударилась о стол.
— Отец, это слишком жестко, — тихо сказала она.
— Ты вся в мертвой коже. Ты моешься вообще?
У Ризы все перекрутилось внутри. Она мылась каждый день, просто ее руки были слишком короткими и не доставали всюду на спине.
Закончив, отец промокнул ее полотенцем.
— М-можно мне п-подушку?
Ее бровь вдавливалась в жесткое дерево стола, и от этого начинала болеть голова.
— Нет. Нельзя, чтобы твоя шея была изогнута.
— Но так неудобно, — прошептала Риза.
— Ну так поверни голову и ляг на щеку.
Отец принялся втирать ей в спину какую-то жидкость, от которой сильно пахло спиртом. Риза подчинилась, отвернув голову от него так, чтобы он не увидел слезы, собирающиеся у нее на глазах. Все должно было быть не так. Отец должен был быть добрым и веселым, полным восторга. Должен был называть ее «малышкой» опять, как вчера. Вместо этого он был сердитым и торопливым, а она – полураздетой и униженной. Риза чувствовала себя нечистой, неправильной и совершенно беспомощной.
А потом отец взял иглу и проткнул ее кожу в первый раз.
Риза задохнулась, вскрикнув от неожиданности. Игла жалила! Жалила, словно старая толстая оса: резкая пронзительная боль сменилась тупым химическим жжением. Прежде чем Риза успела что-либо сделать, отец ужалил ее еще раз и еще. После пары первых линий она перестала вздрагивать. Ей не было ни удобно, ни приятно, но и эффект неожиданности пропал.
— Моя алхимия – очень опасная вещь, — ничуть не меняя ритма, заговорил отец. — В плохих руках она может принести множество страданий. Моей алхимией можно убивать людей, Риза. Поэтому я должен ее защитить. Поэтому ты должна ее защитить.
Риза попыталась ответить, но ей было слишком страшно открывать рот. Голос мог задрожать. Отец уже переместился на пять сантиметров ниже того места, с которого начал, и кожу там уже начинало жечь острой болью.
— Я скрыл свой секрет с помощью шифра. Очень хорошо скрыл. Эта картинка – код. Великолепный код. Никакой обычный алхимик его не расшифрует. Понадобится невероятный человек – человек ума и науки, человек, который сможет посмотреть на вещи с необычного угла – чтобы расшифровать его.
«Человек ума и науки», – запомнила Риза.
— Но этого недостаточно, — продолжил отец, и она внимательно его слушала. Слова отвлекали ее от боли. — Ум опасен. Человек также должен быть хорошим. У него должны быть благородные цели. Какой-то план, способ, как использовать мою алхимию во благо людям. Она должна служить им помощью, а не приносить вред.
— Да, отец, — неровно выдохнула Риза.
Она закрыла глаза, чувствуя, как игла впивается в нее вновь и вновь, вновь и вновь.
— Если меня не станет... если я умру, прежде чем успею передать свое исследование преемнику, тогда тебе придется самой судить, кто достоин его. Это невероятная ответственность, но ты умная девочка, и я знаю, что ты сможешь принять правильное решение.
Риза подняла голову и повернула ее, чтобы взглянуть на отца. Она умная девочка? Ей говорили такое и раньше, много-много раз. Мистер Ранье обожал говорить это, и временами Риза почти верила ему, но никогда прежде подобных слов не произносил ее отец. Он думает, что она умная девочка?
— Ради всего святого, да положи ты свою голову! — отец прижал ее голову обратно к столу.
На долгое время повисла тишина, и Ризе становилось все сложнее и сложнее. Боль струилась по спине, изгибаясь дугой, и перекрывая ощущения от жалящей иглы. Когда дуга почти превратилась в круг, отец заговорил вновь.
— Мне нужно знать, что я могу положиться на тебя, Риза. Ты – все, что у меня есть. Ты должна защитить мое исследование.
Риза хотела пообещать, что защитит, что сделает все, чего он хочет, что сохранит исследование навсегда – но боль перекрывала все. Горячие слезы потекли у нее из глаз. Это было больно, так больно! Ей не хотелось плакать, но это было так больно!
Гладкая белая кожа дочери превратилась теперь в красную и обожженную. Великолепные линии, расходящиеся от центра ее спины, распухли и покраснели. А точно посередине, под превратившейся в лохмотья кожей, которая уже начинала отходить, находилась формула саламандры: простой круг с пересекающимися треугольными знаками, над которыми Мордред бился три года. Перенос всего этого занял у него шесть часов. Глядя на свое творение сейчас, когда Риза стояла посередине кухни, дрожа и тихо всхлипывая, Мордред едва мог удержаться от того, чтобы дотронуться до круга. Ему хотелось прижать ладони по обе стороны – теперь это была не просто алхимия, а что-то новое. Мордреду хотелось опробовать ее, сделать что-нибудь – но нужно было терпеть. Татуировка еще пока свежая, и первые несколько дней инфекция может легко попасть в нее.
Кроме того, она не была закончена. И близко не закончена. Круг был всего лишь центром, основой для главного секрета, который потребуется преемнику Мордреда. Существовала какая-то ирония в том, что это первая часть картинки, которую он нанес на свой живой холст. Но так необходимо. Остальная татуировка будет разворачиваться вокруг этого центрового куска.
— Очень хорошо, — сказал Мордред. Сейчас вид был не слишком приятным из-за израненной кожи вокруг, но однажды татуировка станет красивой. Станет великолепной. — Забирайся, у нас много работы.
Плечи Ризы затряслись, и она жалостливо всхлипнула.
— Это больно, отец. Это т-так больно!
«Конечно, это больно», – раздраженно подумалось Мордреду. Его ноги были испещрены глупыми татуировками. Он прекрасно знал, насколько это больно. Но неужели она не могла хотя бы попытаться не рыдать? То, что они делали, стоило всей боли. Они увековечивают работу всей его жизни! Как Риза могла жаловаться? Мордред выбрал ее в качестве защитника. Ей он доверял все, чего достиг за свою жизнь.
— Да, больно, и наверняка будет еще больнее, прежде чем я закончу, — холодно ответил Мордред. Нечего лебезить перед ней: что, если она предложить прекратить? Он так долго ждал, планировал и высчитывал. Его терпение исчерпалось. Он подошел слишком близко к цели. — Ложись уже.
Риза подчинилась, дрожа и все также пытаясь прикрывать грудь, словно какое-то бесценное сокровище. Мордред раздраженно взглянул на нее. Лицо дочери было бледным и осунувшимся, с темными кругами под глазами. С каким-то темным весельем ему подумалось, что ей должно быть сложно засыпать. Одной лишь боли от татуировки было достаточно, чтобы не дать Ризе уснуть, а если уж она все-таки смогла и перекатилась на спину во сне...
Дочь ждала. Плотно зажмурив глаза, она кусала губу. Ее руки сжались в кулаки.
Сегодня Мордред собирался нанести завитки, выходившие из верха формулы: хвосты переплетающихся вокруг позвоночника носителя татуировки змиев. На первый взгляд они покажутся рогами какого-то мифического зверя. Под огненным алхимическим кругом, в самом основании формулы – место, за которое Мордред примется завтра. Там расположены маленькие стилизованные короны, венчавшие головы змиев, высунувших языки. Для обычного обозревателя они были не змии, а потир, поддерживающий алхимический круг, и переплетающиеся рога над ним.
Мордред намочил тряпку и стер корочку темной крови со спины Ризы. Вчера она на удивление мало кровоточила: иглы были остры, а ее податливая молодая кожа – явно более терпеливой, чем его собственная старая шкура.
Сегодня предстоит деликатная работа: змии не закрашивались. Они содержали геометрические фигуры, которые служили и украшением, и ключом к тому, какую роль музыка играла в коде. Мордред понимал, что придется провести большую часть дня, работая над ними. Он критично взглянул на изящную спину дочери. Когда все закончится, это будет произведение искусства.
Ризе было больно. Спину жгло, а конец даже не близился. Вчера боль была сильной. Сегодня – невыносимой. Риза пролежала, не сомкнув глаз, большую часть ночи, уткнувшись лицом в подушку, чтобы заглушить крики. Больно, больно, больно, больно! Если бы Риза только знала, какие это мучения, она бы никогда не согласилась – никогда! Почему отец ничего об этом не сказал?
Он мыл руки. Риза слышала его, но не видела – вжалась лицом в стол, и слезы боли текли из ее глаз. Она не могла их удержать: видимо, так тело справлялось с нестерпимой болью, терзающей спину. Только так Риза могла оставаться тихой.
Отец принялся за работу, опершись предплечьем на ее попу, и игла так и жалила кожу, входя, выходя, входя, выходя. Сегодня, как он сказал, предстояла работа над нижней частью шифра. Ризе было плевать. Ей просто хотелось, чтобы все это закончилось! Чтобы не было больше никакой боли! Ей хотелось выспаться. Может, ей еще хотелось умереть, как мама и доктор Белла. Тогда она отправится в лучший мир, и не будет больше никакой боли. Никакой...
Рука отца терлась о пояс юбки. Риза закусила губу и переложила руку так, чтобы закрыть грудь сбоку. Она ходила голой уже на протяжении двух дней – с тех пор, как все это началось трое суток назад. Надеть что-нибудь было выше ее сил: даже самое невесомое прикосновение к спине прожигало все ее существо нестерпимой болью. Унижение от того, что приходилось ходить в таком непотребном виде, вгрызалось в девичью стыдливость Ризы. Сможет ли она еще когда-нибудь посмотреть на себя в зеркало? Отвратительная, некрасивая и распутная – бесстыдница, пожертвовавшая чувством собственного достоинства в обмен на прекращение боли.
Отец раздраженно хмыкнул. Видимо, ему не нравилось, что ткань терлась о его руку. Он пытался переменить положение, все так же ритмично работая правой рукой с зажатой в ней иглой. Отец перемещался все ниже и ниже по спине, и Риза подавила всхлип.
— Проклятье! — резко произнес он и отложил иглу. — Я не могу работать, когда эта тряпка щекочет мою руку. Это просто невозможно!
Отец схватился за пояс юбки и дернул ее вниз, прочь от талии. Верхняя пуговица отскочила, перелетев через всю комнату. Риза почувствовала, как ткань сползла с ее бока, еще дальше от талии и того места, над которым трудился отец. Нижняя юбка пошла следом, и низ спины вместе с попой остались голыми – одежда лежала у бедер бесполезной кучей тряпья. Риза вздрогнула. Она же голая! С этим невозможно было совладать: стыд, горе и разочарование навалились на нее, и Риза всхлипнула.
Отец остановился, и она почувствовала его взгляд на своей шее.
— Я знаю, что это больно, — слегка грубовато сказал он. — Веди себя, как взрослая. Со временем боль пройдет.
Но когда отец начал работу вновь, и бедную спину вновь залило болью, Риза уверилась, что боль не пройдет никогда.
На четвертый день Мордред принялся татуировать слова. Если скелет рисунка был детализирован и сложен, то строки реквиема представляли собой совершенно новый уровень мастерства. Мелкие готические буквы, которые так легко удавались на бумаге, были невероятно сложными для воспроизведения бамбуковой иглой на коже. Мордред низко склонился над спиной Ризы, тщательно работая над каждым штрихом. Его ноздри втягивали воздух, полный запаха крови, воспаления и чернил. Руки двигались туда-сюда, туда-сюда.
Мордред знал, что это было даже больнее, чем весь предыдущий рисунок: кожа, над которой он работал, уже распухла и болела от предыдущей части татуировки. Риза больше не лежала смирно и тихо. От нее доносились полузадушенные звуки боли, а время от времени она вскрикивала, и по ее спине проходила судорога. В такие моменты Мордред сжимал зубы и продолжал работать над татуировкой еще усерднее. Нельзя было останавливаться. Он не мог. Боль не имела значения. Татуировка почти закончена.
В конце концов, говорил Мордред сам себе, он тоже несчастен. Его руки болели, а пальцы дрожали. А поза, в которой Мордред стоял целыми днями, делала последствия воспаленных легких еще невыносимее. Частенько он кашлял, а порой ему даже приходилось останавливаться и наливать себе воды. Это была тяжкая, ужасная работа, но он справлялся с ней.
Нет ничего важнее исследования.
К концу седьмого дня Риза едва оставалась в сознании. Да, она могла ходить и даже есть, если отец смотрел на нее достаточно настойчиво и властно. Могла кое-как взобраться по лестнице и уткнуться лицом в подушку, тихо желая умереть. Но думать она не могла. Не могла говорить. Не могла вспомнить хоть что-нибудь – кроме постоянной боли.
Эту пытку было невозможно описать словами. Эту пустоту в груди. Все должно было быть не так. Боль, резкий металлический запах ее собственной крови, иглы и чернила, и постоянные наставления отца о целях, планах и хороших людях. Это был кошмар, от которого невозможно спастись, проснувшись.
Ризе хотелось сбежать. Хотелось вскочить со стола и вылететь в дверь, чтобы взбежать по холму, где можно будет расплакаться у могилы матери, моля мамочку вернуться и забрать всю эту боль. Или у доктора Беллы. Если бы доктор Белла все еще была рядом, она бы точно справилась с болью. Она бы дала какое-нибудь лекарство, вылечила бы, сделала бы что-нибудь, чтобы спина занемела, душа успокоилась, и весь этот ад стал хоть чуточку лучше. Но мамочка была мертва, доктор Белла тоже, и остался только отец с его иглами и твердым командным голосом.
Она корчилась от боли на столе, пытаясь съежиться, несмотря на твердую хватку Мордреда, державшего ее за руку.
— Нет! — пронзительно кричала Риза. — Нет! Не делай мне больно, папа! Пожалуйста! Пожалуйста, не делай мне больно!
— Упокойся, — твердо сказал Мордред. — Я почти закончил. Еще пара часов, и это закончится навсегда.
— Нет! — Ризу захватил водоворот панической истерики, и до нее было не достучаться. — Я не хочу! Я не хочу больше! Прекрати, прекрати, прекрати! Это больно! Я не хочу, чтобы было больно!
Яростные всхлипы и дрожащие стоны трясли ее, пока она вновь и вновь пыталась вывернуться. Это уже девятый день, и они почти закончили наносить татуировку! Осталось всего ничего – немножко текста между головами змиев. Еще часа два, максимум три, и все закончится. Почему чертова девчонка не может потерпеть еще немного?
— Я знаю, что это больно, ты, маленькая эгоистичная истеричка! Придержи свой язык и лежи смирно! Мне нужно закончить.
— Нет, нет, нет! Нет! Я не хочу! Я не хочу твою тупую алхимию! Я не хочу больше! Отстань! Я не хочу, чтобы ты опять делал мне больно! — судорожный всхлип разбил всю ее уверенность, и Риза принялась рыдать. — Пожалуйста, пожалуйста, папочка. Пожалуйста, не делай мне больно. Пожалуйста. Я буду хорошей девочкой, я все сделаю, только, пожалуйста, не делай мне больно!
Она больше не двигалась. Наверное, просто не могла, устав от своей детской истерики и измучившись татуировкой. Мордред выпустил ее и отошел в сторону. Заканчивать работу вот так нельзя. Нужно заставить Ризу замолчать.
Мордред взял бутылку с лекарством, которое лежало рядом на случай, если приступ кашля вновь выйдет из-под контроля. В его составе было то же самое, что и в настойке опия. Мордред открыл бутылку и понюхал ее. Да, это успокоит Ризу... если дать достаточно.
— Вот, — Мордред пытался сделать голос успокаивающим, но у него не вышло. — Это остановит боль.
Риза подняла голову на сантиметров пять от смятой простыни, и ее затуманенные, полные муки глаза попытались найти его лицо. Мордред наполнил ложку лекарством и заставил дочь выпить его. Она сморщилась от неприятного вкуса, но проглотила. Этого было недостаточно. Такая доза справлялась с его кашлем, но вряд ли поможет от боли. Мордред дал дочери еще ложку и еще. Третью. Четвертую. Затем просто прижал бутылку к ее губам.
— Пей!
Риза отчаянно подчинилась. Мордред успел убрать бутылку прежде, чем дочь выпила достаточно, чтобы умереть. По крайней мере, он надеялся. Это было бы ужасно, если бы она отравилась теперь, когда все так близко к завершению.
Тело Ризы расслабилось. Туманная пелена заполнила ее глаза. Мордред наблюдал, гадая, провалилась ли дочь в забвение прямо тут, на кухонном столе, позабыв про истерику под прекрасную песнь лекарства. Убедившись, что она без сознания – из ее груди вырывались неглубокие и вялые вдохи – он выровнял ее тело и вернулся к работе.
Работа была почти завершена. Работа всей его жизни.
Все четыре дня после окончания татуирования Риза терзалась от невыносимой боли. Ее лихорадило – естественный ответ организма на заражение, распространившееся по спине. Память сохранила только смутные воспоминания о кошмарном обмане, об отце, склоняющемся над ней и трогающем шелушащуюся кожу, проверяющего точность своего детища. Иногда он заставлял ее сесть и вливал в нее воду или бульон. Однажды, когда Риза кричала и рыдала, никак не в силах успокоиться, он даже дал ей лекарство, и на какое-то время на нее снизошло благодатное забвение, туман, скрывший боль.
В четвертую ночь Риза пришла к ужасной мысли. Это произошло через пару мгновений после того, как она проснулась с хриплым воплем. Отец прибежал с тазом холодной воды и чистой тряпкой в руках. Однако вместо того, чтобы положить холодный компресс на ее горячую, болящую голову, он принялся мыть татуировку, шелуша кожу и внимательно и осторожно осматривая свое творение.
Риза ждала, когда отец заговорит. Скажет ей что-нибудь. Она нуждалась в каком-нибудь знаке, что ему не все равно, в паре слов утешения. Хотя бы одно такое слово облегчило ее душевные страдания и забрало самое страшное мучение.
Когда отец заговорил, его слова вовсе не адресовались ей.
— Красота, — восторженно пробормотал он, касаясь пальцами татуировки, отчего спину Ризы жгло болью. — Великолепно. Идеально.
Мир Ризы рушился. Отцу было плевать на нее. Вообще. Все эти годы – почти всю ее жизнь – она искала его любви. Боролась, старалась и работала, надеясь, что однажды станет достойна той симпатии, какую видела от него в детстве. Надеясь, что однажды отец вновь обнимет ее своими сильными руками, поцелует в лоб и скажет, какая она красивая, дорогая, ценная. Как он ее любит.
Этого никогда не случится. Отцу было все равно. «Нет, – поняла вдруг Риза. – Все было хуже. Лучше бы отец просто продолжил её игнорировать. Но он исковеркал ее. Унизил. Пытка, длившаяся последние две недели – никто бы не сделал такого с тем, кого любит. Да даже с незнакомцем такого не сделают: причинить столько боли, столько страданий. Отцы не было наплевать. Он ненавидел ее».
Возможно, она заслуживала этого – но после этого никогда бы не смогла даже подумать о нем, как о любящем отце. Это не тот же человек, что качал ее на коленях, читал сказки и пел песни, брал на прогулки в лес и играл с ней в Фюрера и спецагента часы напролет. Это был кто-то другой – чужак в шкуре ее папы. И Риза его боялась.
— Мы с тобой хорошо постарались, Риза, — восторженно сказал отец. Его рука дрожала от слабости, и было ясно, что он почти впал в экстаз, осознав, что наконец достиг того, к чему так стремился. — Оно в сохранности. Мое исследование. Я наконец-то нашел способ передать мое наследие, защитить его, — отец засмеялся от удивления. — Я сделал это, Риза! Я наконец-то сделал это, да?
Риза тяжело сглотнула.
— Д-да, — тихо сказала она, зная, что он ждет ответа. — Да, ты сделал это... Отец.
