Письма

Глава 8

«Дорогой профессор,

я хочу только надеяться, что Александр Вас найдёт. Он сегодня прилетел к директору с запиской, и я воспользовалась случаем, чтобы передать с ним это письмо.
Я больше не знаю, что мне делать.
Конечно, я молюсь, чтобы Вам удалось доставить Дриаду к её дереву, но я знаю также, что чуть не разрушила все Ваши планы. Я слышала, что была возможность разоблачить всю эту банду и схватить главаря, который мог бы сказать, из какого леса была Дриада. Это так жестоко, что они причинили ей вред только из-за денег.
Директор ни словом не упрекнул Вас за то, что Вы принесли существо в замок, хотя это и запрещено школьными правилами. Он был, напротив, очень удивлён, что Вы ему просто не сказали о своих планах. Но в виду рискованности этого предприятия я могу понять Вас, и он, думаю, тоже. Невозможно поверить, что это существо, такое нежное, хрупкое и беспомощное на вид, может быть таким опасным. Я бы хотела хоть раз увидеть её в естественной среде обитания, но это слишком большой риск. Пожалуйста, будьте осторожным, когда принесёте её к дереву!
Когда мы проснулись на следующее утро, я рассчитывала на ярость, крик, отповедь, обвинения – ничего из этого не было бы таким ужасным, как Ваше ледяное молчание. Мы никогда много не говорили друг с другом. Но быть наказанной Вами глухим молчанием – этого я долго не вынесу! Мороз от Дриады был трескучим, но то, что Вы делали в эти последние три дня...
Мерлин, я поняла, что никогда не должна была приходить к Вам. Я знаю, что всё это время слишком активно вмешивалась в Ваши личные дела, и что это непростительно, что поставила Вас в дурацкое положение – но разве меня хоть немного не извиняет тот факт, что я смогла помочь спасти Дриаду? Разве только мои ошибки всегда важны? Я ведь тоже пытаюсь лишь сделать всё хорошо, насколько возможно. Я знаю, что во многих вещах я ничего не смыслю. И именно потому, что я знаю это, я так одержима, хоть в одной области, в которой я, кажется, хорошо разбираюсь, добиться как можно большего. Но поверьте, мне совершенно ясно, что кроме умения хорошо учиться и логически мыслить, я больше почти ничего не умею. И именно тогда, когда кто-то мне важен. Я начинаю делать глупости и выставлять себя на посмешище.
Вы смеётесь надо мной, Северус? Вы смеётесь над моими несчастными попытками показать Вам, что Вы значите в моей жизни? Что Вы значите для меня?
Мерлин, если я продолжу писать это письмо, то, вероятно, ещё глубже упаду в бездну Вашего презрения, чем это уже есть. При этом я почти поверила, что могу быть с Вами рядом. Я купалась в Вашем внимании, грелась на солнце, которое называлось временем, подаренным Вами мне. И наш день в Лондоне был прекрасней любого рождественского праздника. Работа с Вами заменяет еду, а тихонько сидеть рядом с Вами и читать вместе – утоляет любую жажду!. Что я ещё могу Вам сказать? Я не хочу уезжать из Хогвартса. Но не потому, что мне будет не хватать его – а потому, что я не вынесу мысли быть разлучённой с Вами. В душе я теперь могу понять, что должна была чувствовать Дриада, которую разлучили с её деревом...
Почему я гружу Вас раздутыми описаниями чувств бывшей гриффиндорки? Потому что Вы сейчас далеко от меня, и я чувствую, что лопну, если хотя бы не выскажу Вам всё это письменно, раз уж я никогда не решусь сказать Вам об этом в лицо.
Я никогда не знаю, как Вы ко мне относитесь! Сначала я думала, Вы еле выносите меня, потом у меня было чувство, что мы будем действительно работать рука об руку. Вы то ругаете меня последними словами, то ставите моё имя в статье о зелье перед своим. С одной стороны, Вы на всё, что я не скажу, имеете резкий ответ, с другой стороны Вы посылаете мне эту прекрасную открытку с абсолютно необычным текстом. И заимствуя определение именно из подаренного мне текста, я скажу, что иногда Вы заставляете меня поверить, что я близка Вашей душе. Но что я знаю о Вас...
И теперь я сижу здесь. Умираю от переживаний, так как знаю, что Вы ещё далеко не оправились, чтобы вынести то путешествие, в которое пустились. А так как эта, кажущаяся такой милой Дриада, возможно, не проявит никакой благодарности, оказавшись вблизи своего дерева, но отомстит Вам за то, что причинили ей люди. Она – магическое существо и уже поэтому непредсказуема. Что мне делать, если она околдует Вас и затянет к себе? Я знаю, что Вы там не оди, но это не уменьшает моего страха, пока существует хоть малейшая вероятность опасности!
Северус, разве недостаточно смертельных приключений Вы пережили, когда Тёмный Лорд ещё был среди нас? Почему Вы опять бросаетесь в них? Почему Вы причиняете нам, кто так беспокоится о Вас, такие страдания? Я бы хотела вымолить у Мерлина, чтобы он превратил МЕНЯ в Дриаду, и когда Вы вернётесь, я магически свяжу Вас с собой, никогда больше не отпущу и буду заботиться о Вас. Согласно книгам, пленные дриад живут в заблуждении большого счастья. Но в счастье нельзя заблуждаться. Или ты счастлив или нет. Поэтому воображаемая причина для счастья не будет играть для Вас большой роли.
Это не похоже на письмо гриффиндорки, не так ли? Но, знаете что? Мне на это чертовски плевать! Мне абсолютно всё равно! Я не хочу больше каждый день гадать, счастлива ли я... Могу ли быть счастлива... Имею ли право!
Вы запрещаете мне общаться с Александром? У меня такое чувство, что он сам этого не позволит. Он рад, потому что я как раз сейчас дала ему печенье с корицей, и я радуюсь, потому что Ваше хвалёное вино, пару бутылок которого Вы всегда держите в кабинете, действительно превосходно! Я вообще-то не люблю вино. Но, во-первых, это вино просто фантастическое, и во-вторых, я достигла той определённой степени депрессии, чтобы вдруг почувствовать непреодолимую потребность в бокале красного мерцающего алкоголя!
Вы знаете, где я, дорогой Северус? Я в Вашей гостиной. Я хотела забрать свою книгу и исчезнуть – выполнить моё обещание, что покину Хогвартс только с книгой. Использовать Ваше великодушное предложение со стипендией и до этого пару недель пожить у родителей. Но я лишь добралась до этого полукруга из грандиозных книг. Вместо того, чтобы взять мою книгу и уйти, я села здесь на пол и часами изучала заметки, которыми Вы дополнили мои записи. И тогда у меня снова возникло это чувство, что я могу быть Вам важна. Или почему тогда Вы часами корпели над моей книгой и изучали её до мельчайших деталей? Почему? ПОЧЕМУ? Я сижу здесь, ощущаю Вас, и, видимо, на меня так действует алкоголь, что я то смеюсь, то плачу.
Да, да... я всё-таки гриффиндорка. Слишком эмоциональная и вспыльчивая с рождения! Ну и? Почему я не могу сказать Вам, что я чувствую? Почему я должна делать это при помощи письма? Почему в лаборатории мы не обмениваемся и словом? Почему между строк в Ваших письмах содержится гораздо больше, чем в строчках? Почему я тоже должна скрывать что-либо? Почему?
Да, я знаю, «почему, почему». Но я всё-таки должна спросить, если сама не могу ответить на эти вопросы, которые так важны мне! Так как, может быть, ВЫ сможете мне сказать, почему я день и ночь думаю только о том, что я для Вас, что Вы думаете обо мне, почему я себя так чувствую, когда Вы касаетесь меня? Почему мне трудно дышать, когда Вы входите в помещение? Почему мне холодно, когда Вы уходите? Почему Вы так часто мне снитесь, и я утром ещё долго не открываю глаз, не желая отпускать ночные образы, хотя давно уже проснулась? Почему, почему, почему... Ответ так очевиден, но он так пронзителен и огромен, что даже вино не может помочь мне написать его здесь, потому что я боюсь в ответ получить сочувствующую улыбку. Мысль о том, что Вы, качая головой, прочитаете это и с отвращением бросите в огонь, заставляет меня содрогаться – и я знаю, что шансы именно такого исхода не так уж и малы.
Вы так бесконечно важны мне... Как мне найти для этого нужные слова, без того, чтобы Вы сплели мне потом из них удавку? Делают ли эти мои признания невозможной нашу дальнейшую работу? Конечно, они это делают... Есть лишь три возможности Вашей реакции на моё письмо. Первая: Вы можете вышвырнуть меня и сказать, чтобы я больше никогда не показывалась Вам на глаза. Вторая: Вы могли бы, как и после всех наших писем, сделать вид, что ничего не было. И третья: Вы могли бы... Нет... Собственно, есть только эти две возможности.
Зная, что Вы думаете о том, что я сейчас уютно устроилась в Вашей гостиной перед камином и пью Ваше вино, мне надо бы ещё сегодня ночью покинуть замок, пока Вы не вернулись. Но как мне жить где-то вне Хогвартса, когда часть моей жизни останется здесь? И знаете, Вы – гений с эмоциональным фоном хомячка, под этой частью я подразумеваю не работу! Я имею в виду ВАС!
Гм. Мне как раз пришло в голову... Вы всё ещё также плохо относитесь к Гарри Поттеру? Тогда пошлите это письмо ему – он после этого тут же застрелится... Он всегда предчувствовал, что я плохо кончу, но что это будет ТАК мрачно – я, погруженная в меланхолию, сижу на ковре в комнате Северуса Снейпа – такого он точно не мог предположить.
У меня больше нет слов и слишком кружится голова, чтобы писать дальше. Уф, в этом вине действительно что-то есть! – но я не могу уйти отсюда. Дверь заперта Вами, а в камине всё ещё горит огонь. Я попыталась его потушить, но палочка не хочет меня слушаться... Дурацкая палочка...
Стоит ли этот бред действительно отдавать Александру? Он смотрит на меня своими чёрными глазами, и мне кажется, он только что кивнул! Такое может быть? Или... А, всё равно, как бы ни было... Хуже, чем сейчас, уже не будет, верно?
Я надеюсь, огонь скоро догорит. Я возьму книгу? Или оставить её пока здесь? Остаться мне в Хогвартсе или лучше сбежать, пока не поздно? В мою голову не лезет сегодня больше ни одного вопроса. Мне больше нельзя пить вино...

С любовью, Гермиона»
-----------------------------------------------------------
Снейп всё ещё на поляне, где он вернул Дриаду к дереву. С ним два мага, отправленные с ним Дамблдором. Они сидят на безопасном расстоянии от теперь действительно ставшей очень агрессивной Дриады у костра, и два мага залечивают друг другу незначительные раны, пока Снейп упаковывает магические инструменты, которые использовал. Уже стемнело, и трое решили провести ночь в лесу, чтобы убедиться, что с Дриадой всё в порядке.
В этот момент прилетает Александр с письмом от Гермионы.
Снейп с подозрением забирает у птицы письмо и когда видит от кого оно, то откладывает конверт в сторону и спокойно продолжает своё дело. Но его взгляд снова и снова падает на белый квадрат, а когда последний инструмент исчезает в его саквояже, он хватает письмо, извиняется перед спутниками и отходит на несколько шагов от костра, чтобы прочесть его.
Снейп знает, что он один и никто его не видит, и всё же на его лице нельзя прочесть ничего, что он чувствует. Лишь то, что глаза его всё быстрее и быстрее бегают по строчкам, а само письмо начинает тихонько трястись, позволяет предположить, что у него внутри.
Когда он прочёл всё до конца, он опустил руки и застыл с закрытыми глазами.
Проснувшись, Гермиона обнаруживает, что всё ещё лежит на толстом ковре в полукруге книг в комнате Снейпа. Огонь в камине по-прежнему горит... Чего просто не может быть! Но он „снова“ горит. Она укрыта тем же покрывалом, что и много недель назад в лаборатории. Девушка встаёт, её голова раскалывается от боли. Ей нужно некоторое время, чтобы понять, что её книга, лежавшая рядом, исчезла и вместо неё там лежит конверт, а на нём стоит стакан с прозрачной жидкостью. Гермиона берёт стакан, выпивает, облегчённо вздыхает, и через несколько секунд её головная боль проходит.
Она снова садится на пол. Берёт письмо. Долго смотрит на него, не зная, стоит ли его открывать или нет, и с трудом пытается вспомнить, что она написала Снейпу. Когда память постепенно возвращается, Гермионе становится не по себе. Она несколько раз глубоко вздыхает и открывает конверт...
-----------------------------------------------------------
«Безумная Гермиона!

Как ты посмела написать мне такое письмо? И под „посмела“ я имею в виде не то, что это было бесстыдством, но то, что я ещё никогда не встречал такого неосторожного человека, как ты. Как ты можешь так доверять своё сердце бумаге? Как ты позволяешь себе так рисковать в таком деле, когда знаешь, что можешь быть отвергнута? Скажу иначе. Я имел в виду не „как ты посмела“, а „как тебе удалось это посметь“? Откуда ты берёшь храбрость для признаний? Как ты можешь одновременно быть такой умной и такой глупой?!
Сейчас ты лежишь в нескольких метрах от меня и спишь, как кошка, которая напилась молока. И у меня, наконец, хоть раз появилось время спокойно рассмотреть тебя. Вино тебе определённо не пошло на пользу. Это не просто «какое-то» вино. Когда я сказал, что Альбус дал мне его для особого случая, я имел в виду очень особый случай. Тогда директор передал его мне, сказав всего лишь одно предложение, которое я буду помнить всю свою жизнь, потому что это было так странно слышать именно от него. Он сказал, что вино предназначено для того, чтобы на один вечер – если это будет необходимым – „взорвать мне разум“... Я не знаю, у кого он заимствовал это выражение, которое, очевидно, так понравилось ему, но я ещё и сегодня слышу смех старика в тот вечер. Смеялся бы он также, если бы прочитал твоё письмо? То обстоятельство, что я однажды под действием этого вина тоже написал довольно эмоциональное письмо, должно было тебя насторожить.
Я бы охотно списал твои признания на действие алкоголя, но из собственного опыта я, к сожалению, знаю, что оно, конечно, раскрепощает, но не приводит к фантазиям.
Что мне теперь с этим делать? Что мне делать с тем, что ты мне открыла? Мерлин, я задаю уже почти столько же вопросов, сколько и ты! Возможно сейчас поможет и правда.
Ты хочешь знать, почему мы в лаборатории ни слова не говорили на личные темы? Ты хочешь знать, почему между строк содержится больше, чем в них самих? Ты хочешь знать, почему я так полон противоречий?
Потому что по-другому невозможно.
Запах ванили никогда не мешал мне.
Наоборот... Он всего лишь сводил меня с ума...
Он будил внутри меня картины – картины с тобой – которых там не должно было быть. Потом ты согласилась на мои условия, и я с ужасом заметил, что стало ещё хуже, потому что я стал ощущать не тёплый запах ванили, исходивший от тебя, но тебя саму...
Ты выросла в соблазнительную женщину, это невозможно не заметить, и я теперь, к несчастью, должен справляться с этим, но у меня достаточно выдержки и дисциплины, чтобы противостоять даже Дриаде, поэтому я справлюсь и с гриффиндорской нимфой.
„С любовью“ пишешь ты? Это не любовь. То, что ты чувствуешь, Гермиона – это в лучшем случае восхищение. Весь мой социальный облик и поведение диаметрально противоположны твоим ощущениям. После семи лет в моём классе ты не можешь этого отрицать. Кто я есть и кем хочу быть – сознательно направлено на то, чтобы предотвратить именно такую реакцию на меня, и просто не может быть такого, чтобы я потерпел поражение в моих стараниях. Я достаточно долго пытался танцевать с другими, выписывая фигуры человеческих эмоций и, наконец, решил для себя, что проще и конструктивнее было бы просто выйти из этой игры. У каждого из нас есть свои таланты – мои определённо лежат не в сфере межчеловеческих отношений. И, хотя, я бы предпочёл эмоциональный фон любого другого животного, сравнение, как я должен признать, было довольно точное.
Я поздравляю тебя, Гермиона, ты нашла его, моё слабое место, прописанное тобой на бумаге, и этим ты точно и сильно ткнула пальцем в рану – единственную, от которой я не мог избавиться за всю свою прожитую жизнь, и которая, кажется, никогда не заживёт.
Я никогда не мог и никогда не смогу так обращаться с людьми, как это дано тебе.
Но я всё делаю либо на «отлично», либо не делаю вообще. Мне претят недоделки, и если я заранее знаю, что у меня не получится, я и не берусь за дело. Я уже давно не обращаюсь к людям.
И я намерен оставаться верным клятве, которую я дал сам себе много, много лет назад, что я больше никогда не буду даже пытаться.
Возможно, самая умная строчка к определению понятия „любовь“ принадлежит перу человека по имени Руфус Вайнрайт: „And all J ever learned from love, was how to shoot at someone who out drew you. It’s not a cry you can hear at night. It’s not somebody who’s seen the light. It’s a cold and it’s a broken Hallelujah.”
«То, что в общем называют „любовью“, приносит с собой неизменно поток нежелательных откровений, неприятных ситуаций и много, много страданий. Чем громче “Алиллуйя” поддавшегося, тем громче смех вокруг него».
Оглянись разок вокруг. Каждый без исключения превращается в клоуна в попытке понравиться другому человеку. Посмотри на Уизли, посмотри на Поттера, посмотри на Патил… Жертвы собственных гормонов, посмешища, молящиеся, чтобы их протянутые руки не были обрублены, с отчаянием улыбающиеся, добровольно стоящие у невидимых позорных столбов этого общества.
Я давно решил обратить эту болезненно растрачиваемую энергию в более продуктивное русло и живу теперь намного спокойнее, уравновешеннее, прежде всего в мире с собой и – что важнее – с чувством собственного достоинства.
Но вдруг появляешься ты, и один тот факт, что я не использую первую, названную тобой, возможность и не выставляю тебя за дверь, говорит о том, что ты имеешь надо мной больше власти, чем мне бы хотелось. Ты, конечно, права, что о третьей, неназванной возможности, не может быть и речи. Остаётся вторая… Работать дальше, будто ничего не случилось, будто не было наших писем, будто эти строчки никогда не были написаны – твои и мои также.
Я предлагаю поступить именно так. Давай вернёмся к нашим будням в лаборатории. Давай забудем, что ты писала о любви. Давай забудем, что в этих строчках я противоречивее, чем когда бы то ни был наяву, и давай забудем, что я… Давай просто забудем…
Наше совместное времяпровождение в лаборатории слишком ценно, чтобы рисковать им ради таких отступлений.
Если ты попытаешься заговорить со мной об этих строчках, я тут же прекращу наш проект. Если будешь молчать, то наши отношения во время работы останутся прежними. Я не буду пытаться сблизиться с тобой и не буду так доверительно разговаривать, как я делаю сейчас, и я также прошу и тебя за гранью письма вдруг не начать использовать доверительное “ты”.
Я знаю, что неуместно просить тебя об этом после моего письма, но сейчас мне показалась возможной лишь такая форма обращения.
Позволь этим последним письмам, твоему и моему, быть другим миром, чем тот, в котором мы живём ежедневно. Позволь им быть тем миром, в котором я могу тебе сказать, что то, о чём ты написала мне, вызывает во мне гораздо больше страха, чем любая дуэль. Позволь им быть тем миром, в котором я могу сказать тебе, что мне нужно время… Очень много времени…

Северус

PS: Твоя книга в лаборатории, в верхнем ящике письменного стола. Возьми её и уходи, если считаешь это более разумным. Но если ты оставишь её там, ты примешь правила, которые я установил для нас с тобой и на которых я настаиваю».
-----------------------------------------------------------
Гермиона, естественно, не забрала книгу. После обеда она с колотящимся сердцем и ничего не выражающим лицом отправляется в лабораторию, где встречает Снейпа. Он ведёт себя холодно и отстранённо. Гермионе удаётся (на что она не смела и надеяться) также холодно реагировать. Она скоро замечает, что он не ожидал, что она вообще придёт, и ему, по-видимому, самому тяжело придерживаться собственных правил и концентрироваться на работе. Проходит час, прежде чем напряжение в помещении немного спадает, и оба могут более или менее нормально работать. Он действительно продолжает обращаться к ней “Гермиона” и “Вы”, и она использует такую же форму обращения. Им удалось разделить официальное отношение друг к другу и письма, но в этот день они никак не могут закончить работу. Оба находят то какую-то статью, которую непременно нужно продискутировать, то что-то срочное нужно испробовать над котлом. Становится всё позднее и позднее… Незадолго до полуночи Гермиона всё ещё стоит над котлом и ждёт, когда содержимое его изменит цвет, что докажет правильность её последней идеи. Ясно, что это продлится ещё долго, но она не может вынести близости Снейпа за письменным столом и сбегает к котлу. Она вот-вот лопнет от того, что переполняет ее изнутри. Но девушка молчит, так как знает, что профессор сбежит и тоненькая нить между ними оборвётся. Но вдруг она слышит, как он встаёт и идёт к ней. Не оборачиваясь, Гермиона чувствует, как он подходит к ее спине, останавливается вплотную и делает вид, что тоже смотрит в котёл. “Уже что-то есть?”, спрашивает он спокойно и преувеличенно нейтрально. “Нет, ещё нет, пока рано.” Она слышит, как он бормочет что-то в знак согласия, и ждёт, что он уйдет, но Снейп стоит там, где стоял! Он стоит так близко к ней, что она постепенно начинает чувствовать тепло его тела, и знает, что стоит ей всего лишь несколько миллиметров отклониться назад и она коснётся… Их одежды, вероятно, уже давно соприкасаются. Гермионе становится жарко от старания не реагировать на его близость, и желание прижаться к нему становится невыносимым. Она не может иначе. Затаив дыхание, она отклоняется совсем чуть-чуть назад и трогает его спиной. Снейп не двигается ни на миллиметр. Не приближается сам, но и не отходит. Гермиона стоит, прижавшись к нему, и оба не решаются произнести ни слова. Они почти не дышат, будто ждут, что кто-то вдруг хлопнет в ладоши. Но ничего не происходит, и левой рукой Гермионы скользит назад, не оборачиваясь, не отрывая глаз от котла, но ничего не видя перед собой. Она касается рукой его руки. Он отвечает еле заметным пожатием и её холодные пальцы сплетаются в мягком движении с его тёплыми ладонями. Несколько осторожных вздохов и выдохов – они стоят не двигаясь. А потом зелье начинает с тихим шумом менять цвет и Снейп резко отпускает руку Гермионы.
Ещё прежде, чем она успевает обернуться, он отходит к письменному столу, складывает аккуратно бумаги, накопившиеся там за день и, не глядя на Гермиону, говорит: “Я на сегодня закончил. Вам тоже пора. Больше с зельем сегодня уже ничего не произойдёт». Он собирается уходить. Гермиона не спускает с него глаз, потом глубоко вдыхает, чтобы успокоиться и соглашается с ним, приводя в порядок лабораторию перед уходом. С дружелюбным “доброй ночи” их дороги от лаборатории расходятся в разные стороны…
Ещё перед завтраком Снейп получает почту.
-----------------------------------------------------------

«Ужасный, молчаливый, любимый Северус!

То, что ты требуешь от меня, в лучшем случае жестоко. Но ты установил правила игры, я согласилась и теперь буду их придерживаться столько, сколько это будет необходимо, столько, сколько вынесу. То, что мы не говорим о наших письмах всё-таки имеет одну положительную сторону: я бы просто убила тебя, если бы в разговоре с глазу на глаз ты пытался убедить меня, что я не могу разобраться с собственными чувствами. Может быть, мне не хватает жизненного опыта, на который ты можешь оглядываться, но я достаточно взрослая, чтобы самой понять – и правильно понять! – что я чувствую. Если я и решаюсь назвать это словами, то лишь потому, что долго, подробно и пристально изучала с разных сторон, продумав при этом все «за» и «против» и все возможности заблуждения.
Даже если тебя это сейчас снова повергнет в сомнения – я сопротивлялась этому чувству! Я не хотела чувствовать к тебе то, что чувствую сейчас! Но причина, по которой я пыталась всё предотвратить, совсем не та, какую ты точно себе предполагаешь. Нет, я не хотела пускать в душу чувства, потому что ты такой человек, к которому это казалось бы невозможно чувствовать (мне жаль, но в своей попытке, выставить себя за того, кого нельзя любить, ты очень скоро потерпел поражение), но я предпочла бы не допускать нежности, потому что предполагала, что у тебя это вызовет отвращение. Но, может быть, ты поверишь мне, если я поведаю тебе, что есть одна причина, почему то, что я испытываю к тебе, не есть простое восхищение: я восхищалась тобой с первого дня моего пребывания в Хогвартсе. То, что я сейчас чувствую, совсем другое.
Не смей больше никогда разуверять меня в моих чувствах! Не противоречь мне больше никогда, если я говорю, что люблю тебя! Никогда больше не переходи эту границу, которая позволяет тебе думать, что ты лучше знаешь, как назвать мое состояние. Я ощущаю эту любовь! И даже если ты никогда не ответишь на неё, это ещё не даёт тебе права с высока и поучительно, подбирая слова помягче и попонятнее, говорить мне, что это не любовь.
Это любовь!
Я не могу точно понять, когда она появилась. Но она есть – постоянная, причиняющая боль, жестокая, но в то же время такая невероятно прекрасная, что я не желаю больше и одного вздоха жить без неё.
И откуда у меня берётся смелость так открыто писать тебе об этом? В прошлый раз я была под воздействием вина... Но даже и без вина прошло бы немного времени, чтобы я дошла до такого всплеска. Как ты сам пишешь, вино не приводит к фантазиям, а лишь раскрепощает разум.
Прежде всего я так ужасно боялась, что ты никогда не узнаешь, никогда не поймёшь, если я не напишу тебе о своих чувствах чёрным по белому. Ты сам когда-то утверждал, что написанное лучше проникает в мою голову, и я надеялась, что с тобой будет тоже самое. Я невероятно боялась, что могу опоздать с моим „признанием“ и будет слишком поздно! Сколько мне ещё ждать? Пока я не покину Хогвартс? Как долго? Скажи мне!
При всём этом я знаю, что ты думаешь точно также! Что нельзя слишком долго ждать, иначе будет слишком ПОЗДНО!
Я читала маленькую книжечку, в которой ты пометил несколько стихотворений, и одно из них просто поразило меня. Я уверена, что ты знаешь его наизусть, так как от частого чтения книга на этой странице открывается сама по себе, если её положить на стол... Но теперь я спрашиваю себя, действительно ли тебе ясно его значение?..
„Всё время слишком поздно, Ты смотришь недоверчиво. – Всё время слишком поздно, События быстрее тебя. Времени всегда мало, Напиши своё письмо ещё сегодня и беги, отправь его, Кто-то ждёт, С отчаянием и надеждой, Широко раскрыв руки. Но время быстрее тебя, И ты снова стоишь у закрытой двери. Всё время слишком поздно.
Всё время слишком поздно, Ты не решился, Твоё „я люблю тебя“ навсегда останется несказанным. Ты не пришёл на назначенную встречу, Ты не охранял её сна, Ты не занёс в дом цветов от первого мороза звёздной ночи. Всё время слишком поздно.
Всё время слишком поздно, Шанс упущен. Всегда слишком поздно, Ты и сам это понял. Просьбу простить, которую ты гнал от себя, Выскажи, и сделай так, будто ты давно хотел этого. Ты должен сказать сейчас, Или вечно носить в себе, Твои слова: Прости! Если бы я только! – Однажды. Если бы я мог! – Но поздно».
Часто в последние недели я думала, что ты хочешь именно этого, что ты хочешь, чтобы стало слишком поздно, чтобы ты мог сам себя оправдать и вновь укрыться в своей чёрной раковине. Чтобы огромный мир больше не угрожал тебе своими дикими чувствами, чтобы от тебя не требовали открыться. Тому, кто просит, ты даёшь всё – абсолютно всё – кроме себя самого.
При этом я именно этого и хочу от тебя – ТЕБЯ САМОГО!
Северус! Я сегодня ночью чуть не умерла в лаборатории. Усилие, просто не обернуться к тебе, не обнять и не сделать то, о чём я так давно мечтаю, было сложнее, чем всё, что я до этого переживала в своей жизни. Это было пыткой! Это было насилием! Это было так больно! Я ощущала тебя каждой клеточкой своего существа, осязала, слышала и представляла тебя. Нужно перестать думать о тебе, иначе я сойду с ума. Такое впечатление, что мы находимся в одной комнате, но между нами стена из стекла, я с тобой, но не могу коснуться тебя, почувствовать! Я не знаю, как долго смогу выносить весь этот фарс. Делать вид, что ты всего лишь компетентный коллега – и ничего больше. Но ведь между нами нет стекла – никаких препятствий, кроме тех, что ставит твой разум.
Я могу до тебя дотронуться. Тепло твоей руки, твоей кожи на несколько секунд прогнали этот ледяной холод из моего сердца! Я погибаю в этой черноте, которой ты окружил себя, и я так надеюсь хоть на какой-то твой шаг. Но до этого момента, когда ты стоял позади меня и так недолго держал мою руку, было лишь это невыносимое молчание. И мне хочется кричать в ледяную тишину до хрипоты, чтобы ты услышал, что происходит во мне! Собственно, я и кричу всё это время! Ты не слышишь?
Нет. – Я уверена, что ты меня слышишь, но при этом ты стоишь и плотно прижимаешь руки к ушам, в надежде, что я перестану!
Ты где-то глубоко внутри себя, за фасадом, всё слышишь, всё видишь и никого не подпускаешь к себе – но я найду тебя! И даже если я потрачу на это остаток своей жизни – я найду тебя, где бы ты ни был! И тебе не удастся прогнать меня! Так как я не верю тебе, когда ты говоришь, что вышел из „игры“! Ты просто больше, чем кто бы то ни было, боишься этого!
Да, я согласилась на эти проклятые условия, так как знаю, что другой дороги к тебе нет – но ты можешь – нет, ты ДОЛЖЕН знать, ЧТО ты этим требуешь от меня! Теперь, когда я решилась сказать тебе о том, что я чувствую, для меня нет дороги назад. Открывшись тебе и признав перед самой собой мою любовь, мне остаётся только протянуть руки, в надежде, что ты мне их не обрубишь.
Да, Северус, ты прав, я добровольно поставила себя к позорному столбу и никто кроме тебя не может освободить меня от этого. Только ты видишь меня там – но от этого мне не легче.
Не пойми меня неправильно. Я не ожидаю от тебя изменений в один день – это точно. И, возможно, большинство этих так драматично звучащих строчек можно приписать моему гриффиндорскому таланту к преувеличениям, которые особенно заметны, когда я устаю, чтобы мыслить ясно, и когда мне холодно и я голодна, потому что целый день не решалась отойти от тебя ни на шаг, боясь, что пропущу момент, когда ты захочешь мне что-нибудь сказать. Ошибка, которую я с сегодняшнего дня больше не повторю (иначе я умру с голода.)
У меня много терпения, Северус, и я дам тебе время, столько, сколько тебе нужно, столько, сколько ты считаешь необходимым. Я знаю, что должна ждать, если не хочу остаться без тебя. И я тебе торжественно клянусь, что я дождусь. Вначале я написала „сколько я выдержу“ – но это неправда. Я буду ждать так долго, сколько это будет длиться.
Что касается меня, в твоей жизни никогда не будет „слишком поздно“, потому что я всегда буду рядом, если ты когда-то всё же решишься приблизиться ко мне. Да и куда мне идти, если я привязана к позорному столбу, цепь от которого ты накинул мне на сердце?
Я сейчас чувствую себя так, будто не выдержу больше и дня из-за того, что ты от меня требуешь, и я дрожу от отчаяния и злости, что не могу изменить эту ситуацию. Но я знаю и то, что требую от тебя слишком многого, и поэтому хочу и смогу вынести это, даже не моргнув.
Только... пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста... подавай мне время от времени хоть крошечный знак, так, как ты сделал это сегодня ночью, иначе я засохну, как маленькое комнатное растение, которое оставили на солнце без воды. Ты мой свет, Северус, но ты должен быть и моей водой.
Я передаю нашу судьбу в твои тёплые руки...
Я люблю тебя.

Твоя Гермиона»