Глава восьмая, в которой я объясняю Лонгботтому, что легенда о библиотеке Равенкло не сулит нам ничего хорошегоМелькающие перед глазами образы, знакомые до боли, протёршие уже, кажется, дыру и на сетчатке, и в душе, словно пила, елозящая по одному и тому же стёртому до кости месту, и боль, боль, к которой невозможно привыкнуть, и молчаливый крик, который я из последних сил удерживаю за сжатыми зубами, отчаяние и страх, которыми я пропитался насквозь… Ты заплатишь за это, ты обязательно заплатишь за это… – Я уже заплатил, заплатил тысячу раз! – За это заплатят другие, и ты будешь страдать, глядя, как они платят… – Оставьте меня, оставьте в покое, дайте отдохнуть от этого ужаса хотя бы час… Пусть они хотя бы не кричат… Нет, нет, умоляю, только не огнём!..
Я проснулся с коротким криком, больше напоминавшим задавленный стон, и некоторое время лежал на боку, съежившись, вытирая мокрое от пота лицо и пытаясь вспомнить, где я нахожусь. Паника едва не овладела мной в полной темноте – мне показалось, что я ослеп. Затем я услышал где-то рядом тихий плач, показавшийся мне сначала продолжением тяжёлого сна, который в первые секунды после пробуждения всегда слишком тесно перепутывается с реальностью.
Наконец, придя в себя и с усилием восстановив нормальное сердцебиение (с тоской отметив, что в сердце у меня после этих снов начинает ощутимо покалывать), я сел, расправив мятую мантию, и потряс головой. Хныканье в углу не прекращалось.
– Лонгботтом, перестаньте ныть, – бросил я скорее машинально, чем пытаясь причинить боль. Голос мой был хриплым со сна и послушался неохотно. Голова болела нещадно, и окружающая темнота только усиливала неприятную тяжесть в ней.
Плач постепенно сменился монотонными всхлипываниями, которые вызывали во мне уже не раздражение, а усталость и смирение.
– Послушайте, Лонгботтом, ну что вы хнычете постоянно? – почти что взмолился я. – Сил больше нет слушать. Что у вас, болит что-то?
Гриффиндорец снова ухватился за спасительный приём драматического молчания, прерываемого лишь всхлипываниями. Значит, опять чего-то испугался. Моих криков, что ли? Я вспомнил, как стонал и умолял во сне. О нет, неужели я и вслух стонал? Мерлин, да сколько мне ещё предстоит пережить унижений перед этим мальчишкой?!
Я сидел, тупо пялясь в темноту и машинально растирая себе виски, благо что Лонгботтом меня не видел. Сердце по-прежнему болело.
– Поймите вы, Лонгботтом, – едва слышно прошептал я. – Кричать, плакать и стонать бессмысленно. Кричать, плакать и стонать бессмысленно всегда. Чего вы хотите этим добиться, привлечь к себе внимание? Чтобы вас пожалели? Сообщить, что вам плохо? Позвать на помощь?
Гриффиндорец молчал. Было так тихо, что биение моего собственного сердца, всё не желавшее стихать, казалось мне громче этого моего шёпота.
– Так вот запомните, Лонгботтом, – продолжал я, едва шевеля губами. – Никто к вам не придёт. Понятно? Вы никому не нужны. И ваши стоны, душевные раны и болячки тоже никому не нужны. Поэтому никто к вам на помощь не придёт, ясно? НИКТО. НЕ. ПРИДЁТ.
Последние мои слова, сказанные громким и срывающимся шёпотом, показались мне в полной тишине настоящим криком, отчаянным и надрывным. Я и сам не ожидал, что это так… страшно прозвучит. И я, с одной стороны, сразу же пожалел о том, что сказал всё это, с другой… было в этом что-то странное и непривычное мне. Я, кажется, никогда и ни с кем не разговаривал вот так шёпотом в темноте, и было в этом что-то объединяющее, даже несмотря на то,
что именно я говорил. Впрочем, может, то,
что я говорил, тоже объединяло нас по-своему, являлось общей истиной для нас обоих, только я это уже понял, а Лонгботтом… что он сейчас будет говорить? Наверняка какую-нибудь жуткую глупость. Станет спорить, нести какой-нибудь гриффиндорский бред о верности и чести… или наоборот, опять начнёт трагически молчать. Уж лучше бы спорил. Тогда, по крайней мере, я смог бы доказать ему, что он неправ. Я хотел, очень хотел, чтобы он не поверил мне, чтобы начал говорить, что настоящие друзья всегда приходят на помощь, или ещё что-нибудь такое, а я убил бы в нём эту надежду, которая во мне самом умерла, когда я был как раз в его возрасте. Я бы заставил его поверить и принять, что к нему, как и ко мне, никто и никогда не придёт.
Я ждал любой, какой угодно реакции от Лонгботтома на мои слова. Но только не той, которая последовала. После некоторой паузы он вдруг тихо, но твёрдо произнёс:
–
Вы же пришли.
Я совершенно растерялся, впервые за много лет. В полном замешательстве я открыл рот для уничижительной реплики, но не мог найти нужных слов. Я просто не знал, как на это реагировать. Мне снова вспомнились сжимающиеся за моей спиной холодные детские руки, но вместо того, чтобы заставить смущаться Лонгботтома, я почему-то смутился сам. Тролль его раздери, с какой стати я-то должен смущаться? Он полез ко мне обниматься или я к нему? Но мне вдруг совершенно некстати ясно представилось, каково это – больше двух часов просидеть одному в кромешной тьме, в каменном мешке без выхода, без единой щёлки, не понимая, что происходит, без всякой надежды на помощь извне… Даже взрослые люди с крепкими нервами уже через несколько часов совершенно ломались в таких случаях и даже сходили с ума. Что же он должен был чувствовать, когда я появился на пороге этого каземата?.. А ведь он, по сути, ребёнок ещё…
Собственное внезапное душевное размягчение вновь вызвало у меня всплеск раздражения, неприятным клубком гнездящегося где-то в животе. Я один раз сегодня уже пожалел Лонгботтома, и чем это кончилось? Ведь он сам, сам сюда полез, сам! Он сам и виноват во всех своих несчастьях!
Но я уже понимал, что бешусь от беспомощности. Я прекрасно знал, что меня так смутило в этих трех наивных словах запуганного мальчишки. Я понимал, что, просидев здесь два часа и прокричав всё горло, он радовался моему появлению так искренне и сильно, как не радовался, наверное, вообще никто и никогда за всю мою жизнь. Пусть даже он и не знал, что это был я. Но даже сейчас, когда он знает, он всё ещё воспринимает это вот так – что я пришёл к нему на помощь, после того как он так долго и отчаянно звал. И поэтому я не огрызнулся, не бросил ему в ответ что-нибудь обидное, не сказал, что я бы ни за что не пришёл сам, что меня заставил директор. Я не сказал этого, хотя минуту назад собирался растоптать Лонгботтома, уничтожить в нём любую надежду. Но эти его слова почему-то вызывали внутри какое-то очень странное чувство, одновременно и болезненное, и стыдное, и притягательное. Как первая подростковая мастурбация, подумалось мне, и это сравнение покоробило меня, смутив ещё сильнее.
– Послушайте, Лонгботтом, – начал я, ещё не зная, что говорить дальше. Спорить с Лонгботтомом я не мог, согласиться… тогда уж стоит сразу обняться и вместе поплакать над нашими загубленными понапрасну в расцвете лет жизнями. Оставалось попробовать сменить тему. – Послушайте, вы… можете мне объяснить… раз уж мы всё равно здесь сидим, и торопиться нам вроде бы как некуда…
Нет, это никуда не годится. Звучит так, будто я пытаюсь найти оправдания тому, что я хочу поговорить, тому, что я не хочу терять это ощущение какой-то связи между мной и кем-то. Мерлин, как же это делается? Кажется, я совершенно не в состоянии найти какой-то ещё способ разговора, находящийся между жалкими оправданиями и издевательскими нападками. Хорошо… попробуем по делу.
– Послушайте, Лонгботтом… Нам нужно… как-то искать ответы на все эти вопросы. Ключ этой ситуации должен находиться где-то в ней самой. Давайте для начала попробуем обрисовать всю известную нам информацию. Я расскажу вам, что знаю я, а вы добавите, если вам найдётся, что добавить. Постарайтесь в это время не… не реветь и… и вести себя максимально разумно. Значит, так: если вы ещё не знаете этого, то мы находимся в Тайнике Ровены Равенкло.
– Вроде Тайной Комнаты? – подал голос Лонгботтом. Он слегка осип после долгого рёва, но из его голоса, по крайней мере, исчезла эта отвратительная привычная паника.
– Это и есть тайная комната. Вы думали, что Тайная Комната – это такое специальное название для тайника Слизерина? Нет, тайная комната, знаете ли, означает всего лишь некое помещение, скрытое от посторонних глаз. В данном случае скрытое Ровеной Равенкло. Она создала этот тайник для своего наследника. Согласно легенде, все Основатели сделали то же самое.
Из темноты послышался какой-то неуверенный звук.
– Вы что-то хотели добавить, Лонгботтом?
– Н-нет, – после длинной паузы пробормотал он.
– Мы, кажется, договаривались, мистер Лонгботтом, что мы обмениваемся информацией, – вкрадчиво произнёс я. – Если вам есть что сообщить, или – я допускаю такую возможность! – у вас появилась какая-то мысль…
– Ну… – начал Лонгботтом, и я немедленно замолчал, не испытывая желания возобновлять уговоры в случае его очередного испуга. – Нас так пытались уверить, что Тайная Комната Слизерина – сказка, и что весь Хогвартс обшарен снизу доверху, и в нём просто не может ничего скрываться… а теперь оказывается, что преподаватели осведомлены о наличии целых четырёх тайных комнат…
– А с чего вы взяли, Лонгботтом, что преподаватели должны были перед вами отчитываться? Эта информация совершенно не предназначалась для учеников. Тем более для второкурсников, – вот я и снова начинаю язвить. Этак он совсем разговаривать откажется. Надо взять себя в руки и постараться говорить с ним помягче. – Впрочем, вы правы, многие только после истории с василиском задумались над этой легендой всерьёз. Если мы, после всех уверений о всесторонней изученности Хогвартса, всё же обнаружили одну из тайных комнат, логично было бы предположить, что и остальные не являются выдумкой? Однако мы отвлеклись. Вернёмся к данному конкретному подземелью. Ровена Равенкло скрыла в нём свою мифическую библиотеку – вы её, я полагаю, видели и даже читали в нём одну из книг.
– Откуда вы знаете? – с суеверным ужасом спросил Лонгботтом.
– То существо, которое с нами разговаривало, сообщило мне, что вы были в ней и читали книгу о травах. Неплохой выбор, должен заметить, – снисходительно бросил я. – Впрочем, Темнолицый также сказал, что вы не позаботились о собственной безопасности, что вы пренебрегли простейшими мерами предосторожности. Доводилось ли вам, мистер Лонгботтом, слышать о книге, которая ввергает каждого, кто начнёт её читать, в пучину безумия? А о книге, откусывающей руки открывшему её? – Я выждал паузу и с удовлетворением продолжал:
– Стало быть, не слышали. А как насчёт ловушек, которые чистокровные маги в былое время – да и не только в былое, могу заметить – помещали на фамильные и прочие ценности, чтобы они не смогли попасть во владение магглов? Тоже не слышали? А о заклятиях, которые призваны были поражать воров и всякий нечистокровный сброд? Разумеется, не слышали. Вам и в голову это не пришло, ведь вы и не подумали проверить книги. Весьма неосмотрительное поведение, мистер Лонгботтом! Вам вообще известно хотя бы одно проверяющее заклинание? – Я поймал себя на том, что вновь увлёкся отчитыванием. Приступ сочувствия Лонгботтому, однако, уже почти прошёл, сердце болеть перестало, и вообще я чувствовал себя намного лучше.
Впрочем, подумал я, сотрудничество с Лонгботтомом в любом случае принесёт больше пользы, чем вреда. Даже если он ничем мне и не поможет – что почти наверняка, – то, по крайней мере, мне не хотелось бы провести свои последние дни в мелочной грызне.
– Так что учтите это на будущее, Лонгботтом, – подвёл я итог обвинительной речи. – Если оно у вас, конечно, будет. На чём я остановился?
– На библиотеке, – еле слышно шепнул Лонгботтом.
Я кивнул. Сообразив, что Лонгботтом меня не видит, сухо добавил:
– Благодарю. Итак, тайные комнаты существуют, чтобы скрывать что-либо от посторонних глаз, и основательнице факультета Равенкло вздумалось скрыть своё легендарное книгохранилище. Она всегда очень серьёзно относилась как к книгам, так и к идее поддержания чистоты крови: как вы, возможно, знаете, если читали хотя бы первую главу “Истории Хогвартса”, поначалу она была солидарна с Салазаром Слизерином, и только потом, когда его планы начали переходить всякие границы разумного, Ровена Равенкло отказалась от своих первоначальных убеждений, приняв в возникшем разногласии сторону Годрика Гриффиндора и Хельги Хаффлпафф. Однако, создала ли она свой тайник до ссоры со Слизерином или после неё, но, так или иначе, ей не хотелось, чтобы её библиотека попала в недостойные руки. Поэтому она выстроила это хранилище и поместила туда свои книги – вы их видели. Так же как и Слизерин, она пожелала, чтобы её богатство досталось тому, кто сможет оценить его по достоинству – её наследнику. В связи с этим у меня возникает к вам прогнозируемый вопрос: каким образом вы обнаружили вход в Хранилище Равенкло и зачем туда полезли?
– Я нечаянно! – тут же отозвался Лонгботтом с каким-то отчаянным протестом в голосе.
– В этом у меня нет никаких сомнений, – со смешком сказал я. – Намеренно вы бы его никогда не нашли. Меня больше интересует, за каким дементором вас туда понесло. Итак?
– Я там прятался, – после очень долгой паузы ответил Лонгботтом.
– В самом деле? От кого же, позвольте полюбопытствовать?
Лонгботтом очень долго молчал, сопел и устраивался поудобнее – полагаю, просто тянул время. Наконец он невнятно и очень быстро проговорил:
– Меня Малфой в библиотеке зажал.
– И вы, вместо того чтобы дать ему отпор, что было бы, мне кажется, вполне по-гриффиндорски, убежали и спрятались?
– Их четверо было! – звенящим от обиды и возмущения голосом воскликнул Лонгботтом. – Малфой, двое его громил, и ещё Паркинсон! Она, конечно, просто подлизывается к Малфою, а без него ей на меня было бы наплевать, но их всё равно было четверо!
Четверо… А разве я не защищался, когда меня точно так же зажимали в углу четверо – один из которых всего лишь подлизывался, правда, но всё равно их было четверо? Разве я не давал отпор? Разве я не проклинал их иной раз так, что мне же потом за это и влетало? Неужели Лонгботтом не понимает, что директор в любом случае встал бы на сторону гриффиндорца – так же, как вставал на их сторону и тогда? Почему он не пожаловался хотя бы своему декану?
А ты, спросил внутренний голос, ходил ли жаловаться к Слагхорну? Разве тебе не становилось тошно от необходимости рассказывать, как тебя унижали?
– Я пытался, – продолжал Лонгботтом на два тона тише. – Успел выбить палочку у Малфоя и проклясть его так, что у него уши выросли… А потом Гойл у меня палочку отобрал, просто силой. Я же не мог всех сразу…
Уши… Мерлин всемогущий… Он пытался остановить врага какими-то ушами… Да знает ли он хоть какое-нибудь нормальное заклинание? Чему же Поттер их в прошлом году учил?
– Вам стоило придумать что-нибудь посерьёзнее ушей, – жёстко сказал я. “Например, Сектумсепру”, – ехидно подсказал внутренний голос. “Например, Сектумсепру”, – холодно согласился я. – Вы должны были придумать что-то такое, что надолго отбило бы у них охоту приставать к вам.
“Тебе-то самому удалось отбить охоту приставать к тебе у тех четверых?” – снова начал приставать внутренний голос, но на этот раз он был не язвительным, а скорей горьким.
– Вы бы опять сняли с Гриффиндора баллы, – хмуро буркнул Лонгботтом. – Мы и так позади всех…
Вот оно что, он себя в жертву факультету приносил. Гриффиндорец… Я машинально отметил, что Лонгботтом разговаривает со мной всё смелее и смелее. Но теперь меня это уже не раздражало, а скорее даже было приятно.
– Лонгботтом, вы полный идиот, если до сих пор не успели понять, что Гриффиндор в конце года выиграет в любом случае. Хотя бы раз такое было, чтобы вы проиграли, даже если до последнего момента плелись в самом хвосте?
– Ну… мы очень старались, – неуверенно проговорил он.
– Вы невообразимо наивны, Лонгботтом, – с тоской ответил я. – Я понимаю, что в ваш первый год обучения вам было приятно, что Гриффиндор победил благодаря вашим десяти очкам в общую копилку. Но я вынужден вас огорчить: он победил бы в любом случае. Не было бы ваших десяти очков – было бы на десять очков больше Поттеру. Или кому-нибудь ещё. Баллы ничего не значат, Лонгботтом. И даже если бы они имели какое-то значение, то только один год. Тот, в котором вы проиграли. А вот ваше умение за себя постоять будет значить всю жизнь. Ясно?
– Да, – коротко ответил Лонгботтом. – Но… в таком случае мне жаль, что мы вообще выигрывали. Я сейчас подумал, что тогда, на первом курсе, ребята с вашего факультета ведь наверняка были очень расстроены… и, наверное, сердились больше на нас, чем на Дамблдора. Они ведь тогда тоже совсем маленькими были… и им тоже было очень важно выиграть… и они уже успели порадоваться, что выиграли, уже даже зал в их цвет был наряжен, а тут вдруг вот так, в самый последний момент… Я подумал, что, может быть, поэтому они нас четверых так и ненавидят… К остальным ведь они не цепляются…
– Пять очков Гриффиндору, – горько усмехнулся я. – Долго же до вас доходило… Впрочем, до остальных так и не дошло, – закончил я уже совсем шёпотом, скорее сам себе под нос.
– Ну, тогда… – с вызовом заговорил Лонгботтом. – Раз баллы ничего не значат… Я действительно сделал с Малфоем кое-что похлеще ушей.
– И что же?
– Я его ослепил, – продолжал Лонгботтом на тон тише и уже без прежней уверенности в голосе, и тут же торопливо добавил: – Не насовсем, конечно… Конъюктивным заклинанием. Он схватился за глаза и заорал, оно же щиплет. Тогда я воспользовался замешательством и убежал.
“Воспользовался замешательством”… Где это он таких выражений понахватался?
– Если там действительно имело место какое-то замешательство, то каким образом Гойл отобрал у вас палочку? – поинтересовался я.
– Он ещё до этого отобрал. Я разозлился и вообще как-то испугался… и со всей силы заклинанием вмазал…
– Без палочки?! – я едва удержал челюсть от падения на пол.
– Ну… да. Мы в прошлом году немножко учились… у меня вообще-то не получалось… Но тут я как-то очень рассердился…
– Ещё пять баллов Гриффиндору, – со смешком отреагировал я. – Вы не перестаёте меня сегодня удивлять, Лонгботтом.
– Но вы же сами говорили, что баллы ничего не значат, – в голосе мальчишки мне тоже послышалась улыбка.
– Не волнуйтесь, мы находимся вне территории школы, так что назначение баллов здесь всё равно не действует.
– А-а, – с явным облегчением ответил он. – Ну, тогда понятно… А то я уже испугался…
Мерлин великий… Мы сидим с Лонгботтомом в темноте и шутим. С ума сойти можно…
– К делу, Лонгботтом, к делу. Вы отвлекаетесь. Что произошло потом?
– Ну, они погнались за мной… Я увидел дверь и в неё забежал. Я вообще сначала даже не сообразил, что её раньше там не было. А они сообразили. Остались снаружи и стали обсуждать, что делать. Без Малфоя они туда не пошли, решили меня снаружи ждать. А я подумал, что без толку сидеть, пойду поищу, может быть, с другой стороны какой-нибудь выход будет…
Дальнейшая история Лонгботтома была почти идентична моей. Ему совсем не понравился синий коридор, но он надеялся, что этот коридор выведет его куда-нибудь обратно в Хогвартс. Впрочем, в отличие от меня, его совершенно не напугала розовая дверь, она даже показалась ему притягательной, и он, не пытаясь найти другого пути, сразу в неё вошёл. В библиотеке он, как я уже знал, читал книгу о травах, а затем с ним, как и со мной, заговорил Темнолицый и сообщил, что его ждёт в подвале какой-то подарок, который ему очень нужен. Лонгботтом сразу спросил его, что это такое, но Темнолицый отказался отвечать прямо и лишь повторял, что здесь находятся сокровища для каждого, кто сумеет их унести. Однако он ничего не сказал Лонгботтому о Наследнике Равенкло. Очевидно, потому, что Лонгботтом не прошёл испытания.
– Всё это очень странно, – хмуро подвёл итог я. – С чего бы вдруг Ровене Равенкло дарить подарки всем подряд? Когда этот безмозглый Хранитель принялся говорить мне о сокровище, я был убеждён, что оно предназначено только для её наследника. И это вполне разумно. Но дарить подарки каждому? Не понимаю я… что-то здесь нечисто…
– А вы и в самом деле наследник Равенкло? – с явным уважением в голосе спросил Лонгботтом.
– Да, я и в самом деле наследник Равенкло, – с некоторой долей яда подтвердил я. – Именно поэтому Дамблдор и послал за вами меня.
– Вас послал за мной профессор Дамблдор? – удивился Лонгботтом.
– А вы вообразили, что я сам всё бросил и сломя голову ринулся сюда, чтобы вас спасти? – съехидничал я. Лонгботтом замолчал, и я пожалел, что не удержался от издёвки: мне показалось, что определённая достигнутая между нами связь разрушилась.
Однако Лонгботтом, как оказалось, не был задет моими словами, а всего лишь размышлял.
– Нет, конечно, я так не думал. С какой стати вам это делать? Вы меня терпеть не можете, я попал сюда по своей собственной вине, – Лонгботтом говорил всё это спокойно и без эмоций, в очередной раз удивляя меня. – Но это мне как раз и показалось странным, ведь никто, кроме директора, не смог бы заставить вас отправиться меня спасать, а директор этого делать бы не стал.
– Это ещё почему?
Как меня всегда раздражал этот сложившийся у гриффиндорцев идеализированный образ Дамблдора! Уж конечно, он не стал бы меня заставлять, он же у нас такой гуманист.
– Ну, вы же намного важнее для войны, чем я, – рассудительно ответил Лонгботтом. – Я прекрасно понимаю, в каком положении мы бы оказались, если бы вы вдруг погибли, спасая меня. А я всего лишь один из учеников, далеко не самый успешный и в общем-то для войны бесполезный…
– Никогда не принимайте за других решение о степени своей полезности, – проворчал я, – всё равно ошибётесь. Многие воображали о себе очень много, но так ничего и не сделали, а кто-то не думал, не гадал, а превратился в ключевую фигуру.
– Как Гарри? – спросил Лонгботтом.
Ну, я вообще-то скорей причислял его к первой категории, но в какой-то мере, возможно, так оно и есть. В любом случае, ещё рано об этом говорить.
– Неважно, просто запомните, что таких примеров много.
– Может быть, так бывает, но не так уж и часто. А что касается меня, так, по-моему, вы меня просто так утешаете…
Я не удержался и фыркнул.
– Вы не находите, что я маловато подхожу на роль утешителя?
– Мне кажется, вы ещё меньше подходите на роль человека, которого стоит посылать спасать каждого потерявшегося ученика, – твёрдо ответил Лонгботтом, не поведясь на мою попытку уйти от ответа. Он явно не собирался отступаться. – Дамблдор не стал бы рисковать вами ради меня, пусть он даже, как вы говорите, и предвзят по отношению к моему факультету.
– Вам не кажется, что ваши предположения несколько противоречит тому, что уже очевидно случилось? – поинтересовался я ехидным тоном, призванным отвлечь Лонгботтома от скользкой темы.
– Ну, просто я думаю, что он послал вас сюда не только за этим. Может быть, здесь находится что-то, нужное для войны, и только наследник сможет это отсюда вынести. Какая-нибудь вещь или информация, настолько важная, что ради неё стоило бы рискнуть…
Хм, в этом есть определённый смысл. Откуда мне знать, что у директора не было ещё какой-то задней мысли? Но в таком случае это должно быть что-то, мимо чего я точно не пройду, даже не зная, что должен его найти. Может быть, это и имел в виду Темнолицый? Возможно, он даже был каким-то образом подослан сюда директором – это бы объяснило его современную речь... Так или иначе, стоит пока вслух ухватиться за эту версию, чтобы Лонгботтом не заострял больше своё внимание на этом щекотливом предмете.
– В таком случае, Лонгботтом, это было бы нечто явно не предназначенное для ваших ушей, так что я советую вам больше не засорять свою оперативную память данным вопросом и вернуться к теме разговора.
– Ну хорошо, – легко согласился Лонгботтом.
– Меня сильно смущают эти “сокровища для всех”, – задумчиво сказал я, стараясь, чтобы это звучало так, будто я полностью поглощён этой мыслью, и предыдущий вопрос меня совершенно не заботит. – Не верю я в подобную благотворительность. Вы уверены, что Темнолицый больше вам ничего об этом не сказал? Вспомните хорошенько! Может быть, вы неточно помните формулировку, может быть, вам что-то в его словах показалось неважным, и вы выкинули это из головы? Постарайтесь припомнить дословно, как именно он выразился!
– Сказал, что я выбрал хорошую книгу, и что он ждал меня. Сказал, что его хозяйка велела ему отвести меня вниз, где меня ждёт что-то, что принадлежит мне, и чего я не смогу найти нигде в другом месте. Я спросил, кто его хозяйка и откуда она меня знает. Тогда-то он и сказал, что здесь есть сокровище для каждого, кто сумеет его унести.
– Я всегда полагал, что сокровище Ровены Равенкло – это её библиотека, – признался я. – Но Темнолицый отправил нас обоих вниз, да и не стала бы она раздаривать книги каждому желающему.
– Ну, нельзя сказать, чтобы здесь бродили целые толпы желающих, – возразил Лонгботтом.
– Теоретически возможно, конечно, что таким образом она пыталась наградить тех, кто смог найти вход в её тайную комнату и прошёл испытание книгами – хотя вы, скажем, попали сюда случайно, а не путём умозаключений. Но поскольку мы не знаем, что случилось бы с каждым из нас, если бы мы оба не взяли книгу о травах, то информации к размышлению явно маловато. В любом случае, мотивы Основательницы остаются неясными. Сокровища для всех, надо же! Что это ещё за бесплатный Гринготтс? Да и ваша теория о том, что Темнолицый хочет, чтобы мы посидели и подумали, мне совсем не нравится. Что-то в этом, безусловно, есть – он расспрашивал нас обоих о том, что нам больше всего нужно, он запер нас, требуя ответа на свой вопрос… Возможно, это вид проверки, и от наследника Равенкло он ожидает вполне определённого ответа. Но какое это может иметь отношение к вам? Ведь он и вас сюда послал! Потом, сидеть в темноте и размышлять о смысле жизни вообще не особенно продуктивное занятие. Сенсорная депривация вызывает спутанность сознания, дезориентацию в пространстве и времени, галлюцинации, в конце концов!
– А что такое сенсорная… э-э…
– Депривация. Отсутствие раздражителей со стороны одного из органов чувств.
В темноте раздался смешок.
– В данном случае имеется в виду отсутствие зрительных раздражителей, – сухо пояснил я. – Как я уже сказал, в условиях сенсорной депривации у людей за весьма непродолжительный промежуток времени возникают расстройства сознания, – о потере разума я решил на всякий случай пока не упоминать, чтобы не угнетать и без того безрадостную обстановку, – и Ровена Равенкло не могла об этом не знать, так что ваша теория о том, что она заперла нас сюда для того, чтобы мы порефлексировали, мне представляется несостоятельной: такая атмосфера, как вы понимаете, не особенно способствует философским думам о счастье. Отчасти поэтому я и пытаюсь занять нас обоих разговором, а не думать молча. У нас не такой уж большой запас времени, прежде чем мы начнём страдать от галлюцинаций, причём, скорее всего, устрашающего характера.
– У меня они, по-моему, уже начинают появляться, – неровным голосом признал Лонгботтом. – Я всё время вижу лицо моей мамы, и она всё улыбается…
– Неужто она так устрашающе у вас улыбается, Лонгботтом? – фыркнул я и тут же прикусил язык. Теперь такие нелепые уколы уже казались мне неуместными.
– Нет, – сказал он почти шёпотом и после паузы медленно продолжил:
– Когда я прихожу навестить её в больницу, она всё время улыбается…. всё время. Не узнаёт меня, но всё равно улыбается и улыбается…
Мне стало почти стыдно за свою глупую фразу. Конечно, я ведь знал об этой истории. Почему-то я всё время начисто забываю о ней, когда вижу Лонгботтома над котлом. Вот и сейчас совсем не подумал об этом. Его родителей-авроров держали под Круциатусом, пока они не спятили, а сам он теперь живёт с бабушкой, которой впору командовать полком. По крайней мере ясно, кто его так запугал.
– Профессор? – послышался из темноты неуверенный голос.
– Да, Лонгботтом?
– Когда вы так надолго замолкаете… мне как-то не по себе… Я почему-то сразу же забываю, в какой стороне вы находитесь, и мне кажется, что я здесь снова один, и… Ну, мне не то чтобы страшно, но…
– Мерлина ради, прекратите вы опять оправдываться, страх здесь ни при чём. Это симптомы дезориентации в пространстве, и вполне естественно, что у вас они проявились раньше, чем у меня, ведь вы сидите здесь двумя часами дольше, и часть времени провели в одиночестве. К тому же моя психика, смею надеться, закалённее.
– Ну, вы не могли бы… не замолкать надолго? – конец фразы был произнесён так тихо и невнятно, что у меня возникло ощущение дежавю – словно я вновь вернулся к тому моменту, когда я только вошёл в комнату и пытался разобрать бессвязные всхлипы запуганного гриффиндорца.
– Мерлин, Лонгботтом, я же всё-таки не круглосуточное радиовещание! Придвиньтесь ближе, будете слышать моё дыхание и чувствовать, где я нахожусь. Вы же сидите едва ли не на противоположном конце комнаты – разумеется, стоит мне замолчать, и вы меня не слышите. Давайте, я вас не съем. Здесь достаточно тихо, чтобы дистанция, на которой вы будете всё время ощущать моё присутствие, была достаточно комфортной для нас обоих.
Да какого же дементора я всё время говорю что-то, что эту дистанцию явно увеличит? Вроде и пригласил, а сам тут же напомнил о том, что мне его близость неприятна. Ну вот зачем я сейчас это сказал? Не полезет же он опять ко мне обниматься, в самом деле.
– Профессор? – неуверенно позвал из темноты Лонгботтом, поползший было в мою сторону и замерший на полдороге, неспособный в тишине оценить оставшееся до меня расстояние.
– Здесь я, здесь, – отозвался я. – Тролль с вами, подбирайтесь настолько близко, насколько вас это устроит. Не могу же я, в самом деле, непрерывно болтать, как хаффлпаффская первокурсница. У меня и без того уже горло пересохло.
И снова зря. Не стоило привлекать внимание к тому, как настойчиво требует воды саднящее горло – учитывая, сколько сегодня орал Лонгботтом, ему должно быть ещё хуже, чем мне.
– Да, попить бы сейчас, – подтвердил гриффиндорец, явно не обременённый подобными сомнениями об уместности своих замечаний. – И есть тоже очень хочется. Я не обедал сегодня.
– Ну так сходите пообедайте, – не удержался я. – Чего вы распаляетесь попусту? Какой смысл себя травить этими заявлениями? Еды у нас всё равно…
– О! – прервал меня гриффиндорец. – Я вспомнил сейчас! У меня же с собой пакетик орешков есть!
– Орехи – это хорошо, – вынужден был признать я. – Это очень насыщенная пища. Даже один пакетик сможет надолго поддержать ваши силы. Вам повезло, что у вас с собой именно орехи.
– Ну… я вообще-то хотел… э-э…
Мерлин ты мой, это что, он делиться со мной собирался, что ли? Вот ведь гриффиндорец, а!
– Лонгботтом!! – взревел я, закатив глаза. – Отставьте ваши гриффиндорские благородные глупости в сторонку хотя бы на десять минут и жрите уже свои орехи!
– Вообще-то вам отсюда выбраться живым важнее, – обиженно буркнул Лонгботтом. – И держаться в форме вам сейчас важнее, не на меня же нам рассчитывать. Так что попытка отдать все наши запасы мне вряд ли можно считать гриффиндорским благородством именно с
моей стороны…
Я фыркнул. Мягко выразился, ничего не скажешь.
– Я надеюсь, вы не вообразили, что после этой пылкой тирады я соглашусь взять ваши орехи?
– Нет, я прекрасно понимаю, что одной тирады будет маловато, и мне придётся ещё очень долго нудить, прежде чем вам будет проще уступить, чем спорить.
Я потерял дар речи. На какую-то долю секунды я принял эти слова за чистую монету, и только затем я понял, что он смеётся в голос, что заставило меня растеряться уже совершенно.
– У вас-то благородство уж точно не гриффиндорское! – смеясь всё громче, продолжал он. – Вы даже от своей доли в мою пользу отказываетесь с сарказмом, – теперь он буквально захлёбывался от смеха, издавая какие-то странные булькающие звуки.
– От какой такой
моей доли?! – начал было кипятиться я, но тут вдруг понял, что у Лонгботтома просто начинается истерика, и его надо немедленно успокоить. Протянув руку, я нащупал его плечо и крепко сжал его. Лонгботтом рыдал взахлёб, и теперь уже неясно было, от смеха или по-настоящему.
– Дышите глубже, – жёстко, но по возможности спокойно велел я. – Держитесь за меня, если нужно.
Он так судорожно впился в мою руку, что я скрипнул зубами от боли, но выдержал и, помедлив секунду, притянул его к себе. Что мне, в конце концов, ещё оставалось делать? Надо было любыми средствами отсрочить неизбежную потерю адекватности и способности здраво рассуждать для нас обоих.
– Давайте сюда ваши орехи, – вздохнул я, продолжая осторожно обнимать его за мелко трясущиеся плечи и ощущая всё большую неловкость за своё самонадеянное вторжение в чужое личное пространство. Лонгботтом, всё ещё всхлипывая и икая, отцепился наконец от моей руки, и я услышал треск разрываемого пакетика.
Однако стоило мне нащупать рукой липкое крошево внутри, я застыл.
– Лонгботтом! Они что у вас –
солёные, что ли?
Лонгботтом издал последний длинный прерывистый полувсхлип-полувздох и, кажется, успокоился. Однако по его виноватому молчанию я понял, что мои худшие подозрения оправдались.
– Вы кретин, Лонгботтом, – уныло сказал я. – Вы представляете, что с нами будет, если мы их сейчас съедим? Убирайте. Без еды всё-таки можно протянуть куда больше, чем без воды.
Лонгботтом снова издал смешок, и я насторожённо повернул к нему голову, хотя, разумеется, в темноте в этом не было никакого смысла.
– Похоже, мы будем первыми волшебниками, умершими от голода или жажды, – без всяких эмоций сказал он. – Ведь все остальные всегда могли бы что-нибудь себе наколдовать…
– Во-первых, мы ещё не умерли, – резко прервал его я. – Бросьте этот упаднический настрой. Во-вторых, вы что, в самом деле ничего не слышали о законе Гампа и пяти исключениях из него? Или с Трансфигурацией у вас всё так же печально, как и с Зельеделием?
– М-м… нет, – признался Лонгботтом. – В смысле нет, не слышал. Пожалуйста, расскажите. Про все пять исключений. И ещё что-нибудь про Трансфигурацию. Или хотя бы даже про зелья, – его монотонный голос в этот момент был совсем лишён интонаций и звучал очень жутко, пусто и мёртво. – Впрочем, нет… пожалуй, зелья лучше оставить до того момента, когда все прочие темы уже иссякнут.
– Вы всерьёз рассчитываете прожить здесь столько, чтобы у меня закончились темы, не касающиеся зелий? – я приподнял бровь, поймав себя на мысли, что делаю это совершенно механически – ведь меня по-прежнему не было видно. – Вы очень неважного мнения о моём кругозоре, должен вам заметить.
– Вы же сами запретили мне упаднический настрой, – продолжал Лонгботтом всё тем же мёртвым голосом. – Так что, раз мне нельзя думать о смерти, то да, я рассчитываю жить здесь долго.
– Вы идиот, Лонгботтом! – растерявшись, рявкнул я. – Я имел в виду, что мы выберемся отсюда раньше.
– Профессор, но вы же сами понимаете, что мы не выберемся. Вы только передо мной делаете вид…
Похоже, истерика отобрала у него не только все накопившиеся эмоции, но и все силы, так ровно и слабо звучал его голос. Помолчав немного, он добавил ещё тише:
– Даже если это только для того, чтобы я не раздражал вас нытьём, всё равно спасибо.
Я открыл было рот, чтобы снова упрекнуть его в ненужном пессимизме, но затем вдруг понял, что он прав. Я не надеюсь спастись, и своими упрёками просто пытаюсь отогнать от себя эту мысль. Да, я делаю вид – правда, не столько перед мальчишкой, сколько перед самим собой.
– Вам не за что меня благодарить, Лонгботтом, – проговорил я наконец. Затем, подумав, что он может принять это на счёт своей последней фразы, добавил:
– Я имею в виду, что я, пожалуй, делал это не для вас, а для самого себя. Когда я убеждал вас в том, что надежда ещё не потеряна, мне было легче верить в то, что это действительно так. Но я вынужден признать, что не знаю, как нам отсюда выбраться, и, по всей видимости, мы погибнем.
Ответом мне было молчание.
– Как видите, вам действительно не за что было меня благодарить, – добавил я, не в силах выносить эту тишину, не в силах встретить последствия высказанной вслух ужасной правды и ощущая непреодолимое желание говорить и говорить что-нибудь, лишь бы не оставаться в тишине наедине с этой, теперь уже общей, правдой. Я чувствовал себя совершенно опустошённым и разбитым. Я не знал, чего мне ожидать от Лонгботтома – слёз, очередной истерики или гриффиндорской бравады, а может, чего-то иного, – но в любом случае я был совершенно не готов справляться с этим.
Однако он всё молчал и молчал, и напряжение становилось для меня невыносимым. Я перестал чувствовать, где он сидит, и мне даже начало казаться, что он уполз куда-то в дальний угол, где мне придётся его искать на ощупь.
Однако в следующую секунду он вдруг прижался ко мне и молча уткнулся лицом в моё плечо. Вздохнув, я снова слегка обнял его, думая, что ещё вчера я был бы в шоке, узнав, что трижды за сегодня попаду в объятия Лонгботтома, а теперь меня гораздо больше удивляет то, что уже к третьему разу я стал относиться к этому настолько спокойно.
______________________________________
Авторская тема f # min на HogwartsNet: http://www.hogwartsnet.ru/forum/index.php?act=ST&f=65&t=13171&st=
___________________________________