Глава 9Это электричка, справа ряды чёрных елей и слева ряды чёрных елей, позади ничего нет, а впереди сидит старик в шляпе цвета непонятного и неприятного. Голова его опущена на грудь и болтается так, как если бы он умер где-то между Эймани и Гольтом, что мы проехали часом ранее. Я бы тоже не прочь умереть, я близок к этому. Я не могу встать, ведь если я встану, кишки мои загремят в утробе, словно сухой горох в жестянке. Будь я у себя дома, на этих пыльных улочках, за мной бы погнались все мальчишки Старого города с воплями и улюлюканьем, свистом и хохотом. Они кричали бы: "Человек-бубенчик, человек-бубенчик"... Святой Себастьян, как я давно не ел.
Старик всхрапывает, и его войлочная шляпа прыгает вверх и вновь опускается. Всё же он жив, а жив ли я?.. Старику не интересно, проехали ли мы Эймани, и когда мы приедем в Мадиун. Старика не выпускают его стариковские сны, а меня не выпускает это пронзительное чувство невозможности происходящего. Это щемящее чувство потерянности тоже со мной. Я в полупустом вагоне электрички, ползущей по снежным полям между рядами чёрных елей.
Из-за войлочной шляпы старика выплывает головка. Это женщина неопределённого возраста - ей и восемнадцать, но ей же и сорок. Она в шапке заячьего меха и жидкой куртёнке. Мой отрешённый взгляд, скользнувший по её низкому лбу, она воспринимает по-своему.
Уставившись в мутное окно, она следит за проплывающими мимо елями. Я гляжу сквозь неё и не замечаю, что вместо курносого носа я вижу уже мочку уха с дешёвой серёжкой, выглядывающую из-под заячьей шапки. Эти сидения ободранной кожи, этот мёртвый старик в бурой шляпе, эти стёкла и эти грязные полы, эта дамочка - всё едино для меня, я вижу и я не вижу.
Но она вновь поворачивает своё лицо ко мне и улыбается одними уголками губ. Меня вышвыривает из этого тягучего забытья, и она тут же вновь устремляет взгляд в окно.
Я вижу перед собой старика, а за ним - женщину. Женщина смотрит на меня, и я криво ухмыляюсь ей в ответ. Смутившись, так фальшиво и так наигранно, она дёргает плечом и отворачивается. Я снова вспоминаю, что последний раз я ел по-настоящему позавчера - если пюре из плохо проваренной картошки и сосиску из бумаги можно назвать настоящей пищей. Эта женщина взяла с собой в дорогу жареного цыплёнка или хотя бы бутерброд? Даже варёное яйцо я бы съел с удовольствием.
Она смотрит на меня в третий раз, я продолжаю скалиться. Я думаю о холодных варёных яйцах и размякшем под посинелой колбасой хлебе - и это бы я сожрал в одно мгновение, а она поднимается на ноги, и, покачивая бёдрами, уходит в тамбур. У неё нет багажа или ручной клади - как и я, эта дама путешествует налегке. Я встаю и иду за ней, не думая о том, что в карманах своей грязно-серой куртки она вряд ли прячет свиной окорок или связку сарделек - из настоящего мяса, а не туалетной бумаги. Моя утроба издаёт стон, но это вовсе не грохот пересохших потрохов, который я ожидал, и это радует меня.
Я бы сожрал эту женщину в её заячьей шапке.
Выйдя в тамбур, грязный, холодный и полный удушливого сигаретного дыма, я вижу её. Она стоит, прислонившись к стене, на которой наклеена какая-то запретительная надпись - я не могу прочитать её из-за клубов вонючего дыма или из-за того, что в моей голове так же пусто, как и в желудке.
- Помоги девушке, - говорит она хрипло и как-то загадочно и вместе с тем горько улыбается. - Мне нужны грошики. У тебя есть деньги?
Я издаю нечленораздельный звук. Я проснулся, теперь уже окончательно, и растерянно оглядываюсь. Видимо, этой дамочке слишком необходимы грошики, если она решила обратиться к такому бродяге, как я. Она приняла меня не за того - впрочем, как и я её.
- У тебя есть пятьдесят грошей для дамы? - спрашивает она, глядя на меня в упор. Я вновь издаю утробное урчание, которое она истолковывает по-своему.
- Я попала в беду, - шепчет она горячо, припадая к моей груди и чуть не роняя меня на пол - мы всё же в пути, состав движется. - Я попала в беду, и мне нужно всего лишь пятьдесят грошиков... Я вижу, ты благородный человек...
В каком же ужасном она положении, если такой босяк, как я, кажется ей благородным человеком!..
Отпрянув, она смотрит на меня и тихо говорит:
- Ты можешь заплатить мне. Я не прошу милостыню, я не нищенка. Ты можешь заплатить. Ты понимаешь, о чём я?..
К сожалению, я понимаю. Сглотнув слюну, я вытираю глаза, разъедаемые дымом, и впервые за день размыкаю высохшие губы, чтобы сказать грандиозно оскорбительную глупость:
- А ты не заразна?..
Дамочка отскакивает и шипит на меня - верно, я и вправду принял её совсем не за ту, кем она являлась. Бурной и сбивчивой, но вместе с тем предусмотрительно тихой речью она доказывает мне, что является всего лишь бедной девушкой, попавшей в беду, и остро нуждается в пятидесяти грошах. Она может продать мне свою шапку, может продать куртку, а может оказать одну услугу весьма щекотливого свойства, но это ни в коем случае не означает, что она торгует собой. Она честная девушка, и вообще невинна. Впрочем, последнее обстоятельство никак не разъясняет мне сомнений насчёт её возраста.
Я начинаю кашлять как чахоточный. От этого дыма я вот-вот выкашляю себе внутренности и вывернусь наизнанку. Я не ел два дня, не спал в постели две недели и примерно столько же не мылся. В моей голове, моём желудке и моём будущем - сосущая пустота. То же самое наполняет мои карманы. Я не могу понять, чем я привлёк эту дамочку - видимо, тем, что я единственный трудоспособный мужчина во всём вагоне. Я не могу понять, что за беда заставила её унижаться перед бродягой в вонючем тамбуре и делать ему такие странные предложения - в обмен на пятьдесят грошей.
Я высказал бы этой негодующей дамочке всё, если бы в тамбур не вышла одна из пассажирок - худая женщина в роговых очках и сапогах невозможного красного цвета.
Окинув нас недовольным взглядом, она вытаскивает мундштук, засовывает в него сигаретку и закуривает. Пока она терзает свой мундштук, поглядывая то на меня, то на мою незнакомку, маленький мерзавец внутри моей головы оживает.
Я не говорил, что у меня есть деньги, но она верит в это.
Я не врал ей, она сама обманывает себя.
У меня не было женщины с самого Ригре, а это, на минуточку, месяц.
В конце концов, тамбур открывает мне прекрасные возможности для бегства.
Женщина с мундштуком замирает, словно мы, привыкнув к ней и приняв её за часть пейзажа, продолжим разговор, но в тамбуре висит напряжённое молчание - клубится, как вонючий дым.
Маленький дворянин во мне противится маленькому мерзавцу, и его единственный аргумент - моё поведение недостойно. Я спрашиваю сам себя: кого оно недостойно? Недостойно грязного бродяги, едущего в электричке без билета?..
Наконец, женщина, докурив, бросает окурок прямо на липкий пол и уходит обратно в вагон.
Я смотрю на дамочку и замечаю, что она очень бледна, и щёки её ввалились. Ей скорее восемнадцать, чем сорок - её слишком старит голод и дешёвая краска на лице.
Но маленький мерзавец раздувается, становясь большой тварью. Она разжимает мне губы и говорит:
- Я дам тебе сорок грошей, если ты кое-что сделаешь для меня.
Я не знаю расценок в области продажной любви, ибо никогда в жизни не прибегал к услугам подобного рода, но беда дамочки, похоже, так ужасна, что и сорок грошей она считает приемлемой ценой для унижения.
Поэтому она кивает. Я расстёгиваю брюки, и она опускается передо мной на колени.
Чтобы не запачкать и не порвать своих толстых шерстяных чулок, она становится коленями прямо на мои ботинки, крепко прижав мне пальцы - таких ощущений я вовсе не ожидал.
- Постой-ка, - говорю я дамочке, но она уже занялась мной и вцепилась в меня холодными пальцами. Я вновь повторяю, но её острые колени давят на меня и давят. Тогда я, не выдержав, хватаю её за шкирку.
- Прекрати, - рычу я, попутно застёгиваясь, - ты отдавила мои чёртовы пальцы!..
Её ноги разъезжаются в липкой грязи, но я цепко держу её до тех пор, пока она не начинает верещать. Отпустив мою незнакомку, я хватаюсь за ручку тамбурной двери, которая выведет меня на свободу, и бросаю ошалевшей дамочке:
- Услуга не оказана - не будет и денег!..
Ледяной металл ручки обжигает меня, дверь поддаётся, и я вылетаю из вагона, кубарем сваливаясь в снег. Снег набивается мне за шиворот, в ботинки и за пояс брюк. Лишь чудом я не переломал себе все кости и не свернул шею.
Электричка проносится мимо, и я слышу негодующие вопли незнакомки в заячьей шапке.
Услуга не оказана - не запятнана и моя дворянская честь, и честь этой чудесной дамочки, говорит мне маленький мерзавец. Вновь свернувшись до размеров средней крысы, он куда-то исчезает.
Сидя в снегу, я вдруг понимаю, что нас с девицей постигла одна беда - голод. С трудом поднявшись на ноги, я негнущимися, заледенелыми пальцами пытаюсь отряхнуться и соображаю, как мне спастись от другой беды - холода.
