Сигналы

Глава 1

Мы идем хоронить Фреда.
Эти четыре слова плавают в воздухе, как сонные мухи. Они медленно окружают меня снаружи и впитываются в мои мысли, отравляя меня изнутри, как ядом. Слова летят с потолка и разрывают паутину, как будто второпях сотканную пауком на старой люстре. Они лениво стекают по запотевшему холодному стеклу и колюче бегут по гладкой поверхности кухонного стола. Они падают в кружку с горячим чаем, и чай остывает. Они садятся мне на руку и царапаются, чтобы было больно. Они вязко жужжат – похороны, похороны... Мне гадко, но я не могу уйти, не могу даже отодвинуться, чтобы их не чувствовать.
Время тянется слишком медленно. Мне кажется, что оно течет сверху - не с потолка, не с чердака, а еще выше, с уродливого серого неба. Оно оседает на стенах, превращается в желе и застывает причудливыми клейкими каплями.
Я сижу у кухонного стола и болтаю ногами. На моем правом кроссовке развязался шнурок и белой змейкой летает вверх-вниз. Я смотрю на него уже очень долго – я не знаю сколько, у меня нет часов, но больше получаса точно. Я моргаю и закрываю глаза, но шнурок никуда не исчезает, а отпечатывается на веках и болтается у меня в голове, как в замедленной съемке. Мне это кажется необыкновенно важным – завязать его поскорей, но мне лень протянуть руки, потому что они ужасно тяжелые и я не могу оторвать их от стола. Я жутко хочу спать, но если я засну, что-то рядом со мной упадет и сломается – и будет ужасный грохот. Я не знаю, что именно случится, но уверен – что-то страшное. И сейчас мне кажется, что рядом кто-то есть, но я не вижу никого, потому что не хочу открывать глаза. Я не знаю, сплю я или нет. Я притрагиваюсь ко лбу – у меня горит лицо, или мне так кажется, потому что руки у меня холодные – как будто я засунул их в сугроб и не могу никак вытащить. И мне очень холодно.
Я не плачу. Я вообще ничего не чувствую. Я хочу только одного – пускай все закончится.
Я хочу, чтобы его закопали. Чтобы он ушел насовсем. Сейчас он здесь. Он ходит за каждым из нас и никого не хочет отпускать. Он пока с нами - поэтому плачет мама, поэтому у отца дрожат руки, поэтому Джинни снятся кошмары. Из-за него у Перси глаза красные, Билл не говорит ни слова, Чарли ничего не ест. А Джордж не выходит из их комнаты... из своей комнаты.
Его слишком много вокруг – он смеется, выглядывая из-за двери, он взрывает какие-то непонятные штуки наверху, он спорит с Джинни и измывается над Перси. Мы играем в квиддич все вместе против него. Идет дождь. Я вратарь, и он кричит мне: «Давай, Рон! Если ты упустишь квоффл, я превращу твою метлу в паука!» Я пропускаю мяч, мы проигрываем...
Теперь мы на кладбище.
Я не знаю, как оказался здесь. У меня болит плечо, как будто его сжимали чьи-то руки, – наверное, мы аппарировали все вместе, но я не помню этого.
Вокруг – люди. Слишком много людей. Зачем они здесь? Я ужасно хочу, чтобы они исчезли, чтобы испарились куда-то. Куда угодно, только пусть их не будет. Я тогда смогу вдохнуть и даже, может быть, подойду к нему поближе.
«Соболезную»... «Примите мои соболезнования»... Слишком много змеиного «с», и это не то «с», которое слышится в слове «солнце», а другое – страшное, слабое. Это «с» царапается и как будто надрывает кожу. Я смотрю вправо – мама едва кивает. Отец неловко приобнимает ее одной рукой – утешает. Куда ему...
Я отворачиваюсь, потому что не могу на них смотреть. По правде говоря, я вообще ни на кого не могу смотреть – только на него.
А ведь он живой. Он просто притворяется мертвым. Я уверен – он живой, только хочет подшутить над нами. Засмеется сейчас и крикнет: «Джордж! Как ты мог прийти на кладбище с дыркой вместо уха? Прослушаешь ведь все, что скажет тетушка Мюриэль!» У него даже губы шевелятся. Он сейчас улыбнется одними губами, как умеет только он, и я захохочу, как ненормальный. Потому что это будет ужасно смешно – удивленные донельзя люди, которые увидят его вставшим из гроба. И ресницы у него дрогнули - как будто он только что на секунду открыл глаза и зажмурился снова. Он полежит так еще несколько секунд и встанет – и снова окажется в центре внимания.
Я знаю, что так будет. Сейчас, или через минуту, или через две... Я верю в это. Верю, когда мама толкает меня в бок – «попрощайся», и я подхожу к нему совсем близко – так близко, что могу сосчитать веснушки на его носу. Верю, когда касаюсь губами его холодного лба – а он не хочет улыбаться. Верю, когда слышу звук, который ни с каким другим теперь не спутаю – как земля с грубым шорохом скатывается по крышке гроба, чтобы липким комком упасть в глубокую яму. Я все еще верю, когда в туманный воздух позади меня по капле вливаются рыдания.
Этот звук растет и заглушает все остальное. Он сбивает меня с ног, давит огромной массой и смешивает с собой в тяжелый плотный ком. Я тону в нем, барахтаюсь, как щенок в луже, и судорожно ловлю ртом воздух, как выкинутая на берег рыба.
Я никого не вижу – я смотрю теперь в землю. Мне кажется, земля пропитается слезами – ведь плачет все вокруг.
Я знаю, что и ты плачешь. Но я боюсь посмотреть на тебя. Потому что я тогда заплачу тоже.
Я ведь должен тебя утешать. Я должен обнять тебя, пригладить твои растрепанные волосы и сказать дурацкое «все будет хорошо». Ты шмыгнешь носом и кивнешь - «конечно, Рон». Тогда мне станет легче – я почувствую себя мужчиной, защитником и утешителем. А ты почувствуешь себя утешенной, и тебе тоже станет легче. Мы будем стоять, обнявшись, пока все не закончится.
Но я отчего-то не могу сделать этого. Я не могу подойти к тебе, потому что я врос в землю, и не могу притронуться к тебе, потому что у меня руки как деревянные. Я смотрю вниз, ногой вдалбливая камешек поглубже в мягкую землю. Развязанный шнурок все еще болтается, цепляясь за травинки, но я стараюсь не смотреть на него – он похож на белого червяка.
Меня тошнит.
Помнишь, ты мне рассказывала про маггловские кораблекрушения? Ты много чего рассказывала – про бушующие бури, про осколки кораблей, про шквальный ветер и еще про какого-то Робинзона Крузо, который спасся в кораблекрушении и попал на необитаемый остов. Я плохо помню твои слова, но я теперь знаю, что это такое – когда то, на чем ты стоишь, раскачивается и разрушается, а ты хватаешься руками за все, до чего можешь дотянуться, и тебе невообразимо страшно.
Мне очень страшно. Посмотри – подо мной земля шатается. Неужели это потому, что я впихнул камешек слишком глубоко?
Я схожу с ума. В моей голове живет что-то огромное, противно склизкое и почему-то горячее. Оно переворачивается внутри меня и медленно растет. Оно выдавливает воздух из моих легких, а если я сейчас вдохну – оно разорвет меня изнутри. И я умру тоже.
Тогда ты осторожно касаешься моей руки. Я хватаю ее и сжимаю пальцами, и мне почти плевать, что тебе больно. Я чувствую, как ты вздрагиваешь, и крепче сдавливаю твою горячую ладошку. Ты делаешь то же самое в ответ. Так мы и стоим – не смотрим друг на друга и держимся за руки, и обмениваемся сигналами, как маггловские космические корабли. Помнишь, ты мне о них тоже рассказывала?
Я знаю, что значат эти сигналы – все будет хорошо. Видишь, я все-таки сказал тебе это. И мне кажется, ты ответила «конечно». И даже чуть-чуть улыбнулась.
Я плачу. Я задираю голову, чтобы слезы катились обратно в глаза, и резко вдыхаю. Кашляю, тру глаза кулаком, как ребенок, и снова вдыхаю в себя воздух. Он чистый, холодный – и его много. Слишком много, чтобы вместить в себя, и я задыхаюсь.
Мы живые, Гермиона.
Тогда я замечаю, что наверху, в сером небе, есть солнце.