Глава 1- Вы непростительно красивы, леди.
С этой фразы началось наше знакомство. В сером, не-волшебном, до боли обыкновенном ноябре.
Мне хотелось подтянуть колени к голове, обнять саму себя руками и так замереть, чтоб никто-никто не слышал и не замечал. Я жалела, что не птица и не кошка – была бы птицей, засунула бы голову под крыло, была бы кошкой – свернулась клубочком. Но я была человеком, и приходилось куда-то идти, расплёскивая грязную воду луж, и что-то делать, и с кем-то говорить, и притворяться весёлой.
А он преградил мне дорогу и ждал, пока я отвечу, и ветер сорвал его несуразно длинный шарф и швырнул в лужу.
Я почти оттолкнула незнакомца и быстрым шагом пошла вперёд: он вырывал меня из моей привычной и такой уже родной, почти уютной, пропахшей сыростью грусти.
Но он нагнал меня, зашагал рядом, сочувственно зашептал:
- Что, всё так плохо?
Не дал мне времени ответить, забежал вперёд, заглянул в глаза, с заговорщицким видом сказал:
- Знаете, мне кажется, после бокала глинтвейна всё станет немножко проще.
Я недоумевала, как он смог догадаться, откуда он знал, что только от глинтвейна мне может стать тепло осенью...
А он всё шёл рядом, говорил, говорил, говорил, оплетал меня сетями слов, и я сама не поняла, как оказалась в маленьком кафе, в котором пахло корицей.
- Прошу.
Огромная глиняная кружка, наполненная дымящимся напитком, очутилась прямо перед моим лицом.
- Ну, я рассудил, что в данном случае кружка подойдёт лучше...
... Он - фокусник, шут, вечный актёр, всякий его жест, всякая улыбка, всякое слово рассчитаны заранее.
Он проживает свою жизнь как по нотам, будто она была написана давно, мучительно боится сфальшивить, но пока не сбился ни разу.
Каждое его движение, каждый взгляд всегда кажутся единственно верными, единственно подходящими.
Не могу понять, почему он до сих со мной. Сейчас июнь – неужели за полгода ему не надоело очаровывать одну и ту же?
Но пока я каждое утро просыпаюсь и вижу, что он всё ещё здесь.
Нахожу у кровати вазу с цветами-которые-прекрасней-всех-остальных-именно-этим-утром, или чувствую доносящийся с кухни чудесный запах, или подставляю лицо ветру.
И мне всё равно, что рано или поздно всё это кончится.
Это мой июнь, мой оранжевый June, и я наслаждаюсь каждым денёчком, каждой минутой.
Каждым мигом, каждым солнечным бликом на стене, каждым прикосновением босых ступней к ковру, каждой улыбкой.
Я хочу выпить этот June до дна, до последней капельки.
Мой фокусник. Это он создаёт для меня такую светлую реальность, версию реальности.
Он мой фокусник, а я его кролик, глупенькая зверюшка, та самая, которую полагается доставать из шляпы. Только меня не зрителям на потеху выставляют, а гладят, чешут за ухом, слова успокаивающие шепчут: да, вне шляпы большой мир есть, но он хороший тоже, ты не бойся, ты посмотри, как тут красиво, а может быть ещё красивее, и ещё, ты только смотри, я покажу...
Я не знаю, что бывает с кроликом, когда фокусник уходит.
Без фокусника кролик не выживет в большом мире – но уже не полезет обратно в шляпу, не будет там ворочаться и стараться устроиться поудобнее. Он создаёт для меня реальность – с его уходом из моей жизни она для меня исчезнет, а вновь создать свою, старую, неуютную – я уже не смогу.
...Хорошая девочка. Я это сразу понял, как только увидел.
Она шла куда-то, нарочно ступала в лужи, закусывала губу. Как бы говорила миру: «Ну, мне уже плохо, смотри, - так сделай, чтоб мне было ещё хуже, и ещё, и ещё – давай же, я жду!»
А ведь это самое страшное – когда такие вот девочки начинают ждать от мира подвоха. Потому что мир – он, как правило, людским ожиданиям старается соответствовать. Худшим – в первую очередь: «А, вы думаете, я такой? Да нет же, ну, посмотрите, я другой, совсем другой... Не видите? Не верите? Хорошо. Хорошо! Вас переубеждать – зачем?»
Ну так вот, она ждала от мира подвоха и баламутила воду луж, а я стоял и постепенно понимал, чего хочу: вытащить её из этой беспросветности.
Мне редко удаётся чего-то захотеть и уж тем более понять, чего именно я хочу, поэтому я поспешил к ней. Я удивлялся, о да - мне ли служить утешителем для хандрящих девчонок? – но уже вовсю играл. О-ча-ро-вы-вал.
Когда девочка посмотрела на меня – настороженно, сердито, - а ветер растрепал её прическу, и прядь волос упала ей на лицо, я забыл, как надо дышать. Потому что вдруг ясно понял – откинь сейчас эту прядь, и девочка станет совершенством. Тем самым, которое я когда-то так долго искал, таким, что каждая чёрточка, малейшая деталь будет на своём месте, как на портрете художника-гения, чтоб не хотелось ничего добавить или убрать, а только благоговейно любоваться и надеяться, что так будет вечно.
Но прядь была резко откинута недовольным движением тонкой руки, а чуда не случилось. Девочка не стала совершенством, но мне по-прежнему казалось, что вот ещё чуть-чуть, только поменять угол падения света на её лицо – и тогда...
В кафе я её привёл, хандру растопил глинтвейном, из беспросветности вполне вытащил – но расставаться не хотел. И, пользуясь тем, что девочка не вполне ещё отошла от моего очаровывания, и свежерастопленная хандра текла по её жилам, наполняя тело лёгкостью, заставляя соглашаться на самые странные поступки, пригласил к себе домой – я ли не смогу помочь недосбывшемуся совершенству сбыться?
Из моего дома она так и не ушла. Мне всё время казалось, мне до сих пор кажется, что вот ещё чуть-чуть, волосы за уши заправить, или платье другого цвета надеть, или голову чуть по-другому наклонить – и девочка станет совершенством.
Сначала я досадовал на её почти щенячью привязанность, потом понял, что и сам привязался к ней. Другими узами, да, но суть та же...
Мы с ней квиты – она забыла, как жить в мире, не включающем меня, а я не могу вспомнить, как жил, не надеясь каждый день, что сегодня – случится, сегодня – увижу идеал.
А она ещё уверена, что рано или поздно я уйду от неё. Глупая. Куда я уйду от дразнящего моего недо-совершенства.
