Глава 1
Ты говоришь – моя страна грешна,
А я скажу – твоя страна безбожна.
Пускай на нас еще лежит вина, -
Все искупить и все исправить можно.
А. Ахматова, «Высокомерьем дух твой помрачен»
В этом году весна наступила поздно: лишь ближе к концу апреля заплакали сосульки, намерзшие на козырьках старых окон, стаял сероватый снег, пропитавшийся бензиновой грязью дорог, набухли почки нетерпеливо дожидавшихся тепла деревьев. Людям наступление весны принесло грязь на тротуарах, и они порицали наставшее время года за первые, самые чистые, дожди и стебельки травы под трубами теплотрасс.
Весна Данила ознаменовалась цветением кактуса, жалко раскорячившегося в ведерке из-под майонеза, да белыми пятнышками на ногтях. Вокруг сверкало яркими бликами ледяное безумие, время текло медленно-медленно, растягивая скучные короткие вечера до бесконечности, в мыслях поселилась жутковатая неопределенность.
В комнате матери подоконники заполонили заросли саженцев, запахло спиртным, которое она глупо прятала под куцым матрасом. Весну Данил не любил, предпочитая ей благословленную спокойствием зиму.
Я сегодня понял: я существую. Этому нет доказательств, но я есть, и это так здорово, что искать подтверждения не нужно.
Все беды человека возникают из-за того, что он пытается найти себя, и не находит, а это так просто и великолепно, что сразу начинаешь радоваться каждому дню. Кажется, это называется «смирение», но мне не нравится это слово. В нем так много низкого и больного, что произносишь, а в душе нарождается протест.
Когда живешь, не сознавая того, что существуешь на этой земле, для других, но для других по-плохому, не приносишь никакой пользы. Если тебя нет, ты ноль, пустое место, и ветер бьет насквозь, и ранят взгляды, ты бес-по-ле-зен, и я таким был, но сейчас – нет, сейчас я себя осознал, теперь я дышу и чувствую, как вода огибает пальцы.
Существовать приятно.
Аккуратно складывая чистую, одуряюще пахнущую кондиционером с ароматом весенних цветов одежду, Данил прислушивался к бренчанию гитары за окном и шороху народившихся листьев. Подушечки пальцев стянуло сухостью, и каждое прикосновение к мягкой ткани чувствовалось с особенной силой. Наслаждаясь миром вокруг, прикрывая глаза, чтобы солнечные лучи преломились на ресницах радужными пятнами, мальчик улыбался и своему отъезду, и возможности побыть наедине со своими мыслями.
- Не забудь взять альбом и карандаши. Я хочу, чтобы ты нарисовал мне сирень.
Данил оглянулся, приметив жирные пятна на мамином халате, кивнул, привычно сжал в кулаке застиранное покрывало. Бросил якорь во что-то незыблемое, надежное, пусть это была только его кровать, чтобы удержаться от падения в вязкую ненадежность.
Мама… едва ли я пойму когда-нибудь, что на самом деле стоит за этим словом. Да, то, как я думаю о ней – святотатство, но это она научила меня не бояться своих мыслей. «Побег от самого себя во сто крат хуже всякого убийства. Так-то ты лишаешь жизни другого, а этак – себя, и это самое настоящее самоубийство. А самоубийство – грех».
Еще мне никогда не понять греха, воздаяния и праведности. Так часто оказывается, что к числу наименее запятнавших себя причисляют искусных лжецов или бездельников, что я безропотно принимаю слова о запретности лжи самому себе. Так часто несчастным приходится платить, платить, платить за случайности, отравляющие им всю жизнь, что доверие к высшей справедливости давным-давно испарилось.
Моя мама – художница. Нет, она не умеет рисовать, этому в нашей маленькой семье научен я, она видит мир под необычным углом. Некоторые называют ее сумасшедшей, так необычен этот угол, некоторые презрительно морщатся ее привычке выпивать по стакану коньяка в день, я же смотрю на нее, как на чудо. Она мне вовсе не мать, она не похожа на тех, о ком пишут в книгах, она абсолютно особенная, и я этим почти горжусь.
На улице раздался резкий гудок, перекрывший гитарное рыдание, и мама вздрогнула, а потом ушла куда-то в глубину квартиры. Она никогда не провожала Данила в весну, и он это ценил.
Едва на деревьях распускались ярко-зеленые листочки, она забывала о существовании сына. Отпускала его к отцу, не жалея, не противясь, и вспоминала только с первым снегом, приносящим в квартиру холод и яркие отблески с пушисто белых тротуаров. Зима была особенным временем, не лучшим, не худшим, просто другим, рядом с другими людьми, рядом с другими мыслями. На окнах серебрились ледяные узоры, батареи дышали искусственным жаром, а мама шептала откровения, которые отец называл жалкими бреднями.
Для Данила не существовало четырех времен года, только два. Его и радовала эта исключительность, и тревожила, как тревожила богатая морозным очарованием зима или радужно-пестрое лето. Единственное, в чем соглашались родители – Данила родился особенным, был им с самого начала, едва пошел первый снег.
- Тебе дано прожить две жизни в одной, - говорил отец, глядя на первые снежинки, стучащиеся в прохладу нетопленой комнаты. – Если не сойдешь с ума, докажешь свою исключительность.
- Обещай и дальше жить в двух временах, - говорила мама, трогая липкие набухшие почки, оставляющие коричневатые следы на белой скатерти. – Если не сойдешь с ума, станешь свободным от необходимости что-то доказывать.
***
Едва ночные заморозки начинали обжигать неглубокие лужи, Данил готовил сумку и спешно дорисовывал портрет старшего брата. Виктор с каждой весной становился умнее, выше, исчезала детскость с его лица, менялись плакаты на стенах его комнаты, почти закрывшие синий орнамент бумажных обоев. Он едва ли смог бы путешествовать так, из зимы в весну, до первого снега, понять откровения матери или необходимость в рисунках, и поэтому отец любил его больше.
Если в маминой квартире, выстуженной зимним холодом, все оставалось таким, как до наступления весны, словно время останавливалось с появлением на деревьях липких листочков, то дом отца менялся, иногда до неузнаваемости, иногда неуловимо. Однажды Данила с удивлением осознал, что в машине с необычайно резким гудком приехал к незнакомому забору, а потом долго бродил по обжитым без него комнатам, борясь с желанием вернуться в послушную его воле зиму.
Естественное течение времени было для Данилы самым страшным природным явлением. Он никогда не боялся грозы, сильных ливней или тумана – его страшила неизвестность, ненадежность, забвение.
Когда-то я пытался понять, почему так получилось. Я спрашивал маму, почему не Виктор, почему я, и зачем они придумали такой странный обычай, а она качала головой, глядя на меня самым страшным из своих взглядов – сочувствующим – и просила не спрашивать отца. Он и не понимал, почему, и даже не старался понимать, ему только нужно было терпеть мое присутствие от первых, самых зеленых, листочков на деревьях до первого снега, а там его очередь забывать, что я есть.
Может, не так много чести в том, что я осознал свое существование? Может, это только для меня явилось спасением, раз все вокруг делится на весну и зиму, меняется, проходит мимо, оставляя разрозненные воспоминания, накрепко сохраняющиеся лишь в рисунках?
Может, и откровения, настолько ценные для меня, на самом деле несусветная глупость, которая лишь для нас с мамой, запутавшихся во времени и пространстве, имеет смысл?
Почему-то такие вопросы приходят мне на ум, лишь когда наступает весна. Может, зима замораживает во мне что-то, обжигает, пытаясь приспособить к своему холодному дыханию – я не знаю, для меня так сложно думать без откровений. Мне пятнадцать, и я храню страшную тайну, тайну своей жизни, а это так тяжело.
Землю устелил ковер еще не потерявших яркие оттенки листьев, задул холодный ветер, легко пробирающийся под осенние куртки. Ночью слякоть и лужи прихватывало морозом, и они застывали, храня следы многочисленных ботинок, туфель, сапог, а днем лил дождь, будто небо стремилось выжать из себя все накопленную за жаркое лето воду. Людям наступление зимы принесло холод в домах, и они порицали наставшее время года за последние, самые обильные, дожди и сладковатый запах гниющих листьев в парках.
Зима Данила ознаменовалась напряжением, которое могли развеять лишь тающие на лету снежинки, да зябнущими ногами. Вокруг мягкой весенней пастелью искрились цветы на бумажных обоях, время текло стремительно быстро, сжимая дни в яркие пятна, в душе поселилась тянущая боль.
В комнате брата – Данил никак не мог привыкнуть называть ее и своей – запахло красками, которые смелыми мазками составляли родное лицо. Зиму Данил не любил, предпочитая ей возрождающую страсти весну.
Я сегодня подумал: я не вынесу двойной жизни. Мне предстоит либо сойти с ума, поддавшись привычке, либо предать себя, поселившись в каком-то другом времени.
Возможно, скоро мне будет не хватать того, что я существую, и мне понадобится память о прожитых годах, а у меня ее нет. Лишь осколки, оставшиеся в рисунках. Чуть больше седины на висках отца, чуть более взрослое лицо Виктора… а надо помнить совсем другое! Походы в театр, разговоры с художниками, имена друзей, названия прочитанных книг…
Я существую, это решено давно, хотя доказательств этого у меня нет. Я чувствую, как время огибает мои пальцы, но я бес-по-ле-зен, потому что у меня нет памяти.
- Ты можешь симулировать все: непрекращающееся счастье, бесконечное отчаяние, невыносимую боль, но себя самого – никогда. Даже если ты попытаешься, получится жалкая имитация, неспособная выжить в реальном мире. Сквозь нее, как сквозь мутное стекло, всегда легко разглядеть твое настоящее лицо.
Самое страшное, что может случиться – эта иллюзия заменит тебя, и ты станешь лишь невесомой тенью, призраком настоящего себя. Хочешь этого?
- Твоя мать никогда не была честной. Она живет какими-то своими идеалами, в число которых честность не входит, и мне ее даже жаль, потому что она просто существует. Неважно, что она думает. Не слушай ее. Если принимать ее слова на веру, можно сойти с ума, как это было с ней.
Она сумасшедшая, неужели ты никогда этого не замечал? Говорит что-то о том, что нельзя лгать себе, что это хуже всего… Знаешь, когда это началось? Когда она была беременна тобой.
- Я хотела избавиться от тебя, понимаешь? Аборт, выкидыш – что угодно. Знаешь, почему? Правильно, я лгала себе, что все образуется, как только я рожу ему детей. О, твой отец мастер лгать, он уже превратился в одного из этих мерзких, совершивших самоубийство призраков…
Не слушай его. Что бы ни произошло, слушай только себя, свою душу, свой разум. Только ты можешь решать, кому верить, а кого отринуть, чтобы сохранить жизнь. Сынок…
- Сынок…
