Глава 1 Она танцует под звуки босса-новы, и танцует, надо сказать, просто отвратительно. Она похожа на неуклюжую змею факира, если вы можете себе такое представить. Она чувствует музыку, чувствует всем своим телом – музыка живёт в каждой её клеточке, плотно переплетаясь с аппаратом Гольджи, однако порой одного чувства мало. Подобное бывает, когда мы пытаемся что-то нарисовать. Мы в подробностях знаем, например, как выглядит дерево - от болезненно набухших бугров корней до хрупких пальчиков-веток, держащих жилистые листья, как женская ручка держит золотую монетку – изящно и бережно. Мы знаем всё, но здесь, как ни крути, нужен навык, и мы не сможем воспроизвести это на бумаге с достаточной достоверностью. Конечно, если вы художник или просто очень хорошо рисуете, то можете пнуть меня под зад за эту гнусную ложь. Так вот и её тело – чувствует, но не может воспроизвести. Эта женщина похожа на оленя, которого когда-то, ещё оленёнком, не научили держаться грациозно, и он так и вырос – неустойчивым, беспомощным, непутёвым, что ли… О боги, я что, только что назвал женщину оленем?..
Сменилась уже третья песня в старом скрипучем музыкальном автомате, а ты не остановишься, не присядешь отдохнуть, выпить шардоне, а оно здесь очень неплохое, знаешь ли, не закуришь. Я двигаюсь к барной стойке, небрежно на неё облокачиваюсь и заказываю эля. Здесь принято пить виски и курить вишнёвые сигары, но, - увы! – мне нравятся эль и крепкие Marlboro. Отец считал, что это просчёт в воспитании, и что его сын совершенно не приспособлен для приличного общества, раз он не пьёт виски и не курит сигары. Он говорил, что я не пойму этой жизни, пока сам не потянусь за стаканчиком виски. Зато он умер, а я жив.
Отсюда куда удобнее наблюдать за твоим нелепым танцем, моя дорогая. Ты одета в красное шёлковое платье с глубоким вырезом и открытой спиной, твои волосы, русые, блёклые и тусклые, аккуратно причёсаны и туго собраны на затылке. Я не вижу твоего лица, но знаешь, что? Ты красивая. Ты такая красивая!
– Что, нравится? – язвительно ухмыляется Бармен за моей спиной, протирая стакан.
Я не отвечаю. Я вообще не имею ни малейшего желания обсуждать с ним эту женщину, потому, что она моя. И я также не имею ни малейшего представления, из чего я сделал такой вывод, но мне кажется, что я женат на ней как минимум лет пять и у нас две собаки.
– Как её зовут? – спрашиваю я и глотаю свой эль, который в этом баре почему-то отдаёт гуталином.
– Марла, – отвечает Бармен. – Глупое имя какое-то…
Да, спорить не буду. Чушь собачья, а не имя.
И тут я кое-что замечаю. На Марлу никто, кроме нас двоих, не смотрит. Все до единого посетители заняты либо друг другом, либо своими стаканами. То есть, меня одного удивляет, что посреди дешёвого прокуренного нью-йоркского паба под звуки прохладного джаза танцует чуть вульгарно одетая худая женщина, особенно учитывая то, что в пабе не предусмотрен танцпол?
– Она часто сюда приходит, – говорит мне Бармен, словно угадывая мои мысли. – Почти каждый день, кроме вторников и пятниц. Хозяин не очень её любит, потому что она почти никогда ничего не заказывает.
Я понятия не имею, зачем он мне всё это рассказывает, ведь я его не спрашивал. Но мне интересно.
Ты стараешься двигать бёдрами плавно и чуть эротично, рисуя ими чувственные восьмёрки, однако они не скользят в воздухе так, как должны скользить у хороших танцовщиц. А я знаю, как они танцуют, я видел по телевизору. Они будто не слушаются тебя и то и дело дёргаются невпопад, как будто тебя кто-то колет в зад иголкой. Твои руки то змеиными волнами движутся вверх, то скользят по плечам, талии, бёдрам, а затем снова вверх. Ты, верно, думаешь, что эти старые хрычи в костюмах-тройках грызут свои сигары, сгорая от желания, глядя на твоё субтильно-нервное тельце, глядя на твои тонкие пальцы, которыми ты так нежно и так музыкально себя ласкаешь? Хотел бы я сказать, что они посмеиваются над тобой, Марла, однако всё гораздо хуже – они не смотрят на тебя совсем.
Но вдруг происходит нечто, обжигающее солнечное сплетение почище эля. В танце ты поворачиваешься ко мне лицом. Наверное, стоило закрыть глаза – ведь в голове я давно сложил твой образ и не хотел бы его разбивать. Однако поздно – я увидел твоё лицо. Я представлял тебя совсем не так, когда ты была ко мне спиной. Ты… Да, ты красивая, хоть твой нос и длинноват, и слишком тонкие и бледные губы не придают тебе очарования, однако я хочу на тебя смотреть. Я хочу твои глаза, Марла, зачем же ты их закрыла?..
– Она всегда танцует с закрытыми глазами, – подаёт голос Бармен, и я ненавижу его. Прочь из моей головы, чудовище! Хватит читать мои мысли.
Знаешь, Марла, ты и впрямь красивая. Хотя, моему другу Альберту ты бы показалось страшной, как смерть. Как хорошо, что он воображаемый.
– Потанцуй с ней, – предлагает мне Бармен. – С ней давно никто не танцевал.
Солнечное сплетение почему-то вновь обжигает, а ноги приобретают какую-то несвойственную воздушность, но я ставлю опустевший стакан на стойку, поправляю пиджак и направляюсь в центр зала, где на небольшом тёмном островке между грязными столиками танцует моя Марла.
Ты даже не видишь, как я подхожу к тебе, ты плотно закрыла глаза, но совершенно не пугаешься и не удивляешься, когда я захожу за твою спину и осторожно провожу пальцами по твоим плечам, талии, бёдрам, как ты сама это делала минуту назад. Боже мой, ты такая хрупкая, Марла! Я провожу носом по твоим волосам и обнимаю тебя, и моё многострадальное солнечное сплетение уже не удивляется этому огню. Откуда он, Марла? Неужели, это ты разожгла его своими глупыми движениями? Смотри, глупая, я покажу тебе, как надо… Вот так, Марла, мягче, плавней, чувственней! Твоё тело такое послушное, оно моментально доверяется мне и начинает двигаться вместе со мной. Я не сдерживаюсь и целую твоё обнажённое плечо. От твоей кожи пахнет хозяйственным мылом, а ты ведь и не представляешь, как я люблю запах хозяйственного мыла! О, больше жизни. Повернись ко мне, Марла. Позволь мне посмотреть в твои глаза…
Я наклоняюсь к твоему плечу и шепчу тебе на ухо:
– Я люблю тебя.
Но вдруг по грудной клетке разливается пугающий холод, будто туда вкололи новокаин. Ты резко вырываешься из моих рук, и прежде, чем я успеваю что-либо понять, подбегаешь к стойке, бросаешь на неё деньги и вылетаешь прочь из паба. А на тебя по-прежнему не смотрит ни одна живая душа. Я наблюдаю, как Бармен собирает монеты по стойке, высыпает их в кассу. Он смотрит на меня, грустно улыбается и опускает глаза. Я подхожу к нему.
– Почему она ушла? – спрашиваю я, вновь облокотившись на стойку и глядя туда, где ещё пять минут назад танцевала моя любимая женщина. Мой голос спокоен и тих, и я не чувствую в груди ни жара, ни холода. Только странное онемение. Ах да, там же новокаин.
– Ты сказал что-то, что ей не понравилось, – отвечает Бармен, протирая стойку. – Что ты ей сказал?
– Я сказал, что люблю её, – говорю я.
Я слышу, как он вздыхает за моей спиной.
– Потому она и ушла, – грустно отвечает он.
– Ей не нравится, когда её любят? – удивляюсь я.
– Она не хочет, чтобы её любили, – говорит Бармен, звякая бутылками. – Знаешь, друг, Марла немая, и слух у неё не очень острый, хоть она и слышит. Она приходит сюда танцевать, чтобы таким образом говорить с людьми. Она пытается рассказать им то, что чувствует, потому что по-другому этого сделать не может. Скажи, тебе же не нужна немая девушка, которая никогда не сможет тебе ответить на твоё «люблю»? И да. Ты ведь понимаешь, что здесь тебе лучше больше не появляться?
– Налей-ка мне виски, друг, – прошу я, чувствуя, как головная боль оборачивается вокруг моего мозга пищевой плёнкой. – И дай сигару, будь добр.
Спасибо, пап, теперь я понял. Завтра я пойду в другой паб. Завтра я пойду танцевать джаз.
