Герой дня без галстука

Глава 2. Школьное

Руди, Эван и немножко Геллерт

Родольфус Лестрейндж всегда отличался незаурядными способностями к рисованию. Особенно к рисованию на поверхностях, для рисования не предназначенных. Это привело к тому, что его заставляли рисовать агитки и стенгазеты. Материалами для творчества обычно были умелые руки, острый карандаш, конспекты по зельям и зазевавшийся первокурсник, на которого Родольфус взваливал груз власти и пару партийных заданий. В итоге все были довольны, кроме Слизнорта, получавшего в конспектах эскизы, собственно конспекты и в нагрузку еще и переписку на полях с Эваном Розье.
Особенно мучился Слизнорт над загадкой кружка, палочки и треугольничка, часто фигурировавших в конспектах, но задать вопрос прямо было непедагогично, пойти к директору означало скорый диатез от лимонных долек и пару-тройку историй про бурную молодость и молодого Геллерта, еще не отягощенного пожизненным заключением в Нумергарде, а в библиотеке ничего про интересующий символ не было. Так и оставался Слизнорт в неведении, а внучатый племянник светловолосого и прекрасного Гриндевальда Эван Розье витиевато писал по-французски на полях конспектов Лестрейнджа «Во имя всеобщего блага» и рисовал вышеобозначенный символ, в связи с тем, что художественным талантом не обладал, зато умел играть на скрипке, фортепиано и нервах профессора зельеварения и декана Дома Слизерин по совместительству.


Люциус, Белла и наглый Барти, которого опять не приглашали.

Люциус с любовью вспоминал то время, когда Родольфус завел себе планшет, Нарцисса завела себе котенка, Лорд завел себе какую-то любовницу, Белла завела себе нижнее белье и чулки с подвязками, а Розье еще не завел себе новую скрипку. Потому что сам он, Люциус Абраксас Малфой, в это время завел интрижку с Беллой.
Однажды темной зимней ночью, когда Родольфус ушел писать ночные виды Хогвартса, прикрывшись тем, что он староста, а осмотр Школы – это архиважно, Люциус приготовил шампанское и прочие атрибуты совращения несовершеннолетних, переоделся ( читать – почти разделся) и стал ждать. Дверь завораживающе скрипнула, и… явила Малфою отнюдь не Беллу в кружевах и подвязках, а вовсе даже хитрые физиономии младшего Блэка и его верного друга Барти Крауча. Мальчики захохотали, глядя на Малфоя и окружавшего его романтический антураж.
- Лююююциуууус, а Белла не придееееет, - нараспев произнес Регулус и быстро смылся, чтобы не прилетело. А прилететь могло очень даже.
- Она с Лордом. Просила доложить, что прибудет прямо к завтраку. Сказала, Малфою ничего не говорить, подвязки не трогать и бумажки для автографов не подсовывать. И, да, шампанское утащить и никому не давать. У них там завтра юбилей отношений. Вторая неделя – это вам не шутки шутить и не у Долохова в покер выигрывать, - с этими словами Крауч, завершивший рапорт, развернулся кругом и заклинанием утащил и бутылку шампанского.
Малфой вздохнул, оделся и больше с Беллой решил дел не иметь. И голой античной статуей на кровати не лежать больше. А то дети же ходят. Неприлично, ей-Мерлин.

Антонин и русские классики.
Долохов решил, что, коли русским представился, значит, марку держать надо. А не только водку под кроватью. И еще и с Эйвери делиться. Руские, между прочим, не сдаются, водкой не делятся и не извиняются. С таким настроем Антонин перепрятал водку и две недели пил сам, никому не показываясь, и только уверенно дышал водочными парами на ничего не понимающего Эйвери и все понимающую МакГоннагал. Последняя писала рапорты и многочисленные записки Слизнорту, но тот внимания на них не обращал, так как был занят расшифровкой тайны треугольничка, кружочка и палочки из лестрейнджевских конспектов.
Долохов быстро понял, что теперь он настоящий бунтарь, а это звучит гордо. Так что надо еще что-нибудь очень крутое придумать, чтобы все пришли в восторг. И решил он начать читать книги. Толстой у него как-то не особо пошел, потому что социальной проблематики было мало, все про любовь да про войну. Никакого надрыва. С появлением Достоевского появился надрыв, серьезная проблематика, философия, христоцентризм и в нагрузку мысли о судьбах мира, господа Шатов и Ставрогин, Раскольников со своим топором и старушками, Рогожин со своими страстями. Нашел Антонин Достоевского за лавкой. Стал серьезным и задумчивым, начал читать сноски и примечания, а в гостиной нередко задавался вопросом о том, тварь ли он дрожащая или право имеет. Все отвечали, что право имеет, но лучше так не пить.
Не понимают они русскую душу, думал Антонин и принялся за Чернышевского. Утопия Долохова не захватила, но добила мятежность. Захотелось поэзии. Чистого искусства. Так, чтобы шепот, легкое дыханье и кот ученый где-нибудь поблизости пусть прогуливается. И вот он уже разбирает груду писем, сидя на полу, мчится с Демоном, ночует с тучкой… А на Пушкине все кончилось. Кот-ученый ходит и ходит, ходит и ходит. И Антонин не может ни к чему прийти. Революцию надо, товарищи. И Долохов сел за Блока, за Маяковского, за Хлебникова. Стал ходить в желтой блузе, за что его постоянно подкалывал Эйвери, все еще ничего не понимавший, а вот до водки добраться желавший очень даже. В спиртном Эйвери понимал, ей-Мерлин. Потом ходил исключительно с жестяной короной на голове и еще и надев на шею веревку с яблоками, говорил всем, что он гений и вообще большой молодец. Ай да, Долохов, ай да сукин сын!
МакГоннагал после эскапады с хождением по столам в учебное время, зачитыванием на память стихов на русском, заламыванием рук, закатыванием глаз и списыванием у Лестрейнджа контрольной лично пришла к Слизнорту и потребовала в руки Долохову русских книг более не давать, желтую блузу, яблоки, корону и водку изъять и назначить пару десятков отработок, чтобы не выпендривался и все про быт простого человека понял сам.
Слизнорт послушал про долоховские штучки, головой покивал, а после того, как МакГоннагал кабинет покинула, произнес:
-Ай да Долохов, ай да сукин сын.
И сел дочитывать пьесы Чехова. У него сад рубить собрались, а тут МакГоннагал со своими мещанскими проблемами.