Глава 1Спасибо за редактирование Shintaro-taicho.
Спасибо за бесконечное терпение Krista Lorens.
Предупреждения: гет, ненорматив, в какой-то мере психоделика.
Рассказ разрешаю размещать где-либо только себе.
Он сказал: «Позови мамочку, ребенок».
Он сказал: «Такому, как ты, нужно держаться за ее юбку».
Он сказал: «Твоя мамочка наверняка бы справилась со мной».
И добавил: «Ну так что? Будешь валяться тут или».
И ушел, презрительно фыркнув, а я бессильно скреб землю и пытался то ли встать, то ли отключиться.
У каждого есть свой способ занять свободное время. Кто-то смотрит телевизор. Кто-то пишет бездарные рассказы. Кто-то становится на беговую дорожку и бежит, пока не начинают подкашиваться ноги.
Мое развлечение стоит выбитых зубов, сломанных ребер и отбитых почек. Незаконно, страшно. Заставляет надпочечники вырабатывать адреналин, а разум – отключаться. Делает мир ярче и справедливее на пару десятков минут, отшибает мысли напрочь, позволяет ощутить себя королем этой маленькой Вселенной. Приносит удовольствие.
Я использую редкие свободные часы на полную катушку. Я дерусь.
Дерусь с людьми намного сильнее себя, опытнее; со слабаками, пришедшими в этот мир ныть и влачить существование; с мужчинами, женщинами, инвалидами – разница между ними видится мне смутно. Те, кто приходит на пустырь рядом с автостоянкой, готовы к боли и не боятся причинять ее.
Все мы читали «Бойцовский клуб» и решили, что было бы забавно уподобиться главным героям. В нас слишком много силы и злобы, хлещущей через край, мы выплескиваем эту злобу друг на друга. Мы думаем, что смысл только в этом: после драки не хочется умирать. После драки вообще ничего не хочется, особенно если тебе заехали по голове.
Меня влечет на пустырь возможность победить того, кто лучше разбирается в жизни. Все оставшееся после школьных занятий время проводя с разлагающимся заживо человеком, я тоже гнию, истекаю вонючим гноем подохших мыслей. Кто-то стоит передо мной, я вижу в нем то же, гниющее, и это можно выбить из него вместе с рассудком.
На время драки нас никто не ждет. Мы не нужны никому кроме противника и собравшихся вокруг единомышленников. У нас нет детей, родителей и старших братьев. Мы – властители своей личной Вселенной, изукрашенной синяками и кровью. Нам всем десятки тысяч лет, как древним людям, которые не страдали от избытка комфорта.
Первую драку я запомнил так: холодно, мокро, больно. Человек, напружинившийся, ко всему готовый, не знал, что можно так легко проиграть – и прямо сказал об этом после, сощурив и без того узкие глаза. Обычно выплеснувшие ярость отправлялись по домам, не знакомясь и не стремясь остаться друзьями вне пустыря, а мы пошли в какой-то подвал, где водились крысы размером с кошку, и проговорили шесть часов без остановки. До самого утра – со мной такого никогда раньше не было и не будет больше.
Он рассказал мне, что такое обморожение, показал черные пятна на левой ноге, объяснил, чем страшна метель. Я поведал о ценах на лекарства и лечение, посмеялся над смертью, научил понимать язык больных после инсульта. Все это почти смешно и красиво, если не видеть, и мы друг друга поняли.
Потом его фотографию показали в новостях: «Пойман на месте преступления маньяк, замучивший и убивший сто тридцать пять человек». На пустыре несколько дней было пусто, будто люди ожидали увидеть там кучу трупов, все сто тридцать пять неживых тел, смердящих и распухших.
Из нас нельзя сколотить армию. Для большинства драки на парковке – предел допускаемой жестокости, а разрушать мир, даже целенаправленно и ради благих целей, не решится никто. Нам всем на самом деле хорошо в шумных офисах, рядом с плитой или на скучных занятиях в школе, просто остается лишнее. То самое, что обычно выбрасывается на просмотр телепередач или написание бездарных рассказов.
Много лет назад отец говорил: «Я слишком устал, чтобы смотреть телевизор. Пожалуй, стоит поспать».
Каждый, у кого есть необычное хобби, кичится им и выставляет напоказ. Мы тщательно скрываем синяки и ссадины, чтобы не было тех самых понимающих кивков и испуганных взглядов, собираемся каждый день в разное время. Бывает, ты думаешь, что неплохо было бы сейчас подраться, плетешься к пустырю, а за тобой подтягиваются другие. Иногда приходят новички, я не знаю, откуда они узнают о нас, но им тщательно рассказывают про маньяка-Юрия и экзамен по «Бойцовскому клубу». Это так скучно, что большинство разочаровываются, уходят, не приняв боя.
Я хожу на парковку раз в две недели. Для такого мальчишки, как я, это даже много, и мне говорят об этом все новички.
Можно подумать, я сумасшедший, и это верно целиком и полностью. Мне разрешают быть сумасшедшим, извиняют странности пережитым страхом, позволяют вести себя так, как мне удобно. Надо мной аршинными буквами написано: «Присматривает за больной матерью!», вихрь шепотков летит-летит по миру.
На самом деле мы все больные, в особенности отец, всю жизнь посвятивший служению закону и просмотру телепередач, а потом умерший от руки старшего сына. Тогда был конец лета - иссушающая жара, желтые листья в зелени, а день до странного короткий. Я возвращался из художественной школы, и брат вышел навстречу – темное пятно, руки в карманах. Он тогда улыбнулся.
Хотя, может, мне все это приснилось.
Кто-то, побывавший в моей голове, обязан объяснить: «Это сны, а ты бежишь от них, как трус».
Должен выбросить за окно ворох листов и сказать: «Да хватит уже писать муть, ты из-за этого такой долбанутый».
Сделать со мной что-нибудь. Я согласен даже на чокнутого двойника, который рано или поздно вышибет мне мозги.
Юрий вышиб из меня жизнь, связав ее с борьбой за себя – в этом, по его мнению, заключается смысл существования метели. Когда вокруг холод, легче думать и отбрасывать лишнее. Я понимаю его буквально и обкладываюсь льдом. Он везде: в стакане с соком, на картине в гостиной, в моих поступках. Везде холодно, хочется зарыться в сугроб так, чтобы торчали только пятки, и жить там. Изо льда сделаны люди на пустыре рядом с автостоянкой.
Не знаю, зачем, но мне хочется это записать. Наверное, я бы превратился в одного из бездарных писателей, если бы не вмешательство Юрия.
Я представляю метель, замерзаю в ней, становлюсь покрыт черными пятнами. Чернота и холод – вот цель существования, потому что в этих двух состояниях заключается покой. Я иду на пустырь, погруженный в личную свою черноту, подогнанную по размеру. Там ярко и душно, жарко светит фонарь на углу, зато после драки снова темнеет.
Страшные сны: прикосновение брата к волосам, омерзительно воняющее снисходительностью; мозолистые ладони, от которых пахнет уверенностью и силой; огонь, вспыхнувший разом, безо всякой причины. Он может сожрать все, давит и холод, и подсказывающую безопасные образы память. Он плавит лед и кожу, добираясь до скрытых мышцами склизких комочков. Отбирает лишнее, прижигает оставшиеся провалы, не позволяя им воспалиться и вновь потечь гноем.
Огонь – свет, он вытесняет тьму, но заполоняет мир так же жадно, лишая выбора, поэтому я его опасаюсь.
☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼
Таким как я несвойственно знать, чем они будут заниматься в жизни. Мы бродим от одного этапа к другому, делая какой-то неважный, пустой выбор, который наше окружение считает глобальным, тихонько плетемся безо всякого смысла. Некоторым не удается дойти даже до следующей отправной точки – тяжело доводить что-то до завершения, если не знаешь, зачем тебе это нужно.
Я забочусь о матери и порой думаю о том, что неплохо было бы освободиться от необходимости заботиться, но не знаю, как буду жить без грязных простыней.
До университета можно дойти пешком за пятнадцать минут, я вижу круглые часы на главном корпусе поверх верхушек парковых деревьев. Самый короткий путь – через парк, прямиком по главной аллее; выложенная плиткой дорожка соединяет крыльцо моего подъезда и здания с часами. Туда нужно ходить каждый день, и лучшее в моей обыденной жизни время – те полчаса, которые я провожу в полумраке, покрытом тусклыми пятнами света от старых фонарей.
Сюда решаются приходить только днем: много лет назад небольшой парк, засаженный березами, осинами и дубами, выбрал для нападений местный насильник. Бабки-сплетницы выдумали историю о том, как пойманного парня избили до смерти, и теперь все боялись не живого человека, но бестелесного призрака. Отец сказал, что насильник получил пожизненное, так что меня легенды только смешат.
Самое забавное в этом то, что парк стал абсолютно безопасным. Хулиганы боятся портить лавки рядом с привезенными из разных частей города памятниками, грабители – поджидать жертв в тени, охранники – оставаться в будке возле главных ворот. Над всеми висит выдуманное проклятье, делая парк необитаемым, старым. Здесь можно опасаться только призрака, не существующего на самом деле.
Я иду через безмолвный, темный парк, дрожа от холода, берусь за холодную ручку пластиковой белой двери, окунаюсь в гул и холод.
Меня ловят на слова, говорят номер кабинета – расписание меняется, преподаватели не хотят переходить на верхние этажи. Там над линолеумом живет сквозняк, ветер лезет через скверно заклеенные окна, с которых хлопьями облезают белые ленты, прилаженные на клейстер. Кто-то возмущается холоду, кто-то уходит греться к пункту охраны и их обогревателю, кто-то кутается в куртки.
Нам говорят о том, что надо учиться, если уж поступили, рассказывают о требованиях – первый урок, первая неделя, а природа по-зимнему сурова. Я не умею жаловаться и возмущаться, требуют – значит, нужно сделать.
Кто-то представляет ад бесконечной ледяной пустыней, в которой из грешников вымораживают пороки. Мне ближе адское пекло. Загробный мир должен отличаться от реального, иначе нет смысла умирать.
Мама смотрит на меня, в ее глазах пламя, она держится здесь только для того, чтобы не гореть.
Карин улыбается, поворачивается ко мне: позади она уже сидела, спину тогда жгло из-за ее пристального влюбленного взгляда. Она думает, что похожа на меня, потому что ее отец умирает от туберкулеза. Это уже не заразно, но, когда она кашляет, от нее отшатываются даже близкие друзья.
Еще Карин нравится давить на слабые места, погружая когти в податливое мясо. Мясо, расцарапанное хозяином, сочится сукровицей и пачкает пальцы, но его упругая гибкая сочность и свежий кровяной запах так притягательны, что ей не устоять.
Хозяин мяса, сочащегося сукровицей, ее восторга обычно не разделяет. Такие, с обнаженной розовой рыхлиной на виду, корчатся от боли и прикрывают слабости желто-красной, гнилой марлей.
Я спрашиваю, почему она не стремится мучить меня, и получаю забавный ответ:
- Есть такие слабости, которые и трогать не хочется. Гнилая рана с белыми червями вместо кожи — каково?
Все же она рядом, не боится умирающей матери и постоянных синяков, приходит иногда посмотреть, как я дерусь. Ее волосы цветом напоминают только-только начавшую сворачиваться кровь.
За учительским столом сидит человек, которому я недавно заехал по носу, смотрит на меня, не мигая, вертит в руках белую ручку с синими кривоватыми полосками. Наверное, решает, как со мной поступать, и мне остается только встретить его взгляд смело, без упрямо лезущей на лицо ухмылки.
- Этот курс рассчитан на формирование у вас примитивных представлений об устройстве Вселенной, - он говорит, не отрывая взгляда от ворота моей рубашки, поджимает губы после каждого слова. – Я посчитаю свой труд небесполезным, если вы прекратите читать гороскопы.
Девчонки переглядываются с одинаковыми бессмысленными улыбками, кладут на парты маленькие зеркала, оклеенные стразами. Одна рассказывает о фильме, который тянулся и тянулся, скучный и сложный, так что она лучше посмотрела бы романтическую комедию. Человек, читающий лекцию о солнечных затмениях, поглядывает на них с неудовольствием, но раздражения в этих взглядах нет.
Есть усталость. Я всегда думал, что учителя этого времени – глубоко несчастные люди.
- Знаешь, что было самым ужасным в том фильме? – вещает блондинка на задней парте. – Такой красавчик-актер, мальчик хорошенький был, а его заставили слюни пускать и изображать припадок.
Я вздрагиваю – стыдно, что меня до сих пор можно застать врасплох такими вещами. Легко привыкнуть к драке, отсутствию мыслей о лишнем, молчаливому пониманию настрадавшихся людей; сложнее помнить, что не все вертится вокруг твоих проблем. Я спрашивал об этом много раз, и каждый второй признавался, что после «Бойцовского клуба» реальность кажется особенно мерзкой.
☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼
Драться на пустырях рядом с автостоянками – прерогатива мужчин, женщины могут смотреть, но не вмешиваться. Так решено, потому что правильно оберегать слабых, это – смысл существования драк. Основатель нашей пародии на клуб из книжки написал несколько своих, в каждой из которых было сказано: «Впервые человек поднял руку на другого человека, когда тот покусился на его самку».
Среди разряженных девиц, приходящих глазеть на дерущихся мужчин, нет феминисток и самоуверенных стерв. Они знают, что к ним относятся, как к слабым, показывают шеи, кокетливо вздергивая подбородок при смехе. Ищут себе того самого, одного, который покусится и защитит, даже если на одну ночь. Находят все, каждый раз, когда пустырь рядом с автостоянкой скупо освещает фонарь, перенесенный на десяток метров к неестественно белеющему кругу.
Мне все равно, с кем драться, разница между мужчинами, женщинами и инвалидами видится мне смутно, но законы твердят свое, и я принимаю их на веру.
Кажется, самый воздух вздрагивает от удивления, когда Катерина выходит в круг вслед за мной. Когда представляется и требует, чтобы я сделал то же. Клуб перестает существовать в этот момент, нарождается что-то новое, нам неприятное, но наш молчаливый не-запрет делает это новым смыслом сборищ на пустыре рядом с автостоянкой.
У Катерины не закрывается рот, она насилует мои уши звуками, а мозг – нервными импульсами. Катерина знает все, она видела все и выучила наизусть, не может удержать в себе, мысли выплескиваются сплошным потоком. Катерина намного сильнее меня, растягивает бой ради развлечения – ей ничего не стоит вырубить меня за несколько секунд, но драка растягивается на минуты, десятки минут, и превращается в выматывающий кошмар.
- Адам и Ева не могли понять, что поступают плохо, - говорит она, откидывая с моего лба челку, прижимаясь бедрами. – Бог не объяснил им, что есть добро и зло, и наказал за собственную ошибку.
- Ты самый лучший собеседник! – кричит она мне вслед и смеется страшно, от всей души. – Ты молчишь.
- Самые нормальные люди – дебилы. Другим нормальности не выдержать, нам больше всего на свете хочется быть ненормальными, выделяющимися из толпы, - она садится рядом, запускает пальцы в мои мокрые от пота и крови волосы. – Те, кто больше остальных пытаются быть не как все или вернуть себе эту проклятую общепринятую нормальность, сходят с ума первыми.
- Ты становишься сильнее. Меня это тревожит, - говорит она, повалившись на асфальт рядом со мной. – Я дерусь с тобой только ради разговоров. Если ты станешь побеждать…
- Мы все любим вещи, переворачивающие наше представление о мире – думаешь, почему? – она опирается о железную ограду, сплевывает кровь. – Нам нравится ощущать значимость своих мыслей, величие своего разума. Мы горды, мы считаем себя лучшими в природе и мире, гнием, не осознавая собственной ненужности.
- Ты совсем скоро станешь сильным, - разминает плечи она, делает несколько пробных рывков. – Так нельзя, я лучше, но так есть, и остается этот факт принять.
- Я тебя ненавижу! – кричу я в ответ. – Я не должен тебе, ты мне никто, но я ненавижу!
После моей первой победы она стряхивает с куртки пыль, поднимает с земли брошенную сумку и уходит. Сначала мне кажется, что я счастлив не видеть ее. Мне не нужно драться, так я счастлив.
Когда нужда возвращается, я не могу ее утолить.
Мама смотрит на меня со страхом адского пламени в глазах, за окном грохочут чем-то тяжелым по стенкам гаражей, кажется, будто к дому подбирается монстр наподобие тех, из фильмов. Я колочу дверцу шкафа, пока она не ломается пополам с громким хрустом, и руки мои тоже ломаются – пульсируют болью; алеют на костяшках капельки стертой кожи. Не хватает возможности слушать избыток чужих знаний. Не хватает возможности проиграть глупо, позорно, лежать на асфальте и думать.
Катерина не ходит драться на полустертый белый блин посреди пустыря, с которого известка уходит с ветром и спинами драчунов, и я не хожу тоже. Мои руки трясутся, а во рту расползается желчная горечь, мне жарко, я попал в ад.
Коридор в спальне темен, ворует у самого себя пространство, изгибаясь внутрь прямоугольником. С другой стороны в изгибе диван, кожаный, с потертыми подлокотниками. Когда-то он был дорогим, как все наши многочисленные вещи, но обветшал и обесценился, потому что не нужен мне.
Обида тоже обесценилась, но отчего-то не ушла, поджидая подходящего момента, чтобы вернуться. Дождалась, накинулась, изголодавшаяся, мне на погибель.
☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼|☼
Вокруг меня живут искалеченные вещи: шкаф со сломанной пополам дверцей, потерявшая разум мама, обезлюдевший парк. Я не могу понять, привлекаю ли я их или все-таки делаю сам, помешанный на своем не-существовании, но стараюсь меньше думать, испуганный возможным ответом. Кто хочет, чтобы его обвинили в стремлении стать несчастным?
Катерина искалечена тоже, она смотрит на меня, сидя на холодной скамье в холодном холле, а губы ее шевелятся, будто она разговаривает с кем-то. Рядом с ней никого нет, только я на другой стороне, у самой лестницы, и мне в глаза светит солнце, но я смотрю. Наблюдаю, пытаясь понять, что ей нужно. Раненые хищники опасны, в них просыпается желание выжить любой ценой.
Если прислушаться, можно расслышать шепот. Карин спрашивает меня о ней, и я рассказываю, сохраняя интонации и ударения, слово в слово:
- Древние люди верили, что даже мыслями, пришедшими на ум, обязаны богам. У них не было ничего своего – а теперь все наше, бери и пользуйся, если хочешь. Мы хотим.
- Раньше люди пользовались свинцовой краской, асбестом, мышьяком, тысячей других вредностей, не задумываясь, из-за чего умирают. Они были счастливы. Теперь мы знаем больше, но боимся все того же, хотя есть новые яды.
- Глубоко вдохни и почувствуй запах стоящих рядом людей. Они могут ничем не пахнуть, но твое воображение пририсует вон той блондинке аромат незабудок, а тому мужчине – застарелую вонь немытого тела.
- Страх часто беспочвенен. Ты боишься привидений – существуют ли они? Ты боишься гнева бога – а есть ли он? Мы можем даже не признавать существование привидений или богов, но боимся их все равно. По-моему, это забавно.
Карин пробует меня на вкус, осторожно, кончиками пальцев, слизывает с них гной, улыбается, говорит:
- Сладко.
Катерина заходит за мной в парк, она одна и с сумочкой, прижатой к бедру, ее волосы стрижены коротко, чтобы не мешали драться. За ней следуют тени, угрожающе шевелящиеся, хмельные, Катерина приносит опасность в безопасное место. За ней на крыльях летит угроза, изрыгающая пламень, давящая на затылок.
Нужно обернуться и крикнуть, чтобы она убиралась, здесь же так долго не было опасности, но я иду по дороге, проложенной от главного корпуса до моего крыльца. Она сдавлена деревьями, ей нечем дышать – дороге и Катерине, им обеим, они отбрасывают бесконечные черные тени.
Я спрашиваю, сколько ей лет.
Она говорит, тридцать восемь. Три года назад.
Это не ответ, Катерина не задавала вопросов, но я говорю, что в сорок один год потерялась мама.
Я говорю, настала моя очередь делиться знаниями.
Я рассказываю об обморожениях и речи больных после инсульта. Катерина смотрит. Катерина видит. Катерина знает. Катерина молчит.
__________________________________
Обычно эпиграфы ставят в начало, потому что им там самое место. Место эпиграфа в начале этого рассказа занято моим вступлением, поэтому здесь я приведу его в конце.
Да, я думала сначала, что вот мы едем домой, а мы бог знает куда едем в этой темноте, и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве.
Л.Н. Толстой, «Война и мир»
