Рак (коротко и ясно)

Глава 1

Воздух начинает меняться уже с середины февраля. Может быть, что-то происходит с уровнем влажности атмосферы, а, может, меняется сам химический состав среды. Вполне возможно, что, чувствуя приближение весны, живые существа начинают меньше выдыхать и больше вдыхать, сокращая количество углекислого газа. Возможно, прожив три месяца запертыми в душных гипсокартонных ячейках, люди, как слепые подземные животные после спячки, медленно стекаются на улицы города, почти на ощупь находят открытые пространства и как-то стесненно, неуверенно кучкуются там в небольшие группы и начинают…. Они начинают дышать, сначала медленно, неуверенно, потому что боятся, что легкие не выдержат наплыва кислорода или, отвыкнув от права свободно дышать, не верят, что воздух не отравили. Потом эти, выползшие из громад офисов, существа начинают вдыхать чаще и чаще, чаще и чаще, а очень скоро они уже не могут остановиться, вдыхают и вдыхают, как будто воздуха не хватает, как будто кислород могут вот-вот перекрыть, как будто только сегодня и только сейчас можно наполнить свои легкие на все караулящие впереди зимние месяцы. Люди выходят, выползают, что-то тянет их на улицу, и они неуверенными шагами ступают по мокрому от растаявшего снега асфальту, словно по марсианскому песку. По обочинам тротуаров слышен смешанный ропот, голоса твердят что-то про невозможную сырость, жалуются друг другу на вечную склизкую грязь под ногами, но, удивительно, они, даже отправляя весне гневные замечания на ходу, все равно идут дышать воздухом, мешая грязную кашицу под ногами. Наверняка, весной людей рождается больше, чем умирает. И пусть это еще не доказано учеными, но каждый это чувствует, может, потому что многие весной рождаются во второй раз. Сколько бы смертей не регистрировали ЗАГСы в эти три месяца, им никогда не испортить улыбающуюся весеннюю статистику.

Это могло продолжаться десятилетия, века или тысячи лет, в любом случае, я могу вспомнить только шестнадцать подобных раз. Три месяца захватывали, переворачивали, разрушали, строили, меняли… И если раствориться, просто утонить в этом воздухе с нарушенным химическим составом, то можно ненадолго отложить учебники, жаропонижающие и мобильник с постоянным доступом к интернету. Можно даже забыть о лекарствах, большое что случиться – ты умрешь, а разве жалко умереть весной, разве жалко включиться в цикличное движение природы?
Весенние солнечные лучи могут проникнуть в любое помещение, даже полуподвальное, неважно, сколько там будет окон или дверей, их там может вообще не быть. Солнце проникнет вместе с прошлогодней пылью, вместе с грязью с чьих-то подошв, вместе с самим воздухом из вентиляции. Оно проникало и туда, в помещение, спрятанное за покосившейся беловатой дверью, которой было явно не меньше тридцати лет. В коридоре пахло краской, но это было хроническое состояние помещения, трудно было сказать, красил ли кто-то за последние двадцать лет эти облупленные белые стены, просто там всегда пахло краской, краской и спиртом, медицинским спиртом и краской. А вместо окон были вставлены потрескавшиеся витражи, они должны были развлекать приходивших, а вместо этого преломляли и так редко долетающие лучи. Электрические лампы постоянно жужжали, только это почти и было слышно, это и тихий шелест медицинской карты. Желтые, морщинистые руки мяли и сгибали, сгибали и мяли такую же пожелтевшую, в тон, бумажку. Вроде бы только кусок старой целлюлозы, а ведь именно этот кусок умершего дерева преследует нас всю жизнь. В книгах начитаешься, что на протяжении всего пути с тобой будет любовь близких, жизненная цель, твои амбиции, а на самом деле глупо все это, потому что надо понимать, что, на самом деле, с тобой по жизни шагает только вот эта бумажка. Можно рисовать картины, писать музыку, повышать уровень жизни страны, но любой человек так и остается набором химических формул, набором желаний и потребностей, тканей и костей. И поэтому всегда с тобой будет именно медицинская карта, которую заводят, когда человек первый раз закричал, в которой описывают, во сколько лет, месяцев, часов и секунд он сел, открыл глаза и стал говорить, а закрывают, только когда он последний раз вздохнет. Медицинская карта – надежнее любого анализа ДНК, любой автобиографии, эти больничные листы даже меняются вместе с человеком, листы желтеют вместе с руками, буквы затираются вместе с чертами лица. Когда-нибудь и до нашей страны дойдет компьютеризация, она уже щекочет листы больничных карт своим дыханием, во всех больницах карточки заменят на голубенькие компьютерные файлы в окошках Windows. И тогда, человек пойдет по жизни один, потому что компьютерный файл трудно потерять, потому что он не умеет в нужный момент пожелтеть или загнуть истершийся бумажный уголок.
Руки теребили бумажный лоскуток, иногда на него капали мокрые тела инородного происхождения. Но главное были даже не волокна целлюлозы, а чернила, корявыми буквами растекшиеся по желтоватой бумаге, они отливали в редких лучах солнца и неохотно складывались в жуткие слова. Слова настолько странные, что скорее они были не из чернил, а из настоящей крови. Чернила отливали на солнце и заставляли думать, что кровь должна быть непременно голубая, кровь особ царских кровей. Естественно, неужели чьей-то иной кровью можно написать на клочке бумаги слова, легко перечеркнувшие все недлинные двадцать пять лет жизни. Жизни, в которой многое было и многого не было, которой еще предстояло тысячу раз изломаться, десять тысяч раз перекраситься в разные цвета. Жизни, в которой было так много провалов, еще больше побед и в миллиарды раз больше планов на будущее. А теперь кровь из голубой крови шариковой ручки перечеркнули эти планы и все, все шестидесятилетние планы на будущее свели к будущему из коротких трех весенних месяцев. Месяцев, которые пахли капелью, тающим снегом, утренним солнцем, месяцам, которые обещали стать последними.
В коридоре слышно было, как постоянно жужжали старенькие желтоватые лампы, а в ее ушах все еще гремел поставленный диагноз, она все еще видела эту жалкую испуганную улыбку старенького доктора, улыбку извиняющуюся, как будто он собственноручно инициировал развитие у нее злокачественной опухоли. У доктора было уставшее лицо, и глубокая морщина странной змееобразной формы залегла вокруг рта, а губы странно шелушились, от них постоянно отрывались кусочки беловатой кожи. А еще у него постоянно бегали глаза, глаза какого-то странного выцветшего голубоватого цвета, помутненного, и еще белки были какими-то странными, их даже трудно было назвать белками, потому что они были совсем не белыми, а скорее ярко-желтыми, наверное, от большого количества выкуренных дешевых сигарет. Ей теперь надолго запомнятся эти пожелтевшие почти истлевшие белки, и теперь они глядели на нее с такого же листа больничной карты. А на пальцах еще чувствовались оттиски пластиковых граней шариковой ручки, которой она подписывала заявление отказа от дальнейшего лечения, потому что эти три последние месяца хотелось провести без химиотерапии.
Дни удлинялись, поэтому весеннее солнце могло еще долго проникать в эти коридоры, вечно пахнущие побелкой и еще чем-то не менее химическим. И еще жужжали старенькие лампы, жужжали так однообразно, наверное, уже последние лет двадцать, лампы накаливания иногда сгорали с частотой раз в месяц, но потом их заменяли, и они снова начинали однообразно звучать. Наверное, это жужжание так и останется здесь, пока лампочки накаливая вообще не перестанут производить, а, может, и тогда этот звук найдет способ вернуться. И это однообразное жужжание вводило в ступор, отупляло почти как реклама по телевизору. В больнице уже почти не оставалось людей, многие доктора выходили, закрывая за собой скрипучие двери своих кабинетов. Никто не хотел оставаться на работе в такую весеннюю погоду, и тут ничего не мог поделать даже Трудовой кодекс РФ, десятки нетяжких правонарушений можно простить, если на улице пахнет весной. А сколько таких маленьких, незаметных преступлений происходит весной по всему миру.
У нее была работа, друзья, экзамены и юридический институт, был ректор со скрипучим голосом, был подъезд, в котором лампочка перегорала с частотой раз в неделю, было кафе рядом с домом с неплохим горячим шоколадом и вполне съедобными сэндвичами, была соседка с волосами цвета весеннего неба, был друг, который смешно растягивал слова, у нее была татуировка в форме государственной границы Эфиопии, дисконтная карта в магазин обуви, аккаунты почти во всех социальных сетях, собственный блог и медицинская карта. И как-то незаметно прошел час в больнице, час пешей прогулки от больницы до дома, как-то вообще все незаметно прошло, жизнь прошла тоже достаточно незаметно. Под ногами были лужи, вокруг был воздух, шли люди, гудели трамваи. И настолько хотелось жить, настолько хотелось дышать, может быть, прыгать, может быть, встать в стойку на голове, но чего-то так хотелось. Чего-то, что совсем не могло уложиться в три месяца, чего-то, что и в сто лет не сможет уложиться. И это были не работа, не друзья, не соседка, не друг, не экзамены, тут скорее подходило подтаявшее эскимо или американские горки. А что-то было, что-то сидело, и было это уже не отчаянье, не начавшийся сегодня в пахнувшем краской коридоре обратный отсчет, не ожидание неминуемого конца, что-то другое, и это также не совпадало с практикой, не совпадало с завтрашним зачетом, не совпадало с помятыми налоговыми уведомлениями в кармане. Просто хотелось чего-то, жить хотелось и все вокруг жили и дышали, а у ее жизнь была, как игра в телефоне, время шло, а баллы не собирались. И поэтому как-то незаметно снялись все деньги с банковской карты, как-то внезапно отправилась рассылка всем друзьям и знакомым, как-то внезапно отправилось сообщение ректору с известием о том, что нога ее больше не переступит порог этого здания, написана довольно странная записка соседке, собран небольшой чемодан и куплен билет в Акопулько.
Было очень жарко, в воздухе витала пыль почти кусками, трап был раскален. Шаг по трапу еще шаг, заказана лучшая путевка, оплачен великолепный отель, потрачено большинство сбережений, шаг по трапу, еще шаг. Как-то жарко, чего-то все еще не хватает, жизни не хватает, в мексиканском воздухе что-то нет. Прозрачная дверь закрывает салон мелкого автобуса, перебегающего от одного авиатерминала к другому. На улице было так душно, что, казалось, даже беленький автобус вспотел от этой ежедневной пробежки. Зеркальный белый пол терминала, ожидание багажа, все равно чего-то не хватало. Багаж долго не приезжал, пассажиры пили кофе на голубых диванчиках, за стенами аэропорта весны не было, была духота и пыль, а тут было хорошо, потому что постоянно работала вентиляция. Белые механизмы прогоняли через помещение сотни кубометров воздуха ежеминутно. И что-то происходило, был какой-то звук….Жужжание, очередное жужжание, возможно, более мелодичное, более приятное, но жужжание. Шаг, шаг по полу, она заслужила то, чтобы не слушать ничего похожее на жужжание за свои последние три месяца. Шаг, куплен билет бизнесс-классом обратно, обратно туда, где не душно, где капель и весна.
Уходило время, уходили месяцы, уходили деньги с банка, были горные лыжи, было спа, была еда, много еды и очень разной, были какие-то люди, были какие-то вечеринки, были какие-то дела. Но все еще чего-то не было, не было удовлетворенности и времени не было, по телевизору мелькала реклама, слепили цветные ролики, напоминая, что еще можно сделать, что еще не сделано. А удовольствие что-то давило, чего-то все еще не хватало, все время вставало перед глазами что-то желтое, что-то неотступающее. И непонятно было, медицинская ли это карта или белки уставшего доктора. Но что-то желтое было, желтое и жужжащие. И вроде бы была жизнь, но она сворачивалась, сокращалась, пряталась за желтизной, за бесконечной, бескрайней желтизной.
Медицинский цвет, цвет постаревшей бумаги, цвет действия дешевых сигарет на человеческое здоровье. Шли секунды, минуты, оставались недели, и нельзя было отдалить желтизну и жужжание. Менялся вкус фруктового мороженого, снижался эффект алкоголя, не доставляли удовольствие тоненькие фруктовые сигареты и даже многочисленные купленные сертификаты-впечатлений как-то оттенялись. Медленно, шурша, подкрадывался последний май, и непонятно было, что это шуршит: желтая бумага медицинской карты или распустившаяся на улице листва. И в воздухе добавилось что-то новое, то, чего не было в воздухе ни в апреле, ни тем более в марте. А среди этих бумажных листьев затерялась маленькая съемная квартира, ей хотелось, чтобы это была обязательно съемная квртира, чтобы никто из ее друзей не знал, где ее найти. Деньги на счету почти закончились, вся крохотная квартира была завешана современными картинами и постерами, и не важно, что она ничего не понимала в живописи, ей просто нравилось поднимать круглый беленький номерок на аукционах. В углах были расставлены странные статуэтки, на полу, купленный четыре недели назад и так и не развернутый, в полиэтилене валялся цветной купленный ковер, везде лежали жестяные банки и пустые бокалы из-под шампанского, можно было найти везде, куда падал взгляд, там же лежала и бутылка Дон Переньон. А больше всего их было под кроватью, там была целая блестящая горочка из потрескавшихся бокалов и в солнечные дни из-под кровати потихоньку боязливо вылизали солнечные зайчики. Жизнь в этой комнате проходила и оставляла свои следы. У пыльного зеркала остался еще один, самый последний яркий купон-впечатление. Самый, самый последний – на прыжок с парашютом. Взглянув на синяки под глазами, на пожелтевшее уставшее лицо, взъерошив свои волосы, испорченные за эти три месяца покрасками, ламинированием и стрижками, за эти три месяца они были короткими, длинными, волнистыми, их обрезали и снова наращивали, они были рыжими, черными, светлыми, красными, а теперь стали цветом голубого неба, можно было пойти и прыгнуть в это небо.
У нее был собственный оракул и этот желтый бумажный оракул предсказал ей, что это будет скорее всего последний прыжок. Самолет набирал высоту слишком быстро и при этом неприятно жужжал, когда убирал шосси и удалялся от земли, жужжал, когда убирал закрылки, жужжал, когда менял направление. Было совсем раннее утро, и солнце только начало розоватыми лучами облизывать облака и самолет, белый свет имеет свойство распадаться на основные цвета, но сегодня почему-то преобладал желтый. Тяжелая многослойная дверь с запятнанным рвотой иллюминатором поползла в сторону, и в лицо ударили резкий холод и яркий, почти белый свет. Салон резко разгерметизировался, новые кеды поползли по серому, металлическому полу, странно, что вообще разрешали прыгать в своей обуви. Потоки ветра так рванули людей наружу, что вместе с воздушными течениями из головы начала вылетать и напутственная получасовая лекция инструктора. В салоне людей удерживали только блестящие металлические крюки, и можно было бы услышать, как они скрипят и ноют от нагрузки, если бы уши не заполнял жуткий вой, появившийся в самолете после открытия люка. Маленький нескладный инструктор подходил к каждому экскурсанту по очереди и, одинаково наклоняясь, шепча какие-то слова, наверно одинаковые, на ухо, толстенькими пальцами открывал крепление. После этого понять, что происходило с людьми, было нельзя, их непросто выталкивало, их выстреливало из самолета с такой силой и скоростью, что человеческому глазу трудно было уловить силуэт, и очень легко можно было усомниться в существовании почти всех физических законов. Самолет пустел, инструктор медленно, придерживаясь за металлические опоры, двигался все дальше и дальше, вглубь отсека. Сразу стала очевидной неэффективность недельных курсов подготовки: большинство людей била крупная дрожь, кто-то рядом громко, в голос молился, кого-то в форменном синем комбинезоне, кажется, рвало в углу, у маленькой кудрявой блондиночки началась истерика, а долговязый человек судорожно размахивал одной рукой прямо перед лицом инструктора, доказывая, что ни за что не покинет борт, а второй так сильно, обороняясь, сжал свое крепление, что было понятно: кто-либо сможет отцепить его только ценой собственной жизни. Оставалось только удивляться, как фирме, которая так неважно отбирает потенциальных парашютистов, выдали лицензию. Единственный, к кому паника даже и рядом приблизиться не смогла, был инструктор, видно, за рабочие дни он уже успел насмотреться и на рвоту, и на истеричные обмороки, и требования срочно посадить самолет, он таким скучающим взглядом смотрел на высокого истерика, что у того начинался новый виток паники. Вот загорелая кисть коснулась поверхности и ее крепежа, тельце в оранжевом комбинезоне потеряло вес, парашют перестал давить на плечи, и даже слишком маленькие кеды перестали мучить ноги. Все тело рвануло из самолета, удивительно, как ее не впечатало в блестящую обшивку, в животе произошел второй большой взрыв, и образовалось пара-тройка новых черных дыр, а в районе горла создались все условия для уничтожения гравитации. Желтый свет ударил в глаза вместе с ледяными порывами ветра, ситуация явно не складывалась благоприятно для любования пейзажами. Но даже с закрытыми глазами все тело чувствовало неминуемое приближение земли, в мозгу быстро проплывали числа, отсчитывающие секунды до необходимости дернуть за яркий шнур и раскрыть парашют. Цифры мешались, путались, считались по два раза, выстраивались в круги, квадраты и равнобедренные трапеции. Глаза открывать было страшно, как и вообще шевелить конечностями, которые уже сводило приближающейся судорогой, было трудно разжать скрюченные пальцы, но это и не надо было, рука лежала на шнуре парашюта еще со взлета. Шнур выскользнул из специального рюкзака так легко, как будто ждал этого с момента штамповки в цехе. Скорость не сбрасывалась, физические законы вернулись обратно, романтическая встреча с землей приближалась. Посиневшие, и скорее всего не от холода, содрогающиеся пальцы, неровными движениями протянулись к другому крючку, на этот раз ярко красному с желтым шнуром. Шнур вылетел еще проще предыдущего и, как ядовитая змея, извиваясь, завис в воздухе и рванул наверх, затормозив в воздушном потоке. Отблеск в небе яркого желтого шнура и паническое жужжание рации была, пожалуй, последняя информация из окружающего мира, полученная залитым адреналином мозгом в последние секунды до столкновения с землей.
Мокрые слипшиеся комки грязи обхватили прежде оранжевый комбинезон, слепили голубые волосы, забрались в растерзанные кеды, залезли в карман, засеяли грязными пятнами маленькую бумажку в кармане куртки, так что она перестала быть желтой. Нервные окончания начали сокращаться в два раза быстрее, кончики пальцев начали подергиваться, а глаза начали открываться и закрываться с огромной частотой. Было странно лежать на земле и почти не чувствовать боль, только покалыванье в пальцах ног. Расплывался круг солнца перед глазами, размывалось жужжание рации в кармане комбинезона, начинали сжиматься легкие, клетки кожи ощущали теплую струйку крови, ползущей по щеке, ползущей почти как тот, второй запасной шнур для парашюта. Глаза начали закрываться, и так размытое нечеткое изображение начало пропадать, постепенно отключалась умение анализировать, уходило рациональное сознание, очередь приходила за органами чувств. Боль прокатывалась волнами, то заливала, то отступала от искалеченного тела. И все-таки вот оно появилось, что-то, появилось что-то в воздухе, появилось что-то в солнечных лучах. В маленькую щель глаз еще попадали весенние лучи, и хорошо было так лежать на земле, смотреть в небо и не думать об оставшемся месяце. А кончики пальцев касались молодой травы и мокрой земли, обкусанные ногти намокли от утренней росы, в которой отражались желтые солнечные лучи. И, несмотря на ноющее тело, жгучую боль под ребрами, туман в глазах, огонь в легких, было хорошо, потому что вокруг было солнце, потому что вокруг был весенний воздух. А главное – был побежден главный, желтый и жужжащий враг, желтой непреодолимой стеной, отсекающей будущее. И жить все равно хочется больше, и пусть это был всего лишь несчастный случай, но, оказалось, медицинская карта все-таки не решает жизнь, оказалось, это вовсе не оракул, вовсе не провидец и тем более не вершащий судьбы. И снова жужжание стало всего лишь звуком, а желтый перестал быть цветом больных глаз врача или цветом бумаги медицинской карты и снова стал просто цветом солнца, цветов, лимонного шербета. Оказалось, и диагноз можно победить, и хотя ей все равно очень и очень хотелось жить, но все равно было хорошо умирать самой. Не потому что так написано голубыми чернилами в какой-то бумажке, а потому что ей захотелось прыгнуть, потому что ей самой захотелось прыгнуть. Весна была вокруг нее, над ней, даже под ее пальцами, и она была вместе с весной, она была весной, была солнцем, была росой. И главное: ее уже не раздражало жужжание и желтый цвет, она была вместе с жужжанием, она сама становилась жужжанием и желтым. Она будет с растениями, будет с ними производить кислород и ее друзьям, знакомым, вообще всем людям будет, чем дышать весной. Потом будет из воздуха выделяться вода, вода будет выпадать росой, и она будет вместе с этой росой. Вдалеке слышались крики, слышались шаги, но это все сливалось в одно целое, превратилось в жужжание, но приятное, успокаивающее, умиротворяющее, и ей было хорошо, потому что она лежала среди желтых солнечных лучей, среди жужжания, и ее глазам приятно было закрываться, победив медицинскую карту, которую заводят, когда человек впервые закричал и закрывают, только когда человек последний раз вздохнет. Наверное, и ее медицинскую карту теперь закрыли.