Глава 1- Где мой Шико? – еле шевеля губами произнес Генрих.
- Он здесь, мой король, - прошептал Наваррец.
Я заставил себя подойти к нему, к его пахнущему кровью ложу. Я никогда не считал себя трусом. Почему же меня сотрясает дрожь, когда я смотрю на него? На его лбу, высоком и безупречном – да, теперь я готов признать это – мой Генрих всегда был красив, слишком красив для короля, - выступил пот.
- Вот и ты, - его губы дернулись, изображая улыбку. Добрую, мудрую улыбку.
Я бы мог посмеяться над этим – в этот раз роль великомученика удалась ему на славу. Не потребовалось и плетей, к которым он питал особую привязанность, приведшую его в итоге в могилу… Не всем удалось оценить его шутовской талант, некоторые оказались так неостроумны, что даже смогли догадаться, что Генрих над ними издевался… Неважно, что сам не понимал этого толком.
Но в этот раз Генрике не шутит. И мне больше не до смеха. И никогда не будет. Напрасно Наваррец уже смотрит на меня с таким видом, будто уже приготовил мне уздечку. Я не смогу дать ему то, что дарил своему единственному Генриху.
Умирающий король, неловко зашитый медиками, в последний миг успевший ударить убийцу стилетом, чтобы вскоре простить, смотрит на меня осмысленно, с сочувствием. Ему меня жалко. Он обеспокоен.
Меня трясет с головы до ног.
- Что с тобой, друг мой? Ну же, улыбнись мне. Я так люблю, когда ты смеешься, мой… самый любимый… друг.
Вышло двусмысленно. Наваррец решил оставить нас наедине и отошел в дальний угол палатки, выгнал слуг. Солдаты и священник вышли сами.
Наваррец – умный славный парень, хотя и трус. Он решил правильно. Ведь Генрике любил меня больше своих надушенных миньонов, недаром я, а не они составляли ему компанию в спальне.
За исключением тех случаев, когда меня не было в Лувре, они и не надеялись занять мое место. И только от злости и ревности кидали мне в спину россыпь шпилек - тупых, как они сами, и так же ловко метивших мимо цели.
Я не знаю и не хочу знать, что мой изнеженный король делал с ними. Он был рожден править на небесах (если, правда, там не имеют ничего против правителей, носящих серьги), а не в грязной, кишащей змеями в человеческом обличии Франции. Миньоны рвались к нему в покои, тая от одного прикосновения его розовой, как раковина, и нестерпимо воняющей духами руки. Так часто, слишком часто - увы - его унизанные дорогими перстнями пальцы нежно скользили по их персиковой коже, а я, сидя в кресле, так, что торчали только мои ноги, издавал стонущие премерзкие звуки, заставляя Генриха, отвлекаясь, смеяться, а миньона злиться оттого, что те самые звуки хотелось издавать ему, но не в моем оскорбительном присутствии.
Я не знаю. Не хочу знать, почему некоторые из них смотрели на короля с не меньшей жадностью, чем иные юнцы на его бесстыжую сестрицу. Из тех, кого Генрике не успел приучить носить серьги и помадить усы. Не знаю, почему временами они были готовы драться друг с другом только потому, что король на одного смотрел нежнее, чем на другого. Все это не важно. Теперь точно не важно. Лично я охранял его сон. Я единственный во всей Франции действительно охранял сон французского короля.
Я делал это бескорыстно, за радость видеть его физиономию, обычно мечтательную, что приводило меня в отчаяние, но иногда с пылающими от внутреннего огня щеками. С глазами - да, красивейшими глазами, - но становившимися еще прекраснее, когда в них, подобно молнии на темном небе, вспыхивала яркая пронзительная мысль. Я бывал тогда счастлив. Я так не радовался, наверное, даже когда начинали ходить мои сыновья или произносили свое первое слово. Возможно, потому что я уделял им не так много внимания, как Генриху. Я нянчился с ним, а не с ними. Он был моим детищем, намного в большей степени, чем этой ведьмы, его матери, недаром она буравила меня таким взглядом, что я предпочитал пить только из кубка ее сына.
Тот огонь разжигал в нем я.
Он был не глуп, мой славный Генрих. Неважно, что вся Франция путала, кто из нас король, а кто дурак. Неважно, что я подыгрывал ей.
Я падаю перед ним на колени. Сжимаю в своей грубой руке его нежную ладошку. Такая прохладная.
- Все присягнули Генриху Наваррскому, кроме тебя. Почему? Ты пропадешь... без покровителя, мой Шико. И… он же тебе нравится.
Неужели это ревность промелькнула в затуманенных глазах моего Генриха?
- Для меня нет другого короля, кроме тебя, Генрике, - говорю я. – Пока бьется твое сердце – ты мой король.
Почему мой голос срывается? Почему я так жалок, когда должен поддерживать его и сейчас? Я ведь для того и послан на эту проклятую землю – чтобы своей веселостью придавать ему сил.
- Не плачь. – Его пальцы дергаются в моей ладони. – Я… счастлив, что… это ты… Ты сейчас со мной. Я…
Его пальцы скручивает спазм, а затем они застывают, как обломки мрамора. Я тихонько вскрикиваю, я не хочу верить в то… Что это сердце больше не бьется. Что он не успел договорить – уже не важно. Я знаю, что он хотел сказать и, наверное, поэтому я глохну от чьего-то вопля.
- Нет!!!
Меня хватают за плечи, оттягивают от его ложа. Здесь много людей. Разве Наваррец не выгнал их всех? Это я кричу?
- Нет!!!
И это он обнимает меня за плечи, прижимая к себе с силой, которой я не ожидал в нем обнаружить.
Теперь я его. Это то, что он мечтал отнять у моего Генрике. Францию и меня.
И я, и Франция покорно сдадимся, затихнем и смиримся в его железных объятиях. Но это будет потом. А сейчас я не слышу, не вижу и не знаю ничего, кроме того, что не могу перестать кричать и пытаться вырваться.
Потому что я сейчас смешон, единственный, кому здесь по-настоящему нестерпимо больно. И я точно знаю, что никогда больше смешным не буду.
