Карнавал

***

Название: Карнавал
Автор: Dashutka
Редактор: Jalina
Автор иллюстраций: Валерия
Иллюстрации к рассказу:
1) http://static.diary.ru/userdir/2/1/5/6/2156134/71014114.jpg
2) http://static.diary.ru/userdir/2/1/5/6/2156134/71014244.jpg
3) http://static.diary.ru/userdir/2/1/5/6/2156134/71014253.jpg
Пейринг: Виталия
Жанр: фантастика, апокалиптика (условная)
Рейтинг: PG-13 (авторский - PG-15)
Размер: мини
Аннотация: Жизнь прекрасна во всех её проявлениях, не так ли?
Тип: джен
Комментарии: Написано на конкурс «Проект 100» на на litkreativ.ru.
Отказ: Мое и только мое!
Предупреждения: Авторское видение условного (!) будущего, жестокость, общая давящая атмосфера.
Благодарности: Конкурсу, без которого не родился бы этот рассказ, Jalin`e, столько вытерпевшей по этому поводу, и Валерии за потрясающее иллюстрирование!
От автора: Все, что автор хотел написать, он написал. Данный рассказ — это не свидетельство однобокого авторского взгляда на затронутые в тексте проблемы, а самостоятельная художественная единица. Автор не верит в таблетки-панацеи, лекарство от рака и прочие чудеса. Автор поддерживает ту точку зрения, согласно которой человек мутирует в сторону неприятия именно искусственно созданных лекарств, а не еще быстрее мутирующих болезней. Автор не забыл о грибке, автор просто позволил себе опустить его. Рассказ фантастический, фантастика никак не научная, так что, кроме уже обозначенных, в тексте присутствует множество иных допущений.
Размещение: Размещаю сама!

Карнавал

Неправда, равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть.
А.П.Чехов

Багровый диск солнца лениво плывет по небу, лишь мгновение назад расставшись с зенитом. Раскаленная громадина света дает мало, впрочем, как и всегда, поэтому постоянно включённые лампы в кабинете Аркадия — это не новость, но раздражают они меня сейчас ещё больше, чем обычно.

— По собственному, милочка? Ты же понимаешь…

Милочка, конечно же, не понимает, а вот я, к сожалению — да. Слишком многое говорит эта кривоватая ухмылка, примостившаяся на гладком, почти мальчишеском лице начальника. Наверное, даже больше, чем он хотел и мог бы в неё вложить: не презрение и не отвращение, не жалость и вовсе не насмешка. Что-то совершенно другое спряталось там, за этой мешаниной чувств, что-то, выгрызающее всё нутро так, будто во мне действительно остался хотя бы кусочек живого.

— Увольняйте!

Аркадий хмурится и резко качает головой. Мне хочется прокричать ему в лицо эти слова ещё раз, но понимаю: бесполезно. Писать заявление я всё равно не собираюсь, пусть и уйду сегодня же. Не стоит даже искать предлога, чтобы окончательно снять меня с совершенно невостребованной должности, пусть на этот раз всё по-другому. Сейчас же есть не просто предлог, а вполне весомый повод. Ведь я собственными руками перечеркнула то, что ценится в нашем обществе превыше всего. Имела ли я на это право? Аркадий, как и многие другие, считает, что нет. Но это моя жизнь и мои дети. Я не хочу, чтобы они каждый день пытались выживать, думая, что существовать так — правильно, что наша планета совершенна, а человеческий мозг способен сотворить всё, чего не дала нам Земля. И пусть закон полностью игнорирует мой случай, но не закидали меня обломками бетона лишь благодаря той же аномальной причине, по которой это желание у толпы имеется: человеческая жизнь бесценна. Просто она — единственное, что у нас вообще осталось.

— До свидания, — говорю спокойно и, резко закрыв дверь, прислоняюсь к коридорной стене.

Стена не имеет ни температуры, ни цвета, ни запаха. Впрочем, как и всё, окружающее нас, людей. И когда я сдам так до конца и не обжитый мной кабинет, когда закрою в последний раз пластиковую полупрозрачную дверь с пластиковой же табличкой, сообщающей каждому проходящему мимо человеку о том, что историк Виталия Пыльникова находится здесь, мне станет легче, я знаю. Даже не потому, что за полтора года моей так называемой работы в комнату под красивым номером сто зашло всего четыре человека, да и то по служебной необходимости.

Сто. Думать об этом сейчас — чистое безумие. Вполне хватило трех с половиной месяцев, чтобы понять: меня не интересует природа этого пугающего совпадения. И, увидь я те бусы чуть позже, когда уже успела бы стать старше, номер отведенной мне полиэтиленовой коробки не вызвал бы такой бури чувств. В любом случае, зацикливаться на какой-то цифре довольно странно, но последние четыре дня я словно хожу по кругу, выныривая из одного витка самокопания и тут же со свистом врезаясь в следующий.

Улицы привычно малолюдны, и сегодня это почему-то приносит настолько ощутимый дискомфорт, что хочется не просто плакать — выть в голос. Воздух врывается в легкие трудно, обдирая гортань, и, чтобы немного ослабить это жуткое ощущение, я прикрываю глаза, двигаясь уже на автомате. Моя дорога всегда одна и та же, но мир, что рисует сознание, каждый раз нов.

Сейчас перед глазами застыл лес. Он очень большой, гораздо больше нашего города, красивый — да! — он прекрасный, яркий до рези в глазах. Но главное — он живой. Его звуки отличаются от привычных городских настолько, что их даже сравнивать бессмысленно, а воздух течёт в легкие сам, принося с собой привкус трав и запах цветов.

Рассержено стряхиваю наваждение: даже думать об этом по-настоящему больно. Так, как было только в детстве, когда я забиралась на бабушкины колени и слушала удивительные волшебные сказки. Истории, в которых человек ещё ездил в отпуск не на Луну, а на море. И в нём жили рыбы, по воздуху летали птицы, а на земле был не один только человек. Эту привычку отдыхать на Луне я считаю своеобразной данью прошлому и нахожу довольно глупой, ведь земной спутник ничем кроме размера и цвета от планеты не отличается.

Это простая, очевидная вещь. Как и та, что нас окружает химический пластик, еда имеет химический привкус, а само существование — череда сплошной химической несуразности. И, конечно же, за то, что я попыталась придать ей хотя бы малую долю осмысленности, меня нужно не просто изолировать от общества, а прилюдно линчевать. Если кто ещё не был в курсе совершённого мною преступления, непременно узнает. Только всё равно — пока я остаюсь живым куском мяса, меня не тронут.

И я это прекрасно понимаю. А ещё знаю: история не нужна потому, что её просто нет. Почти всё уничтожено.

Дом встречает меня горячим тяжёлым воздухом и надсадным кашлем умирающей матери. Бесчестно и малодушно бросать её, но чаще я поспешно пробегаю на второй этаж и запираюсь в комнате. Просто не могу смотреть на то, с чем самой придётся столкнуться через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет. Отец умер в тридцать два, бабушка — в сорок пять, маме сейчас всего лишь тридцать восемь. И пусть все кругом делают вид, что умирать рано и болезненно — это нормально, но я знаю, что когда-то человек мог дожить почти до ста. Очень много.

И от этого знания деваться некуда. Бабушкины сказки и дедушкин сундук. Странный, сделанный из непонятного грубоватого материала, наполненный по-настоящему волшебными вещами, записями и фотографиями. Печатными карточками и книгами. Я даже не знаю, как правильно ставить ударение в слове «печатный», но именно из-за этого проклятого сундука, из-за этих хранящихся в нём сказочных бус возникла совершенно безответная страсть к прошлому. Сколько поколений его передавали в нашей семье закоренелых историков? Пусть и не спалили до сих пор, но я всё равно прервала эту цепь, угробив себя.

Солнце садится, и мама ненадолго затихает. Это значит, что я наконец-то могу поспать. Низ живота тянет непривычной тупой болью, но мне не жалко, нисколько, какой бы бесценной ни считалась человеческая жизнь.

***

Неделя без работы далась тяжело. Это было бы трудно даже без постоянных обвинений в варварстве, всё ухудшающегося состояния матери и чего-то тяжелого, давящего на меня гораздо сильнее, чем хотелось бы.

Всё больше времени я провожу в городском Парке. Очередное ностальгическое название. На самом деле, это даже красиво. Вот только мне не нравится ходить по идеально выложенным и фигурно вылепленным дорожкам, любоваться на световые фонтаны, отдыхать на ярко разукрашенных скамейках под плотными навесами. Гораздо большее удовольствие я получаю, когда брожу по окраинам этого масштабного куска земли, падаю, раздирая в кровь колени, постоянно запинаюсь на обломках бетона. Главное — меня никто не видит.

Плохо, что мысли не остаются с людьми.

И чем больше падаю, тем больше шансов, что когда-нибудь я расшибусь насмерть. Сейчас всего лишь порвала штанину, даже кожу только немного саднит. Рассеяно оглянувшись, вижу, что забрела в какой-то совершенно глухой угол: шума города не слышно совсем, вечер же надвигается стремительно, заставляя ёжиться от холода.

И когда мой расфокусированный взгляд падает на стык забора и каменистого покрытия, я понимаю, что нужно бежать прямо сейчас. И неважно — куда, главное — не успеть осознать до конца, что же передо мной такое.

Но я успеваю, ведь столько раз видела это на тех самых карточках из дедушкиного сундука. Судорожно — непозволительно быстро! — вдыхаю и закашливаюсь от боли, но боюсь даже моргнуть: исчезнет. Коснуться маленького зеленого ростка хочется до белых пятен перед глазами, но как же страшно, что он – всего лишь плод моего воспалённого сознания.

На следующее утро я просыпаюсь с жуткой головной болью. От температуры жарко так, что дышать практически невозможно. Мокрые простыни липнут к телу, пеленая меня в плотный душный кокон.

Он подрос.

Немного, но ощутимо. Маленькие и нежные даже на вид листочки, ещё вчера свернутые в блестящие трубочки, сегодня тянутся к тусклому свету, а мне кажется, что их цвет — самое яркое из когда-либо виденного мной. И, поднимаясь с большого шершавого камня поздним вечером, я мечтаю забыть дорогу в этот угол.

На пятую ночь мне снятся дети. Дочка смеётся, сверкая голубыми глазами, а сын так похож на дедушку, что я просто глухо плачу впервые со дня похода к хирургу. На девятый день я всё ещё плачу отчаянно, но уже устав от слез, страха и желания не найти росток.

С каждым днём он становится всё больше, и я окончательно понимаю: настоящий. Расцветёт ли? Но если да, то смотреть на это я не смогу, хотя приду обязательно.

И когда на месте живого чуда я нахожу маленькую увядшую травинку, когда разминаю её в пальцах до мутной зеленой влаги, становится легче. И моё перевернутое сознание приходит в порядок от этого страшного стыдного чувства. Оно — заслуженная пощёчина.

Я, равно как и мои предки, сознательно отказалась от всего, что делало наше существование осмысленным. Сама отрезала дорогу в сложное, но такое, оказывается, возможное будущее, ведь задавила жизнь в себе и радостно уничтожила, пусть призрачное, но до дрожи реальное напоминание о ней.

***

Хотя этот причал давно заброшен, подходы к воде ещё целы. Иссиня-черные вязкие волны бьются о бетон, иногда выплескиваясь, и тут же отступают. Ноги уже промокли, а бусы, до боли стиснутые в кулаке, кажутся неподъемными, но я в последний раз подношу их к глазам, автоматически перебирая знакомые и такие чужие монеты. На них люди, птицы, звери… Разной формы и состояния кусочки металла хранят в себе по частичке нашего прошлого. Натыкаюсь на ровную круглую монету без рисунка и смаргиваю слёзы. Эту, сотую, в бусы вшил дедушка на моих глазах.

Не нужно было их считать, но всю жизнь я маялась от скуки, дура. Теперь они закончены. Наверное, поэтому тонут так стремительно и даже красиво.

Ещё два дня содранная кожа будет напоминать о себе, а после можно жечь сундук.