Глава 1 и единственнаяПросыпаться – совсем не сложно, если сам, по доброй воле, выспавшись, открываешь глаза. Хотя лучше все-таки приоткрыть сначала один и оценить обстановку. Это совсем несложно делать, находясь, к примеру, на улице или в булочной, но спросонок, скажу я вам, гиблое дело. Коварный полумрак позволяет высокому потолку невидимыми белеными пальцами замазывать трещины в штукатурке, в которых последнее время живет семья пауков. Оленька давно выучила их имена и родственные связи. Бабка, мать, сын да куча паучат от неизвестных родителей. Старшее поколение не так уж и велико, но нам все равно их жалко, ведь правда же? Стены дышат голубой коралловой пористостью обоев, не выцветших еще на заветном пятачке у окна, куда чаще всего заходит погостить веселый солнечный заяц. Открывать глаза полностью чревато последствиями. Давно уже выработавшаяся привычка заставит спустить ноги на крашеный буроватый пол с белеющими носками мягких домашних туфель, потереть решительно нос и уйти, шлепая прорезиненными подошвами, в хмурое московское утро.
Раньше все было… нет, не по-другому. Все было так же. Длинный коридор был таким же длинным и серым, а рассохшиеся рамы по-прежнему поскрипывали, ворча на озорницу-метель. Аня сидела в библиотеке после очередной бессонной ночи. Ее покрасневшие глаза едва заметно слезились, отражая черные буквы, которые, будто жуки, сидели на желтоватой странице. «Ока и ее притоки»…
Когда она спит, было загадкой и для Оленьки, и для отца, хотя, наверное, для него уже нет загадок на этом свете. Кроме того, ни одна книга не задерживалась в Аниных тонких руках более одного раза. Наверное, позволяй ей здравый смысл, она бы их выбрасывала, чтобы не занимали место. Развитая память – возможность запоминать книги, чтобы потом перебирать их, листая страницы в голове. А еще – огромные способности к анализу. Но, если пройти дальше, будет еще дверь. Ручка опломбирована. Все чин чином: печать, серп с молотом да колосьями и подпись крюком. Сунься-ка только – костей не соберешь, как-нибудь утром лязгнет над ухом твоим затвор, и полетишь, полетишь птичкою на пол расстрельного подвала. Но об этом сейчас нечего думать, пока зима за окном, да шаги гулкие по коридору. Твои же.
Остались девочки одни на всю огромную квартиру генеральскую, на всю Москву сталинскую, на всю Россию. А было все так славно… Если не славно, то, по крайней мере, неплохо. Но наклеил Моссовет на дверь: «Освободить до 24.02.1935». И подпись, и печать опять же имеются. И колосья.
Пошла новая волна, захлопали двери в подъезде: «Вы арестованы!», «Вы арестованы!». Сапоги яловые загремели по лестнице вверх, и где-то на третьем этаже шаги ненадолго замерли: спичек искали, чтобы закурить. Пряный табачный запах защекотал нос притаившейся у двери Ане. И отец, бывший ротмистр лейб-гвардии Преображенского полка, арестован.
А сейчас осталась неделя, ровно неделя до двадцать четвертого февраля, и ветер задувает в щели между старым поролоном, заставляя зябко поджимать пальцы на ногах и кутаться в теплый старенький халатик. А была ведь в жизни еще и маленькая украинская деревенька с дедом-белогвардейцем и гусями. Раньше туда можно было. Потихоньку, на недельку. Но теперь путь туда заказан. А куда дальше?
Знает Оленька, как студеною зимою девятнадцатого года бросил князь Ухтомский через перевал людей своих. Стоял он на заснеженном поле и кричал.
- Никитка, твою мать, рванем в Париж, зачем тебе суки эти красные! – и хрипит, срывается на морозе голос клочьями пара, сплевывает кровью горячей, капельками.
И ушел же, хрястнув шапкой об пол, князь бородатый. Четыре сотни людей заморил, чертяка, однако выбрался же с восемнадцатью, самыми верными. И по сей день, наверное, тешит он себя мыслью, что дал присягу царю – и не продал. И Георгия офицерского сохранил. С орликом, для иноверцев. Торгуют собой жены господ офицеров бравых по всей Европе, а честь не продали господа офицеры, не пропили, какие ж молодцы!
А отец красным служил, лил за них кровь, дослужился до трех звезд в петлицах и сгинул. Оленька даже знает где. Ей Аня рассказывала. В Суханово.
Не хочется дальше по коридору идти, где кухонная комната холодная. Раньше там тоже жили. Клавушка – девятнадцать лет при доме. Было бы уже двадцать, да ушла она. К лучшим, видно, хозяевам. Махнула косою толстой черной, топнула засаленным тапком и уплыла лебедем белой на чужую теплую кухню.
Лучше, думаю, вернуться. Определенно. Четыре шага до двери и…
- Чего? – она в последнее время выглядит все хуже и хуже. Руки совсем утончали, кожей обтянуты, как у скелета, желтые.
- Ничего. – И присесть, положить голову на колени. Это напоминает о детстве. Они играли с цыплятами, и желтый пух тихо стучал на ладони крохотным сердцем. «И он… он тоже станет курицей такой… ну… страшной, да?» - «А разве плохо самореализоваться в жизни?». Она и тогда уже много читала. Слишком много.
- Ну-ну, ты похожа на приведение в этой жуткой сорочке, причешись, пожалуйста.
- Отстань, еще не утро. Эта гадость на небе не считается.
И спорить так, морща нос, скорее по привычке, чем выясняя что-то. А потом заплакать без слез в подол шерстяного домашнего платья. Кровь к крови. А Анечка уже не плачет. Выросла. Как ее папа звал раньше? Уж и не вспомнить, а на разные лады ведь, да смешно так. Кричит: «Андулька, Анютка!» и бежит легконогая, тощая, как былинка сестра к высокому человеку в гимнастерке…
Господи, как же хочется спать снова. Словно ночь на улице серая убаюкивает свистом в трубе водосточной, а ведь утро уже. И опять на кушетку узкую железную, что кажется теперь самой царской постелью в мире… И жарко теперь, даже в квартире нетопленой, или вовсе не здесь уже, а в лесу. Видится Оленьке лес зеленый. В нем весна свирепствует влажная, тяжелая. Елочки да сосенки вокруг, будто волшебно все…
И солнышко плетет в ветвях запутанных прозрачные тонкие косы лучей, словно льет душистый мед на землю.
А земля пропитана чем-то… не водой талой, нет. Спиртом. Поднимает Оленька в сне своем медленно ватную, чужую будто руку и смотрит на нее с непониманием. Ее ли рука это, тонкая да черная? Да как от нее пахнет крепко, спиртом тем же. И забивается запах навязчивый в ноздри, в горло, высушивая и царапая тонкую слизистую. Непонятно это, но и солнце жечь начинает все свирепее, выгоняя паром из земли смертельный аромат. А потом, словно не подчиняясь логике, мерзкий смрад начинает лезть в уши, продавливая на барабанной перепонке глубокие рытвины. И, чтобы хоть как-то выпустить из воспаленной головы спиртовую дрянь, нужно закричать. И тогда отчаянно борящееся за жизнь тело Оленьки, услужливо подпитанное болезненным полубредом, захлебываясь а посеребренном и звенящем спиртовом пару выдавливает из суженных легких сдавленный и сухойвопль, отдающийся эхом в холодной голубой комнате.
Глаза сами распахиваются, и встречают расширенные от ужаса зрачки. «Аня» - неожиданно точно определяет сжавшееся в точку сознание. Несколько мучительных мгновений – и мозг отключается от сильнейшего пневмонического жара, оставляя на губах бессмысленную фразу, данную величайшим успокоением. «Ужас… в глазах… твоих глазах…»
Последнее слово вырывается полухрипом-полустоном, и дыхание постепенно выравнивается, становясь тише и глубже.
