Глава 1Тик-так-тики-так, тик-так-тики-так – вели свой бешеный, ни на секунду не прекращающийся танец часы. Они шли бодро, не собираясь ломаться, а я, сломленная, лежала на диване и не двигалась. Бумажный платок давно уже превратился в склизкую массу, а слёзы, вопреки здравому рассудку, всё ещё текли. Нужно было прокрасться на кухню и взять новую пачку платков, но я боялась попасться на глаза родителям. Они мирно смотрели в соседней комнате телевизор, наивно полагая, что я сижу над уроками. А я не делала уроки, я плакала, беззвучно и злобно.
Какой-нибудь взрослый дядька, считающий себя крайне осведомлённым, но на самом деле глубоко циничный, с радостным видом собственного превосходства поставит диагноз «подростковая истерика». Тогда бы я на него просто обиделась. Сейчас я ему скажу: дяденька! Мне плохо, грустно и одиноко, я только что поняла, что самый прекрасный мальчик на этой планете просто-напросто использует меня, чтобы не делать домашнюю работу, а к тому же меня преследуют неотступные мысли, что я не очень красива, что у меня почти нет подруг и что мир вообще глубоко несправедлив, и с вашей стороны было бы уместнее не ставить медицинские диагнозы, а подать руку помощи.
Но в тот момент подать мне руку помощи было некому. Разыгрывалось грандиозное состязание «Мир против меня», в котором я с разгромным счётом терпела поражение. Пойти к родителям? Они были не очень счастливы в браке и поэтому всячески остерегали меня от любой, даже невиннейшей влюблённости, и, услышь они мои признания, мне грозил бы скандал, а не сочувствие. К подругам? Они чересчур заняты собственными переживаниями. К бабушке с дедушкой? Нет, они уже старенькие, они меня не поймут…
Чувства терзали моё тело, переполняя его, мне казалось, что ещё немного, и я взорвусь. Эмоции бушевали в голове, метались в грудной клетке, перетекали в руки, заставляя пальцы непроизвольно и бессмысленно шевелиться. Наверное, именно в таком состоянии люди швыряют вещи и бьют стёкла. Но воспитание и природная осторожность не позволяли мне подобных безумств. «Если бы я была магом, – подумала я, – то наколдовала бы тучу. Пусть не тайфун, не цунами, не землетрясение. Но лишь бы очиститься, излить всё, излиться, излиться… излиться…»
Я прибегнула к единственно возможному и приемлемому для меня способу. Я тяжело сползла с дивана, подошла к столу, схватила первую попавшуюся тетрадку, ручку и…
…и тут послышался настолько громкий стук, что я чуть не выронила ручку. Я подумала, что ко мне пришли родители, но дверь и так была открыта, стучаться не было нужды. Я с недоумением обернула голову и увидела, что за окном парит человек. Поняв, что я наконец-то его заметила, он забарабанил ещё настойчивее. Несколько секунд я стояла в понятной нерешительности. Внезапно я подумала, что он замёрз – на улице всё же зима – и подбежала к окну. Но едва я дотронулась до ручки, как он безо всяких усилий впорхнул внутрь, пройдя стекло насквозь.
– Ты хотела что-то написать?
– Да, – ответила я в замешательстве.
– Садись и пиши, – велел он, но, развернувшись и увидев моё лицо, сменил свой властный тон:
– Возьми вот это.
Он протянул мне тонкий платок, вышитый диковинными сиреневыми цветами. Мне было жалко портить такую прекрасную вещь, но необходимость поджимала, и я поднесла его к лицу. Но – о чудо! – на нём не осталось влажных следов.
– Мне такое можно, – сказал призрак чуть хвастливо. – Я обитатель высших сфер.
– А кто вы? – спросила я, от изумления забыв поблагодарить незнакомца. Того мой вопрос явно покоробил. Он скрестил руки на груди и чуть ли не надул губы.
– Мы знакомы уже много лет. Вглядись в меня.
Я последовала его совету. До этой минуты я была так взволнована, что не могла уделить чрезмерного внимания его внешности, хотя и отметила про себя, что он кажется симпатичным. Сейчас же я могла убедиться, что не просто симпатичен – он красив. Невысокого роста, но стройный. Волосы ярко-рыжие, с аккуратной чёлочкой. Тонкие черты лица. Но лучше всего глаза: нежно-голубые и идеально круглые. Его не портило даже наигранное раздражение.
Вот только я не могла быть знакома с этим человеком. Разве что заочно.
– Кристиан Бёк? То есть…эээ…Хайнц Вайксельбраун? – поправилась я, вспомнив, что Бёк – всего лишь персонаж, а Вайксельбраун – реальный человек, его сыгравший. Призрак фыркнул.
В моей голове пронеслись обломки воспоминаний, сохранившиеся с детства. «Комиссар Рекс», один из лучших детективных сериалов. Я не помню, хожу я уже в школу или нет, я только помню, с каким восторгом приникала к экрану по вечерам. Больше всех мне, разумеется, нравился Рекс, верный, добрый, чуточку озорной пёс. Но и человеческие персонажи не оставили меня равнодушной. Пылкий Мозер, недалёкий Штокингер, добряк Хеллерер… Но больше всех я любила хитрого, весёлого, обаятельного и постоянно невезучего Кристиана Бёка. А почему – сама не знала.
Призрак Кристинана – или Хайнца? – присел на валик дивана.
– Нет, милая. От Кристиана я позаимствовал только внешность. Хотя, может, и некоторые черты характера тоже. Тебе лучше знать, ведь это ты меня создала.
– Я – что!?
– Да, ты меня создала! До некоторой степени я всего лишь плод твоего воображения, что, конечно, крайне для меня прискорбно.
– Я схожу с ума? – задала я на удивление логичный вопрос. Кристиан насмешливо улыбнулся.
– Смотря с какой стороны посмотреть…Большинство людей называют это «творчеством». Но наверняка тебе встретятся и те, кто скажут, что ты сумасшедшая и гнать тебя нужно поганой метлой. С этим сталкиваются все писатели.
– Так я писательница? – прошептала я.
– Естественно и неопровержимо.
– А вы тогда кто? – я снова задала этот вопрос.
– Бёк в пальто! – засмеялся он, явно наслаждаясь ситуацией. – Я твой Муз.
– Может быть, Муза? – предположила я осторожно. Муз (или всё же Муза?) закатил (закатила?) глаза.
– Девочка, это всеобщее заблуждение. Признайся мне, может ли какая-нибудь женщина – пусть даже самая лучшая из женщин! – вдохновить тебя? Подарить такое чувство, что тебе немедленно захотелось бы перенести его на бумагу?
Я призадумалась и честно призналась, что в лучшем случае это будет торжественная ода на день рождения лучшей подруги.
– Четеде! Что и требовалось доказать! – воскликнул он, упоённый победой. Внезапно он поднёс руку к глазам, и я увидела на нём часы, которые когда-то принадлежали мне: с голубым ободком и рисунком лабрадора на циферблате. Но несколько месяцев назад ремешок порвался, и мне купили новые, хотя и не такие красивые.
– Нам надо спешить, – произнёс он озабоченно. – Садись и пиши.
– Да что писать-то? – я покорно села на стул и подняла ручку.
– Ты какие-то стихи о разбитом сердце хотела написать, – услужливо напомнил он. – Не забывай про рифму и размер. Без них среднестатистическое большинство людей не поймёт, что это именно стихи. А прежде чем ломать традиции, следует им хотя бы чуть-чуть последовать, чтобы понять, что именно и как ты собираешься ломать. Даже если ты новый Маяковский.
Я Маяковским не была и нести светлое будущее в тёмные поэтические массы не собиралась, а потому решила действовать согласно плану, представленному Кристианом. Чуть-чуть покусав кончик ручки, я медленно вывела вдоль тетрадных клеточек:
Когда на сердце очень плохо,
– Фи-фи-фи, – скривился Кристиан. – Это уровень графомана, дорвавшегося до Интернета. Разве ты не знаешь, что описывать свои чувства напрямую – mauvais тон? Начни заново.
Я ещё яростнее куснула ручку. Ничего путного в голову решительно не приходило.
Багряный закат на град опустился.
Мой милый, мой милый, куда ты сокрылся?
– Рифма есть, ритма нет, – зевнул Кристиан. – Заново.
– Все Музы такие жестокие, как ты? – не выдержала я. – Я совсем по-другому представляла себе Муз. Это нежные, ангелоподобные создания, которые охотно делятся со своими подопечными свежими идеями и исправляют их ошибки. А ты весь вечер надо мной издеваешься!
Кристиан странно посмотрел на меня и ощутимо побледнел. Мне даже показалось, что он стал чуточку прозрачным, как настоящее привидение, и я почувствовала укол жалости.
– Ты неправа, – возразил он, шевеля губами с видимым усилием. – Ты так меня и не поняла. Музы так же не похожи друг на друга, как и люди. Всегда было так, даже в древности. Разве Муза, помогавшая Гомеру, была тем милым созданием, которое ты описала? Нет! Она не могла им быть! Ведь она описывала битвы! – Кристиан замолчал, собираясь с силами. – Мы все разные, мы все оригинальные, мы все немного…– он помедлил, не решаясь продолжить, – …сумасшедшие. Хотя тебе и не нравится это слово.
Я отвернулась. Я жирной линией перечеркнула строчки о закате и милом, и моя рука стремительно и изящно, словно в полёте, заскользила вниз, оставляя за собой буквы и знаки препинания, складывавшиеся в строки примерно одинаковой длины:
Мой сумасшедший Муз ушёл куда-то,
Не знаю я, о чём писать.
Но знаешь ль ты, что знала я когда-то,
О ком бумагу замарать?
Казалось бы, не так давно
Тебе все строчки посвящала,
Но в Лету кануло оно.
Прости. Я жизнь начну сначала.
Я подняла голову и увидела, что Кристиан исчез. На мои глаза навернулись слёзы.
Прошло какое-то время, я снова влюбилась, и снова в того же мальчика, и снова неудачно. Но если в прошлый раз всё складывалось в гармоничную картину – я, никому не нужная, и жестокий зимний мир вокруг – то теперь даже гармоничной картины не получалось. Цвели вишни, цвели яблони, цвели каштаны, садовники высаживали первые тюльпаны, небо сменило грязный серый плащ на новенький лазоревый хитон. Душа требовала петь, танцевать и любить. Я не могла ей объяснить, что петь и танцевать я не умею, а мой сезон любви уже завершен. Она отказывалась меня понимать.
Дома никого не было, и вместо обеда я налила себе зелёного чая, добавив в него мёд. Обычно я пила чай только по утрам, но меня охватило желание сделать что-нибудь необычное. Я села на стол, чего никогда прежде не делала, и мелкими глотками потягивая горячий напиток, смотрела на открывавшийся вид из окна. Правда, «вид» – это сильно сказано. Кухня вела на балкон, загораживавший большую часть панорамы, и моему созерцанию был представлен лишь фрагмент соседних белёсых домов на фоне голубого неба. Или фрагмент голубого неба на фоне соседних белёсых домов. Как посмотреть.
– Пора заняться делом. Ищи ручку, бумагу, садись и пиши, – раздался сзади меланхоличный голос. Вначале я чуть не захлебнулась чаем, потом почувствовала, что обожгла горло. С трудом повернув голову, я увидела Кристиана.
– Кристиан, что ты здесь делаешь? – спросила я, с трудом превозмогая боль в горле.
– Исполняю свои обязанности, конечно, – он чуть-чуть приподнял брови, явно поражаясь моей недогадливости. – И не надо называть меня Кристианом.
– Почему? – я продолжила убеждать его в своей тупости.
– Мы ведь уже выяснили, что я Муз, а не персонаж по имени Кристиан Бёк. Зови меня просто Муз.
– Но ведь ты говорил, что все Музы разные. Должны же у вас быть разные имена?
Сияющий Кристиан сразу как-то сразу померк, и я решила, что сморозила очередную глупость.
– На этот раз ты попала в самую точку, девочка, – вздохнул он. – Узнать чужое имя – получить ключ к этому созданию. Музы не могут открывать имена своим подопечным, иначе не Музы будут диктовать свою волю писателям, а наоборот.
– То есть ты мной будешь управлять, а я тобой – нет? – спросила я с плохо скрываемым скепсисом.
– Девочка, извини, таков предвечный закон. С ним ничего не поделаешь. Тебе и так дозволено куда больше, чем всем твоим знакомым вместе взятым. Разве хотя бы один из них догадывается, что есть что-то кроме этого несомненно красивого, но очень уж реалистичного мира?
Я не стала спорить. Сегодня я была не в бунтарском настроении.
– А почему ты так странно бледнеешь, когда говоришь на серьёзные темы? – я хотела выяснить всё, пока у меня была такая возможность. Он взглянул на свою руку и чертыхнулся.
– Нет, это значит, что моё время на исходе.
– Я могу чем-нибудь помочь? – испуганно спросила я.
– Да, сесть и что-нибудь написать! Хотя также могла бы налить мне кофе, раз уж выступаешь в роли хозяйки.
– Ненавижу кофе, – буркнула я. – Не понимаю, как можно пить подобную гадость.
– А я ненавижу зелёный чай, – ответил он тон-в-тон. – И не понимаю, как можно пить подобную гадость.
– Горячий шоколад тебя устроит?
– Да, вполне.
– Откуда у тебя такие вкусовые пристрастия? – спросила я, ставя чайник. – В высшем мире больше любят кофе?
– Не будь смешной. Нет, конечно. Это ты заложила в меня с рождения.
– Ты всё время говоришь, что я тебя создала, что я в тебя что-то заложила, – пробормотала я, насыпая в кружку коричневый порошок. – Но я этого совсем не помню!
Кристиан подхватил вскипевший чайник, налил в подставленную мной чашку воду, сделал глоток, поморщился. Я ожидала, что он продолжит пить, но он резким движением отодвинул чашку и медленно наклонился надо мной.
– Нет, ты прекрасно это помнишь, просто ты не давала себе труда задуматься над собственной жизнью, над собственными воспоминаниями.
Вспомни. Середина августа. Скоро в школу, ты возвращаешься с дачи домой. В электричке много народу, все в тёмной одежде, словно в трауре по лету. Ты сидишь с краю лакированной деревянной скамейки и радуешься, что тебе досталось место, хотя бы и не у окна, в которое ты так любишь смотреть. Тебе одинаково далеко до обоих окон, ты не имеешь возможности всматриваться в пейзаж, видишь только, как по бокам мелькают жёлто-зелёные деревья, сливаясь в единое предосеннее пятно. Поезд останавливается на одной из станций. До Москвы уже недалеко. Наискосок от тебя сидит человек с корзиной. Внезапно на корзину падает луч света. И ты вдруг чувствуешь, что это – осень. Что это не «одно из времён года, третье по счёту, во время которого понижается температура, а растения, не относящиеся к группе вечнозелёных, сбрасывают листву», как можно было бы написать в энциклопедической статье. Нет – ты вдруг увидела самую суть осени, её смысл: на берестяную корзину, единственное светлое пятно в тёмном вагоне, светит луч солнца. Луч всё ещё ярок, но уже ясно, что он, как и деревья вдоль дороги, подхватил бациллу осени и скоро сляжет с температурой.
Ты помнишь это? – спросил он, почти касаясь ладонями моих щёк.
– Конечно, – ответила я тихо. – Как я могу это забыть? Но я не записала то, что пронеслось в моей голове.
– Какая разница? – фыркнул он, мгновенно отворачиваясь от меня за чашкой с шоколадом. – Зато в то мгновение в тебе родился писатель, а этот писатель пробудил к жизни меня. А теперь хватит валять дурака. Ты иди за работу, а я пока допью шоколад.
Побыв немного лириком, мой Муз вернулся в своё излюбленное ироничное настроение. Это меня скорее огорчило: любой девушке гораздо приятнее, когда ей смотрят в глаза и шепчут разные красивые слова, чем когда над ней посмеиваются и пытаются ею командовать.
– Но я так ничего и не поняла! – крикнула я в отчаянии. – Кто ты? Откуда ты? Зачем ты!? Зачем мне всё это!?
Муз невозмутимо отпил шоколаду.
– От любопытства кошка заработала инфаркт. Садись и пиши.
Вот тут я уже рассердилась. Я знала, что не могу противиться – ноги сами несли меня в комнату за ручкой и бумагой, но вместе с тем я не могла терпеть подобное обращение. Как! Он же мой Муз! Он должен мне во всём помогать, заботиться обо мне, наставлять, а он что делает? Портит моё и без того неважное настроение! Я хлопнула бумагой по столу, с шумом отодвинула стул и, злясь на весь свет, на это несносное существо, на это беззастенчиво радостное весеннее небо, написала:
Холодный день, осенний день
Уже витает всюду.
Ложится тень на мрачный пень,
Сентябрь грозится: "Буду!"
Резвится шумно детвора
Последний день на даче.
И все кричат: "Пора! Пора!
Желайте мне удачи!"
И лишь поэт один сидит,
С надеждой вдаль глядя.
Он с рифмой мучится, пыхтит,
Порой с улыбкой ямб кляня.
Я знала, что это не очень удачное стихотворение, но я не могла по-другому. Иногда так бывает: перед тобой лежит несколько путей, а ты идёшь по одному из них и даже не присматриваешься к другим, хотя они могут быть и лучше, потому что какая-то внутренняя сила (интуиция или инерция?) толкает тебя идти именно по нему. Я написала про осень не из-за сентиментальных воспоминаний, а из ненависти к тому чудесному миру деревьев с молоденькими нежно-зелёными листьями, который был для меня недоступен. А про поэта добавила, чтобы подразнить Муза.
Я отложила ручку в сторону и подняла голову. Голубое небо на фоне белёсых домов виднелось по-прежнему, а вот Муз исчез. Идеально чистая чашка стояла на своём обычном месте, и было заметно, что в недавнем времени её никто не мыл, иначе она была бы влажной. Пакетика из-под шоколада в урне не было, хотя я лично его выбрасывала.
«Интересно, он всегда уходит по-английски или я снова его обидела»? – подумала я с лёгким раскаянием.
Прошло несколько лет. Муз всё так же навещал меня и заставлял писать стихи. Пару раз он приходил не ко мне домой, а в школу, прямо на занятия. Садился рядом и подпихивал локтем, мешая чертить графики синусоид. Я перестала называть его Кристианом, даже мысленно. Бёк, при всех своих красоте и чувстве юмора, был немного незадачлив и часто попадал в несуразные ситуации. В Музе чувствовалось нечто аристократическое.
Мои стихи, по-детски неуклюжие, за это время никак не изменились, а вот я преобразилась. В глазах загорелся какой-то едва уловимый огонёк, которого раньше никогда не было, а черты лица потеряли припухлость и вытянулись. Один из шестиклассников, робко хихикая, спросил, что я делаю сегодня вечером, на что я вполне честно ответила, что уроками, и посоветовала ему заняться тем же.
До экзаменов оставалось совсем немного, пора самых-важных-в-году-контрольных тоже миновала, и большинство учителей от нас отстало, вызывая к доске лишь тех, чья оценка была спорной. Меня не вызывали: уж если я что-то знаю, то я это знаю, а если я чего-то не знаю, то я притворюсь, что я это знаю и получу законную четыре с минусом. Единственным предметом, отравлявшим эту неделю блаженного полубезделья, была физика. Её преподаватель, суховатый мужчина лет сорока в тяжёлых чёрных очках, считал, что мы на каждом уроке должны узнавать что-нибудь полезное. И вот по этой прозаичной причине я не сидела в Интернете, а билась над задачей об электричке, хотя ещё на прошлом занятии и мне, и суховатому мужчине в очках стало понятно, что у меня выходит законная четыре с минусом. Задача явно не получалась: если бы в РЖД узнали, насколько скоростную электричку я создала, они заплатили бы мне немало денег, чтобы её получить. Я не могла сосредоточиться на цифрах и формулах. Перед моим внутренним взглядом кружили хоровод белые подвенечные платья из магазина, расположенного неподалёку от школы, рожок мороженого, которое ела в метро какая-то маленькая девочка, свежий номер «GEO», который я купила в палатке у симпатичного продавца газет. Тихий ветерок нежно колыхал тюлевые занавески, и я то и дело переводила взгляд с тетрадки на окно.
– Садись и пиши, – велел Муз. Он полулежал-полусидел на моей кровати и, точно римский патриций, потягивал какой-то напиток.
– Я и так сижу и пишу, – попыталась я отшутиться.
– С каких это пор суперскоростные электрички стали для тебя ближе, дороже и роднее горячего солнечного света, первых бабочек и красивых мужчин? – спросил он подчёркнуто пафосно.
– Ни с каких. Просто я хочу закончить начатую работу.
– Значит, ты не хочешь писать стихотворение? – спросил он с едва уловимым волнением.
– Нет, – честно призналась я. Он медленно поставил ноги на пол.
– Тогда я пойду, – сказал он спокойно, абсолютно безо всяких эмоций. Но я с ужасом заметила, что его глаза резко потускнели, как если бы кто-то убрал подсветку.
– Нет! – я бросилась к нему и затормозила в паре сантиметров от него, неловко взмахнув руками. – Не уходи!
Он внимательно посмотрел на меня серыми глазами.
– Муз живёт до тех пор, пока его автору нужно вдохновение, – сказал он тем же равнодушным тоном.
– Но мне нужно вдохновение! – крикнула я, не скрывая слёз. – Я…я хочу написать рассказ.
Раздалась вспышка ярко-оранжевого света, от которой закладывало уши, и меня отбросило назад. Через несколько секунд я очнулась и увидела улыбающегося Муза с ярко-голубыми глазами.
– Глупая моя девочка, – сказал он, садясь рядом и обнимая меня. – Какая мне разница, поэт ты или прозаик? Главное, чтобы в тебе жила мечта, желание, потребность творить, а уж я тебя не оставлю! Буду преследовать тебя, подстерегать в самых неожиданных местах и в самое неудобное время, в автобусе и на обеде, - он смеялся и подшучивал надо мной, а я таяла в его бархатистых объятиях. Впервые я дотронулась до этого платонического существа.
– Ну что, работать будем или глазки строить? – он чуть-чуть отстранился от меня и убрал руки, но его рот не перестал улыбаться, а его глаза – блестеть.
– Строить глазки, конечно, – пошутила я. Подойдя к столу, я открыла тетрадь по физике, и на последней странице показались слова:
«Тик-так-тики-так, тик-так-тики-так – вели свой бешеный, ни на секунду не прекращающийся танец часы. Они шли бодро, не собираясь ломаться, а я, сломленная, лежала на диване и не двигалась. Бумажный платок…» 
