Глава 1Sitting on the bed
Or lying wide awake
There's demons in my head
And it's more than I can take.
Вот и конец учебного года. Или начало каникул. Этому промежутку времени между концом учебного года и началом каникул нет определённого названия. Безвременье, но безвременье прекрасное. Я ещё не утратила ясность мысли и не поглотилась пучиной блаженного far niente*, но и учиться мне больше не надо. В университет я возвращаюсь только затем, чтобы сдать зачётку: после сдачи последнего экзамена эта бюрократическая тонкость совершенно вылетела у меня из головы. В зачётке - пятёрки и четвёрки. В голове – приятная пустота. Вокруг – большой зелёный мир.
Мимо меня проехала машина, но я не обратила на неё внимания. В голове у меня по-прежнему стояла приятная пустота, к тому же всякая приличная девушка-гуманитарий уделяет автомобилям столько же внимания, сколько уважающий себя технарь – продающимся в киосках книгам.
Машина проехала почти до конца улицы и остановилась у кустов сирени. Обычно здесь можно было увидеть вавилонское столпотворение в миниатюре, но для юристов из бедных семей сессия уже закончилась, и их авто не загораживали проезд. Из машины вышел невысокий блондин в светло-сиреневой рубашке, и моё сердце вздрогнуло. Я знала одного-единственного невысокого блондина в рубашке столь необычного цвета, который ездил бы на машине, хотя я никогда и не видела, чтобы он парковался здесь. Его звали Андрей Александрович, и он преподавал у нас английский язык.
В школе меня с этим языком связывали непростые отношения. Никто не мог упрекнуть меня в том, что я плохо его знаю. Я хорошо его знала, и учителя, коих у нас сменилось немало, с чистым сердцем ставили мне высокие оценки. И всё-таки я терялась на фоне одноклассников, которые вовсю разговаривали на этом языке ещё до поступления в детский сад, а по окончании школы планировали учиться в London University. Признаться, это несколько отравляло жизнь. Но худшее, как выяснилось, меня лишь ожидало. Я провалилась на ЕГЭ по английскому. Кто-то может дружески похлопать меня по плечу: «Да ты что! 73 балла – это же круто»! Но для меня это был позор. Я даже не сравнивала эти баллы с баллами одноклассников, чтобы не огорчаться ещё больше, я просто не могла понять, откуда взялись эти семьдесят баллов: на пробных испытаниях я ниже девяноста не набирала. Может быть, сказалось то, что экзамен по английскому был первым, и я перенервничала? Слабое оправдание.
Поэтому, узнав, что нашим вторым изучаемым языком будет не немецкий, а английский, я горестно завопила. Я больше не могла видеть английский ни в каком виде. К тому же его поставили первой парой в субботу.
Дверь скрипнула, и внутрь вошёл относительно молодой мужчина с едва пробивавшейся бородкой. Его сложно было назвать писаным красавцем, но было в его лице нечто, внушавшее если не симпатию, то доверие. Чем-то он напоминал нашего школьного учителя истории.
– Здравствуйте, – сказал он, опершись руками о стол. – Меня зовут Андрей Александрович Тимпанов, я ваш преподаватель английского языка. Советую сразу это записать, чтобы в ночь перед экзаменом не листать лихорадочно сайт кафедры. – Кто-то робко захихикал, и так завязалось наше с ним знакомство. Он продиктовал название учебника, по которому планировал с нами заниматься, попросил рассказать о себе и отпустил раньше времени. Не могу сказать, что я была покорена и сразу же забыла о своём отвращении к английскому. Но появилась надежда, что эти уроки будут не такими противными, как я их себе представляла.
Месяц спустя я полностью смирилась с английским. Андрей Александрович задавал ни много и ни мало: ровно столько, сколько было нужно, чтобы мы не забыли этот язык. Учитывая то, сколько нам задавали по основным предметам, подобный вариант развития событий устраивал и меня, и всех остальных. Иногда, правда, Андрея Александровича настигало дурное настроение (чаще всего это случалось субботними утрами), и тогда ему казалось, что мы распоясались и ни черта не делаем, о чём он нам напрямик и сообщал. В отместку мы его так и прозвали: Demon**. Я ничуть на него не сердилась: в чём-то он был прав. Да и как можно сердиться на человека, который рассказывает столько всего занимательного из английской истории? Или украдкой читает нам Шелли, вместо того чтобы проводить контрольную по Present Perfect?
В один из декабрьских дней, незадолго до сессии, когда во многих аудиториях невозможно было сидеть без курток, Андрей Александрович пришёл в своей любимой тонкой рубашке сиреневого цвета и с лицом кота, которому хозяева на обед вместо «Вискаса» предложили куриное крылышко.
– Вы хорошо поработали в этом семестре, – сказал он, улыбаясь каким-то своим мыслям. – Тот, кто к зачёту выучит какой-либо сонет Шекспира – на английском, конечно, не в переводе, – получит автомат.
Это было не просто приятно, это было вдвойне неожиданно, а потому вдвойне приятно. Группа объявила Димона своим кумиром. Ему посвящали стихи. Вспоминались разные мелочи, с ним связанные: как он однажды закрыл распахнувшееся порывом ветра окно, как его видели входящим в библиотеку, как красиво он пел «Yesterday» на факультетском капустнике. Как однажды ему позвонила жена. Жена. Эх. Если бы не кольцо на его пальце, то наша староста предложила бы ему руку и сердце.
Я почти не принимала участия в этой эйфории. Слушая разглагольствования своих сотоварищей, я лишь одобрительно улыбалась. Но в глубине души мне было чуточку противно. Я любила и уважала Димона, но не за автомат, а за оригинальность и незлобивость. За то же ли самое восхищались им остальные? Я не хотела дурно о ком-либо думать, но сильно в этом сомневалась. И всё же это воодушевление кое в чём мне помогло. Я смогла открыто признаться себе в симпатии, которую чувствовала к нему, и в том, что английский начал наконец приносить мне удовольствие, тем более что в моей группе не было людей, претендовавших на London University.
Перед первой сессией мы дрожали, как пальмы во время тропического урагана, но всё обошлось благополучно. Какие-то зачёты сами по себе оказались лёгкими, по каким-то учителя спрашивали нас не так строго. Последним и самым сложным зачётом оказался русский язык. Со своим родным языком проблем у меня не было, а вот с учительницей-максималисткой – были. С максималистами всегда проблемы. А как, скажите на милость, не может быть проблем с людьми, которые не признают иного мнения, кроме своего? Впрочем, в тот снежный декабрьский день констатация факта, что мне хорошенько прошлись по мозгам, была только на радость. Чем сложнее работа, тем сильнее отдача. Я сделала всё, что могла, я хорошо позанималась, я пережила свою первую сессию. Счастье, чистое счастье с лёгкой примесью гордости. И пускай впереди экзамены, их всё равно меньше, нежели зачётов.
Из кабинета я вышла едва держась на ногах, но по мере приближения к лифту меня всё сильнее и сильнее охватывало радостное возбуждение, и к концу коридора я перешла с шагов на подпрыгивания и подскоки. Я взлетала вверх, наслаждаясь тем, как холодный воздух треплет волосы, и испытывала такое чувство свободы, какого не испытывает ни одна балерина и ни один спортсмен-шестовик.
Обитая красноватым кожзаменителем дверь внезапно открылась, и оттуда вышел Димон. Я случайно слышала, что на английской кафедре в тот день заседание, но, конечно, это была не настолько важная вещь, чтобы постоянно держать её в голове, особенно после зачёта. Я немедленно напустила на лицо серьёзное выражение, подобралась, выпрямила спину. А он посмотрел на меня ласково и понимающе и, ничего не говоря, свернул в другую сторону.
После каникул эйфория как-то резко сошла на нет. В конце второго семестра нас ждал экзамен, а по нему получить автомат невозможно. Димон остался таким же добрым. Даже наоборот, у него исчезли перепады настроения, поскольку субботнюю пару убрали. А группа этого словно не заметила. В начале февраля он рассказывал нам о диете Байрона, и группа слушала с любопытством, но без раскрытых ртов и умилённых взглядов. В середине апреля он рассказывал о любовниках Елизаветы I, и группа слушала равнодушно. В конце мая, на последнем занятии, он рассказывал о модных фасонах начала XIXого века, и группа слушала его исключительно из вежливости. А я всё не могла вдоволь насладиться его мягким баритоном. А какие у него были глаза, когда он рассказывал о том, что действительно его интересовало! Какие огоньки в них плясали!
После первого курса у нас уходило несколько преподавателей, и почти все они были хорошими людьми, но только уход Андрея Александровича огорчил меня. Я знала, что больше не услышу занимательных и чуточку поучительных историй о королеве Виктории или о Конан Дойле, потому что преподаватели второго языка должны были меняться у нас каждый год. Я понимала, что впереди экзамен и ещё одна встреча с Андреем Александровичем, но чудесные будни уже не вернуть.
Хотя я сильно волновалась, экзамен прошёл гладко: я без особых затруднений выполнила всё, что от меня требовалась, и заслужила не только пятёрку, но и поощряющий взгляд Андрея Александровича. Остальных он спрашивал построже. На уроках он делал вид, что не замечает их унылые мины, но сейчас смог немного отыграться. Именно немного, так, не переходя известной грани. Уходя из университета, я веселилась, потому что закончился экзамен, и сокрушалась, потому что закончился английский.
И вот передо мной мелькнула сиреневая рубашка. Я увидела, что он направляется к дальнему входу в здание, тому, что был ближе к метро. Я же направлялась к ближнему. И тут в моей голове пронеслась соблазнительная мысль. Он наверняка направлялся на кафедру. Раз уж я могу срезать путь через ближний вход, то почему бы мне не подняться и случайно не пройти мимо? (Зачем, правда? Просто чтобы поздороваться и лишний раз него поглядеть? Как глупо.)
Я стояла прямо перед входом. Если я хотела перехватить Андрея Александровича, то нужно было спешить. Но я всё ещё мялась в нерешительности, словно пригвожденная к земле камнем. Этот вход в здание охранял Дмитрий.
Дмитрий. О, Дмитрий…Я смогу быстро пройти мимо тебя, если захочу, и ты не будешь волен меня остановить. Но почему ты здесь? Какая идиотская игра случая назначила тебя сюда?
Как и сотни других студентов, каждый день я повторяла один и тот же незамысловатый ритуал. Я достаю из сумки студенческий, охранники его созерцают. Иногда они могут услышать моё «здравствуйте». Что, впрочем, они могут услышать и от других студентов. Ну разве что кто-нибудь решит выпендриться и скажет «Доброе утро».
Неожиданно для самой себя я вдруг заметила, что один из охранников здоровается со мной первым. Обычно-то они этого не делают, да оно и понятно: слишком велик шанс, что приветствуемый ничего не ответит. А входящих много. Даже если вычесть из общего числа учащихся прогульщиков.
А он не просто первым со мной здоровался. Он со мной ещё и прощался, что в рамки ни одного ритуала не вписывалось. «Неужели он принимает меня за преподавательницу?» – удивлялась я.
Как-то раз, увидев, что я приближаюсь, он ловко выскользнул из-за стола и загородил проход. Он был ненамного выше меня, но как-то так наклонился, что почти повис надо мной, и я внезапно оказалась на очень близком от него расстоянии.
– Ну здраааасьте, – сказал он, намеренно растягивая гласные. – А покажите-ка ваш студенческий.
Я покорно отдала ему студенческий. Он раскрыл его и замер, внимательно вчитываясь. Я продолжала стоять, как загипнотизированная, хотя какая-то интуиция велела прочитать имя на его бейджике.
– Так-так-таааак, – сказал он, возвращая студенческий. – И куда это мы, Александра, так спешим?
– На занятия.
– До них ещё полно времени. Может, посидите со мной, а? Мне скучно тут.
– Нет-нет, мне надо уроки доделать, – я подалась вперёд, и он отодвинулся. Я уже отошла на несколько шагов, когда он внезапно выкрикнул:
– Меня Дмитрий зовут!
– Замечательно, – ответила я, и на моих губах заиграла невесть откуда взявшаяся дурацкая улыбка. Я отвернулась и пошла к лифту, но чувствовала, что меня не отпускает чей-то прилипчивый взгляд. Моё тело решило думать за меня и против моего желания выпрямило спину и замедлило походку, так что вместо спешащей на занятия студентки появилась… я не знаю, как её назвать, но до сих пор я с этим существом не встречалась. Она словно вылезла из каких-то моих глубин, о которых я и не догадывалась.
Я стала избегать этот вход в здание, предпочитая использовать тот, что располагался подальше. Так прошло около недели. Меня подмывало пойти обычным путём, но страх заставлял ускорять шаг и идти дальше. Так было и в ту пятницу. В ту пятницу я зашла через дальний вход, достала студенческий, развернула, показала, проскользнула было мимо стола охранников и вдруг почувствовала, как кто-то хватает меня за руку. Это длилось не дольше мгновения, Дмитрий быстро её убрал, но меня словно током ударило, а току достаточно и мгновения. Хватать малознакомых девушек за руки в высшей степени неприлично, но я почему-то ощутила удовольствие от того, что меня схватили за руку, тем более что Дмитрий сделал это в высшей степени деликатно.
– А куда же это ты исчезла?
Мой взгляд метнулся наверх, от его рук к его глазам. Мелькнула мысль, что можно сказать «да так» и сбежать, но тотчас погасла. Я продолжала стоять, словно скованная цепями. Хотя выражение его лица казалось обиженным, глаза говорили о другом. Его мутно-зеленоватые глаза были больше всего похожи на заманивающее путников болото, и я почувствовала себя весёлой беспечной странницей, которой вздумалось устроить пикник на этой симпатичной лужайке.
– Я болела, – соврала я. Он едва заметно кивнул головой, делая вид, что поверил.
– А я здесь случайно, напарника подменяю, – сообщил он, и я внезапно поняла, что он тоже врёт: на самом деле он просто-напросто разгадал мой нехитрый маневр.
– Ты ещё придёшь? – спросил он почти требовательно.
– Ага.
– Только я буду сидеть у того входа, – предупредил он.
Больше я не плутовала и честно ходила обычной дорогой. С некоторыми угрызениями совести я замечала, что теперь мысли о Дмитрии занимали в моей голове столько же места, сколько и мысли об Андрее Александровиче. Лёжа в постели, я то сравнивала Андрея Александровича с его любимым Джоном Локком, то фантазировала, как Дмитрий обнимает меня, медленно опуская руки всё ниже и ниже… Мне не за что было себя упрекнуть, наоборот, я поступала хорошо, ведь у Андрея Александровича была жена, и всё-таки было что-то не то в этих фантазиях. Что-то, что заставляло меня относиться к ним с опаской.
Я стояла у входа и пыталась решить, чего я хочу. Можно было бы пробежать мимо Дмитрия и поздороваться с Андреем Александровичем. Но зачем? Просто чтобы поздороваться? А может, стоит не бегать за Андреем Александровичем, а поболтать с Дмитрием? Но зачем? Ведь я ни разу не слышала от него ничего интересного, его кругозор ограничивался статусами в Контакте. А стоять и разглядывать его, переводя взгляд с тёмно-розовых губ на короткие, мощные пальцы и обратно… В конце концов, это ниже моего собственного достоинства!
Я развернулась и ушла. До открытия учебной части всё равно оставалось полчаса. Наискосок от нашего здания располагался чахленький садик. Обычно он пользовался популярностью среди студентов, но сегодня там никого не было. Немного прогулявшись, я села на скамейку и достала книгу, которую тогда читала, «Консуэло» Жорж Санд. Поскольку «Консуэло» был романом исключительно любовным, он нравился мне меньше моих любимых «Трёх мушкетёров», но раскрыв страницы и погрузившись в проблемы героев, я испытала облегчение. Я остановилась как раз на том моменте, когда Консуэло сбегает от Альберта и Андзолето и отправляется в Вену вместе с Йозефом Гайдном.
Мне не нравилась Консуэло как персонаж. Её темпераментность и безрассудная храбрость вызывали у меня презрение, а небесная чистота – зависть. Тем больше я восхитилась, узнав, как мудро она поступила, когда сбежала. Большинство читателей будет симпатизировать Альберту, но я, как и Консуэло, чувствовала, что ей не подходят ни тот, ни другой. Белокурый смазливый Андзолето погубил бы её целомудренную душу. Суровый, высокий, заросший чёрной бородой Альберт утащил бы её в свой мир призраков, возвышенный, но оторванный от земной юдоли. Гораздо лучший путь – шагать по небезопасным, но таким увлекательным дорогам с добрым обаятельным Йозефом, разговаривая с ним исключительно о музыке и вдохновении, не о любви.
Маленькая стрелка на моих часах добралась до десяти. Сейчас откроется учебная часть. Я бережно вложила закладку в книгу, застегнула сумку и поднялась со скамейки. Набежал порыв ветерка, и приземистые яблоньки затрепетали ветками, прощаясь со мной. Аллея, по которой я шла, была высажена красными и жёлтыми тюльпанами. Они были посажены не по прямой линии, как это, вероятно, задумывалось, а по какой-то кривой, причём весьма замысловатой. В сравнении со своими собратьями с проспекта они выглядели как-то жухло, словно их поливали от случая к случаю. Но даже ленивым садовникам не удалось убить в них очарование природы. Смотреть на них было и жалко, и отрадно.
«Димон и Дмитрий, Дмитрий и Димон, – крутилось у меня в голове. – Беленький и чёрненький. Свет и тьма. Что-то сглупила Жорж Санд, когда сделала Андзолето блондином, а Альберта – брюнетом. Ведь среди итальянцев почти нет блондинов! К тому же как символы света и тьмы…Ну уж нет. Когда я напишу стихотворение, я напишу его о цветах». И свернула на тропинку, которая должна была вести к дальнему входу. Я никогда не ходила этим путём, потому что редко гуляла в саду, и поэтому не была уверена, что мне нужна именно она, но она хотя бы вела в верном направлении.
* - ничегонеделание
** - демон [димон]
