Глава 1У Пита в гостиной горит свет, но шторы задернуты, и что там происходит, разглядеть не представляется возможным. Наши дома в Деревне Победителей специально строились так, что окна гостиных и моей и Пита спален оказались ровно напротив. Тогда это был просто очередной элемент декораций для устроенного Капитолию представления, чтобы лишний раз подчеркнуть, насколько мы с Питом не можем обходиться друг без друга. Теперь, вот уже в течение нескольких месяцев, каждый вечер, перед тем, как лечь, мы подходим к окнам своих спален и смотрим друг на друга. Так мы убеждаемся в том, что с нами все в порядке, и только после этого забываемся беспокойным сном. Пит гасит свет, а я сплю при включенном – так я быстрее возвращаюсь в реальность, проснувшись от очередного кошмара. На втором этаже мы шторы не задергиваем. Мы никогда не договаривались об этом «условном сигнале» – традиция возникла как-то сама собой.
Всякий раз, когда происходит это взаимное пожелание «спокойной ночи», я изо всех сил вцепляюсь руками в край подоконника. Мне так хочется туда, к нему, что я боюсь вывалиться из окна, даже когда оно закрыто. Втайне я надеюсь, что Пит испытывает тоже самое, хотя увидеть этого не могу. Меня тянет к нему как магнитом всякий раз, когда я его вижу, и вместе с тем я его все еще боюсь. И он тоже себя боится – я точно знаю.
После возвращения в Двенадцатый приступы Пита вроде бы сошли на «нет». Уж не знаю, что помогло: родные стены, обстановка разрушенного дистрикта или лечение капитолийских целителей. Скорее, все-таки последнее: в Капитолии наверняка знают лекарство от яда ос-убийц. Теперь власти хотят, чтобы мы убрались от них с глаз долой и не напоминали о себе, потому, наверное, и вылечили его. Похоже, они по-прежнему считают нас опасными и думают, что лучше держать нас подальше. С момента возвращения Пита в Двенадцатый дистрикт проходит два месяца, и я все больше и больше в этом убеждаюсь. За все время Пит ни разу не пытался на меня наброситься. Играть в «правду или ложь» мы тоже перестали.
Я больше не «капитолийский переродок», но страх не проходит. То, что у нормальных людей называется инстинктом самосохранения, у меня после Квартальной Бойни, кажется, трансформировалось в манию преследования или еще что похуже. Появился какой-то нереальный, животный страх за собственную жизнь. Мне часто снится сон, как я умираю. Я просыпаюсь и судорожно хватаю ртом воздух, пока не осознаю до конца, что это всего лишь видение.
Я хочу быть вместе с Питом и боюсь его. Всякий раз, когда он оказывается ко мне слишком близко, перед глазами возникает тот момент из Тринадцатого, когда Пит ни с того ни с сего вцепился мне в горло. Страх и желание борются во мне, и никто пока не смог победить. Сейчас я как-то с этим справляюсь, но понимаю, что вечно так продолжаться не сможет.
Сегодня в назначенный час Пит к окну так и не подошел. Я стою у подоконника с разметанными по плечам волосами, одетая в уютную фланелевую пижаму и домашние тапочки, и жду, когда Пит погасит свет в гостиной и поднимется наверх. Но его все нет, и в душу начинает закрадываться непрошеное беспокойство. Я не хочу ждать, пока оно перейдет в противный липкий страх, и устремляюсь к дому Пита.
С недавнего времени между тремя оставшимися жителями Деревни Победителей – мной, Питом и Хеймитчем – существует негласная договоренность: в дома друг друга мы входим без стука. После всего, что мы пережили, скрывать друг от друга уже нечего.
Сейчас поздняя осень, в воздухе уже ощущается легкий мороз, а днем выпал первый снег. Пушистые тапочки моментально промокают, ноги становятся ледяными, но я не обращаю на это никакого внимания.
Когда я переступаю порог гостиной, страх немного отступает: Пит сидит на диване возле стола, живой и здоровый. В руках у него темно-зеленый конверт из плотной бумаги с золотым теснением, который он хмуро разглядывает. Я снова начинаю беспокоиться, потому что такое письмо могли прислать только из Капитолия. Что им опять от нас нужно?
Похоже, последний вопрос я произнесла вслух, потому что Пит внезапно поднимает голову и замечает меня.
– Тебе тоже должно было прийти, – говорит он.
– Возможно, – отвечаю я как можно равнодушнее и пожимаю плечами. – Я давно не проверяю почтовый ящик. А что там?
– Они приглашают нас на Годовщину Жатвы.
– Что?
Пит молча протягивает мне письмо, и я быстро пробегаю глазами строчки, выведенные на белоснежной бумаге каллиграфическим почерком с множеством завитушек. Все ясно, Капитолий придумал себе новое развлечение. Теперь они решили отмечать Годовщину Жатвы. Праздник, символизирующий победу над деспотичным режимом и проводящийся в тот день, в который раньше была Жатва. Бывшие трибуты, конечно, должны стать на этом празднике почетными гостями. Меня передергивает. Какой жуткий цинизм – устраивать веселье в Капитолийском дворце в тот день, в который еще совсем недавно два десятка детей волею случая отправлялись на смерть. Зная обычаи, по которым проводятся капитолийские праздники, я понимаю, что это будет отнюдь не день скорби, а какой-нибудь сумасшедший карнавал с кучей алкоголя и изысканных блюд. Я отбрасываю от себя письмо, словно это что-то склизкое и противное, и вытираю руки о скатерть.
– Я не поеду, – мрачно говорю я. Пит на это ничего не отвечает.
– Выпьешь чайку? – спрашивает он, чтобы разрядить обстановку, и, не дожидаясь ответа, наполняет стоящие на столе чашки. Я опускаюсь на стул, чувствуя, что просто не смогу сейчас уйти обратно и остаться одна.
Мы сидим за столом друг напротив друга и долгое время молчим. Пит передает мне сахарницу, и на мгновение наши руки соприкасаются. Мои пальцы словно обжигает огнем. Я крепко сжимаю сахарницу в руках, чтобы не выронить ее, потом осторожно ставлю на стол и опускаю глаза, делая вид, что увлечена размешиванием чая. При этом я чувствую, что Пит внимательно наблюдает за мной. Он совсем рядом, такой близкий, такой желанный. Меня тянет к нему с неудержимой силой. Больше всего мне хочется сесть возле него на диван, прижаться к нему, положить голову на его плечо. Я нерешительно поднимаю глаза, и наши взгляды встречаются. Втайне я ожидаю увидеть в них либо ненависть, либо равнодушие. Тогда на меня снова накатит волна липкого страха, и я убегу к себе. Но ничего такого нет. В его глазах читаются одновременно печаль, нежность и желание. Пит нерешительно протягивает руку и берет мою ладонь в свою, так, что пальцы переплетаются. Словно загипнотизированная, я медленно обхожу стол и сажусь рядом с ним. Прижимаюсь к нему и чувствую, как его сильные руки обнимают меня за плечи, заставляя ощутить медленно разливающееся по всему телу приятное тепло. В этот момент мне становится так хорошо и спокойно, что, кажется, я никогда не смогу сойти с этого дивана. А Пит притягивает меня к себе еще ближе. Его лицо совсем близко, он находит мои губы своими и целует долго, страстно. Из головы исчезают все мысли. Наступает тот блаженный момент, которого мы безуспешно пытались добиться вместе с доктором Аврелием в течение последних нескольких месяцев – я не думаю ни о чем. Хотя нет – одна мысль все-таки проскакивает – я осознаю, что впервые целуюсь с Питом не на публику.
Я не знаю, сколько я просидела в объятиях Пита: может, несколько минут, а может, целую вечность. Когда в конце концов я пытаюсь встать с дивана и отхожу на пару шагов, мне кажется, что от меня оторвали часть. Кровь стучит в висках, меня бьет крупная дрожь и неудержимо тянет обратно в горячие объятия Пита. Я смотрю на него, пытаясь понять, о чем он думает. Во взгляде Пита читаются страсть и мольба. «Не уходи!» – будто бы пытается сказать он.
– Не могу, – едва слышно говорю я. – Я не могу уйти.
– Останься, – шепчет он в ответ, протягивая ко мне ладони. Я чувствую, что меня вновь затягивает в теплую бездну. С усилием трясу головой, словно пытаясь отогнать наваждение.
– Надо... хотя бы выключить свет в моей спальне, – с усилием произношу я. – Хеймитч увидит, будет волноваться.
Это еще одна негласная договоренность, которой теперь придерживаются в Деревне Победителей: проверять, все ли в порядке с твоими соседями. Нас всего трое, мы предоставлены сами себе и стараемся хоть как-то заботиться друг о друге.
– Пошли вместе, – он встает с дивана и протягивает мне руку.
Мы беремся за руки и идем к моему дому. Вместе поднимаемся по лестнице, и я щелкаю выключателем. В темноте меня тут же начинает охватывать паника. Пит знает об этом и, крепко сжимая мою ладонь, ведет обратно.
В тот раз мы провели нашу первую ночь вместе. Страха перед Питом больше не осталось, зато появился другой. Когда я лежу в его объятиях или хотя бы просто чувствую его рядом, мне так хорошо и спокойно, как не было еще никогда за все восемнадцать лет моей жизни. Теперь мне плохо без Пита. Если я его не вижу хотя бы полчаса, на меня начинает накатывать страх, который разрастается с каждой минутой как снежный ком. Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я протягиваю руки в пустоту, будто пытаясь нащупать Пита.
Три дня мы проводим в комнате Пита в объятиях друг друга, лишь изредка спускаясь на кухню, когда голод дает о себе знать. Пока я раскладываю по тарелкам еду, Пит сидит на нижней ступеньке лестницы и наблюдает за мной. Теперь я провожу все время в его доме. К себе я наведалась лишь раз, чтобы забрать самое необходимое. Кстати, именно тогда я в первый раз ощутила настоящую панику, отдалившись от Пита на расстояние пятидесяти метров и двух кирпичных стен. Помню, как судорожно рылась в комоде, пытаясь найти то, что мне нужно, не глядя закидывала вещи в мешок, а потом сломя голову неслась к дому Пита. Он ждал меня на крыльце, и, оказавшись в его объятиях, я тут же успокоилась.
У Пита мне легче. В моем доме в последнее время стало слишком пусто, слишком одиноко и слишком холодно. И слишком многое напоминает о Прим. У Пита такой тоски не чувствуется, несмотря на то, что он потерял всех своих родных. Хотя, быть может, все дело в том, что с его родными я так и не успела как следует познакомиться.
До Лютика быстро доходит, что я теперь живу в другом месте, и он прибегает к нам. Кстати, это уже совсем не тот Лютик, которого я нашла после окончания войны на останках нашего дома в Шлаке. Он здорово отъелся, шерсть от вольготного существования стала гуще и благородно залоснилась. А я больше не считаю его самым отвратительным котом на свете. Он – единственное, что у меня осталось от Прим, если не считать пары ленточек для волос, карманного зеркальца, белого халата и зеленой тетради, найденных в ее шкафу в Тринадцатом. В Тринадцатом вообще мало что осталось от живших там беженцев – похоже, вернувшиеся повстанцы хорошенько прошлись по комнатам и забрали себе, все, что представляло для них ценность. Для меня это не имело никакого значения. В тетрадь, которая очевидно была чем-то средним между личным дневником и записной книжкой, я пока так и не смогла себя заставить заглянуть. Вообще, все вещи Прим я сразу сложила в нижний ящик своего гардероба и больше их не трогала. Это было нетрудно. Лютик – другое дело. Он требует к себе внимания и волей-неволей заставляет меня думать о погибшей сестренке. Сначала было больно всякий раз, когда я его просто видела. А потом как-то само собой пришло понимание того, что эти напоминания совсем не похожи на мои ночные кошмары. Я смотрю в глаза Лютика и вижу в них мою сестренку весело смеющейся, бегающей по Луговине или помогающей маме с больными. Все что угодно, кроме Прим, охваченной пламенем, которая так часто приходила ко мне во сне. Когда я это осознала, Лютик стал моим другом. Я его кормила с рук, расчесывала, выводила блох. И он перестал на меня шипеть, а, наоборот, с радостью вспрыгивал на руки и принимался урчать и ластиться, как положено домашнему любимцу. Теперь у него два хозяина, и он спит на нашей с Питом кровати в ногах. В пределах дома он повсюду таскается за нами, но за ворота выходить не решается.
Через три дня к нам внезапно заглядывает Хеймитч, трезвый как стеклышко. Заметил, оказывается, что у меня не горит свет в окнах по вечерам и пришел проведать. Увидев нас с Питом вместе, он лишь усмехается и кивает: мол, всегда знал, что этим кончится! Потом достает из кармана зеленый с золотым конверт – точно такой же, как мне показывал Пит три дня назад.
– Что вы по этому поводу думаете? – хрипло спрашивает он.
– Не знаю, – отвечаю я. Про Годовщину Жатвы я уже успела забыть. Пит лишь пожимает плечами. – Я не хочу туда ехать.
– Никто не хочет, – отвечает Хеймитч. – Но что-то мне подсказывает, что придется.
Мы и сами это понимаем, просто не хотим пока об этом думать.
С этого дня Хеймитч не наведывается к нам целую неделю – наверное, снова ушел в запой. Мы с Питом все время проводим вместе, и в какой-то момент меня это начинает беспокоить. Я понимаю, что действительно не могу без него, и он, похоже, чувствует тоже самое. Несколько раз он порывался уйти в пекарню и возвращался, не пройдя и половины улицы. А я за это время успевала начать метаться по комнате из угла в угол, чтобы не дать страху накрыть меня с головой. Как только он обнимает меня своими сильными руками, сажает на колени и целует, я сразу успокаиваюсь. Я понимаю, что все это не совсем нормально, но ничего не могу поделать. Пит тоже понимает и потому временно оставляет всякие попытки уйти куда-то одному, предоставив пекарню своим помощникам. Я отлучиться в лес тоже не пытаюсь.
В какой-то момент, окончательно изъев себя мыслями о моем сумасшествии, я звоню доктору Аврелию и рассказываю ему обо всем. Но он только радуется тому, что Пита больше не беспокоят приступы, и что я больше не страдаю от одиночества. Похоже, доктор вообще не видит в сложившейся ситуации проблемы.
Хеймитч относится к происходящему со мной серьезнее, но считает, что, вероятно, с этим ничего не поделать. Уж кому, как не ему, знать, что после Голодных Игр все сходят с ума, а уж после двойных Голодных Игр... У капитолийских врачей даже есть специальное название для такого рода сумасшествий – «синдром победителя». Я убеждаю себя в том, что, в общем-то, ничего страшного не происходит: мы же не пьем, не сидим на морфлинге и даже не бьемся в истерике, пока находимся рядом друг с другом. Через некоторое время я понимаю, что не хочу ничего с этим делать – просто потому, что уже не осталось сил на борьбу, даже с собственными психическими отклонениями.
В конце концов мы решаем, что все действительно более-менее нормально. Нам хорошо вместе, а то, что мы так зависимы друг от друга – ну что ж, могло быть хуже. Теперь мы ходим везде вместе как сиамские близнецы. Мой дом пустует, я окончательно переезжаю к Питу. Хеймитч то ли в шутку, то ли всерьез поговаривает о том, что не прочь тоже переселиться к нам – все равно фактически целый этаж пустует. Мы только за – после войны мы сами не заметили, как сдружились с ним, пытаясь убежать от одиночества. Что касается наших любимых занятий, то и здесь мы в конце концов приходим к компромиссу. Периодически мы выбираемся в лес, хотя охочусь я теперь мало. Чаще мы просто сидим на берегу озера или купаемся, или бродим по протоптанным нами самими тропинкам, или собираем лекарственные растения для недавно открывшейся в Двенадцатом дистрикте аптеки. В пекарню мы тоже ходим вместе. У Пита там есть каморка с низким потолком на последнем этаже – своеобразный рабочий кабинет, в котором он занимается расписыванием своих булочек. Все время, пока он работает, я сижу рядом и наблюдаю за ним. Это доставляет мне удовольствие.
Я окончательно стала воспринимать нас как одно целое. «Мы» – это я, и «мы» – это Пит.
Я часто вспоминаю ту злополучную зиму, когда меня почтил своим визитом президент Сноу и потребовал убедить его в том, что я действительно без ума от Пита. В такие моменты я злюсь на себя. Мне кажется, что случись с нами такое помешательство тогда, все могло бы быть иначе. Мы смогли бы убедить всех в нашей взаимной любви, и не было бы войны и Квартальной Бойни, и Прим была бы жива, и Финник, и... Я понимаю, что это неправда, и поэтому злюсь на себя.
На Годовщину Жатвы мы с Питом, конечно, поедем. Возмущение по поводу цинизма капитолийских властей уже улеглось, а сил противиться этим самым властям по-прежнему нет и, наверное, уже не будет. У меня осталось так мало, и теперь мне больше всего на свете хочется просто сохранить то, что я имею. В конце концов сейчас все не так плохо, могло быть гораздо хуже.
