Глава 1Он отчаянно шарит рукой по полу, пытаясь дотянуться до фарфоровой солонки, имевшей несчастье закатиться под древний шкафчик в самом углу чулана. Просто чудо, что он не разбил ее – иначе мать непременно сняла бы с него шкуру! Он не думает об испачканных коленях или о волосах, падающих на пол, когда он почти прижимается щекой к доскам, безуспешно пытаясь разглядеть в полумраке под шкафом хотя бы намек на сбежавшую от него солонку. Брюки он как-нибудь отчистит, а волосы слишком светлые, чтобы заметить на них пыль – мука, и та не всегда заметна… Пальцы путаются в многолетней паутине и задевают одну из ножек шкафа. Еще чуть-чуть… совсем немножко… он практически касается самыми кончиками прохладной и гладкой поверхности…
Но вместо фарфоровой беглянки в руку попадается что-то шуршащее... Бумага? Здесь, в углу чулана? На мгновение страх быть наказанным сменяет живой мальчишеский интерес – что бы это могло быть? Напрочь забыв о рубашке – сегодня же не Жатва! – он ложится на пол и вжимается плечом под шкаф. Пальцы нащупывают небольшой листок, прилипший к задней стенке шкафа. Он хватается за уголок… лишь бы не оторвать, лишь бы вытащить его целиком! А вдруг там что-нибудь действительно интересное или секретное… или запретное? Внутри уже горит азарт – он никогда не простит себе, если не сможет достать эту неожиданную находку!
- Пит! – слышит он рассерженный голос матери. – Олух безмозглый, куда ты подевался?
Мать ищет его – хотя скорее, она ищет солонку – но ему не до этого. Бумажка поддается, и, дрожа в предвкушении, он очень осторожно извлекает ее из-под шкафа. Удивленно оглядывает – какой-то древний листок от отрывного календаря… Что он делает в чулане их пекарни? Судя по цвету, несчастная бумажка была приклеена к задней стенке шкафа не один десяток лет. Он растерянно вертит ее в руках. Надпись большими выцветшими буквами гласит – «Всемирный день поцелуев». Взгляд падает на число. Шестое июля.
Не может этого быть…
Сегодня шестое июля. И ему двенадцать лет.
***
Рыжие кудри щекочут ему руку. Их хозяйка лукаво улыбается и откровенно строит ему глазки. Она хорошенькая, веселая и постоянно смеется. Такая девочка-солнышко. Ему неловко в ее присутствии – и не потому, что он не знает, как заговорить с ней… это рядом с той, другой, он и слова из себя не выдавит – просто его смущают ее многозначительные охи-вздохи. Братья давно уже смеются над ним и придумывают всяческие обидные прозвища. Но это еще не самое страшное. Гораздо хуже, когда перед сном они начинают громкими шепотками делиться друг с другом своими «мужскими» победами, прекрасно зная, что он еще не спит. И отлично слышит все их слова, от которых его то и дело бросает то в жар, то в холод, а где-то в самом низу живота начинает скручиваться тугой узел, причиняющий порой почти физическую боль.
Девочка игриво дергает его за длинную светлую челку, и он неловко улыбается. Хватит с него насмешек, он решился. Нет смысла с жадностью ловить косые прозрачно-серые взгляды и мечтательно вслушиваться в редкие короткие реплики. Он никогда не подойдет к той, другой – так и будет, как глупый пятилетний мальчишка, млеть издалека… а ведь ему пора повзрослеть. Давно пора. Пора уже провожать домой одноклассниц… и учиться делать им комплименты – по какой-то непостижимой ему самому причине от самых обычных его слов, сказанных с робкой полуулыбкой, девочки краснеют, бледнеют и готовы на любую глупость.
- Пи-и-ит, - тихо зовет его девочка-солнышко, - может быть, поцелуешь меня?
Ровно на одно мгновение ему чудится совсем другой голос, и он чувствует, как где-то там, глубоко внутри, на месте привычного тугого узла разливается томное и мучительно приятное тепло. Наверное, он меняется в лице, потому что девочка с жадностью неумело-соблазнительно облизывает яркие губы и за ворот рубашки притягивает его к себе. Но он видит не ее призывно приоткрытый рот – только искрящиеся смехом стальные глаза… прямо наваждение какое-то!… Растерянно моргает – да нет, показалось… Старый календарный листок надежно спрятан в его блокноте с робкими зарисовками тонкого гордого профиля.
Что ж, его подружка права. Сегодня отличный день для первого настоящего поцелуя.
Сегодня шестое июля. И ему четырнадцать лет.
***
Пришла добить меня, солнышко… наверное, он совсем плох, раз его язык болтает всю эту несусветную чушь. Он почти не чувствует раненую ногу, зато голова такая тяжелая, что он не может даже оторвать ее от земли без посторонней помощи. Без помощи той, другой. Той самой. Единственной. Вот теперь ему не кажется – над ним действительно склонились ее прозрачные глаза, и в них светится и настоящий испуг, и настоящая радость. Уже ради одного этого стоило попасть сюда. Стоило отваляться трое суток в крови и грязи – и сотню раз заочно попрощаться со всеми любимыми и нелюбимыми своими близкими. Стоило нести вздор и околесицу, пока ее осторожные руки пытались раздеть его, не причиняя боли – а он не чувствовал никакой боли… ничего, кроме пылающего костра там, где его касались ее тонкие израненные пальцы…
Он понимает, что это конец. Он почти уже умер – пока не услышал в сгущавшейся вокруг него темноте сдержанный взволнованный шепот. Она звала его. Она пришла за ним. Отмыла с него всю грязь и кровь, перевязала его раны… слушала его глупости… почти на себе тащила до какой-то мрачной пещеры – подозрительно похожей на тот самый чулан позади пекарни дома, в Двенадцатом… и теперь пытается спрятать и себя, и его от тех, кто в любой момент может прийти за ними. Он боится… не за себя – за нее!... не за нее – за то, что умрет сейчас и не скажет ей самого главного!... и даже не за самое главное – за то, что за столько лет он так и не решился показать ей тот потертый листок с таким замечательным праздником. Если он умрет…
- Пит, - твердо отрезает она дрогнувшим голосом, - ты не умрешь. Я тебе запрещаю, ясно?
Он слышит ее сквозь звон в ушах – зачем она обманывает его? Ведь он уже умер, он уже на небесах… потому что только на небесах могло бы случиться, чтобы она, та самая – хмурое и колючее, но единственно настоящее его солнышко – сама поцеловала его… Большего и не надо. Он сам виноват. Столько лет мечтал набраться смелости – вместо того, чтобы всего один раз решиться, а потом вот так открыто целовать ее каждую минуту…
Все, на что его хватает – короткий кивок и шумный выдох… что ему до остального мира – ведь сегодня его собственный праздник…
Сегодня шестое июля. Его собственный день поцелуев. А он не доживет до семнадцати…
***
В зеркале отражается совершенно чужой человек. У этого человека его волосы – он видит первые седые волоски на светлых висках, а ведь ему нет еще и двадцати… У этого человека его глаза, его губы, его лицо, его руки… его повадки и жесты… его страсть к выпечке и рисованию. У этого человека нет лишь его сердца. Потому что то, что сейчас у него внутри – оно не живет, не болит, не чувствует. Оно горит ненавистью, злобой, оно жаждет крови. Оно не человеческое. Он опускает глаза на лежащий на его коленях блокнот – говорят, эта жалкая полуобожженная книжица настоящее достояние для Двенадцатого дистрикта... для тех, кто выжил. Он нехотя медленно листает страницы. Везде одно и то же – ненавистный тонкий профиль…
Проходит не один день, прежде чем он начинает узнавать в отражении себя. Свои искры в глубине глаз, когда где-то рядом слышится чей-то задорный смех. Свои самые обыкновенные слова и свою робкую полуулыбку, от которой краснеют и бледнеют девушки в радиусе десяти метров. Свою руку в штрихах на страницах блокнота. Он даже может вспомнить свое детство и этот чудом уцелевший листок календаря с дурацкой надписью.
- Мистер Мелларк, - медсестра подчеркнуто вежлива с ним, - вы просили напомнить вам об этом дне…
Этот день? Что в нем такого особенного? Он вертит в руке листок, потом нервно комкает его. День поцелуев? Это просто смешно. Для него это день, когда он, наконец, узнал в зеркале свои глаза. День, когда многочисленные шрамы на его теле превратились в тонкие ниточки и перестали казаться наказанием за все людские грехи. День, когда доктор Аурелиус, наконец, решил, что он «достаточно безопасен» и что ему можно вернуться домой… к той самой. День, когда он, наконец, проснулся со жгучим чувством тоски и одиночества – и долго всматривался в высокий потолок, недоверчиво касаясь пальцами своих губ.
Неужели этот день когда-то был так важен для него?
Ничего особенного. Всего лишь шестое июля… А ведь ему нет и двадцати…
***
Отблески пламени пляшут на темных, рассыпавшихся по острым голым плечам волосах. Он перебирает ее локоны и слушает, как ускоряется его дыхание, смешиваясь и переплетаясь с другим таким же. Это должно было случиться. Сегодня, сейчас. Они и так слишком долго шли друг к другу. Ломая себя, ломая других. Теряя близких. Ошибаясь. Страдая. Сомневаясь – и до боли обжигая друг друга своими сомнениями. Но сейчас… эта боль совсем другая… она сжигает дотла… но он согласен терпеть ее каждый день, каждую ночь – только бы она, та самая, всегда была рядом…
Их первый поцелуй осторожен – она боится его, боится тех безликих демонов, которые в любую секунду могут вырваться из его головы на волю и причинить ей боль. Но он больше не может быть один, без нее… это все равно что смерть. Зато он не боится – опрокидывает ее на спину, сжимает лицо в сильных ладонях и, долго всматриваясь в светящиеся в полумраке глаза в поисках кого-то, так необходимого ему, порывисто тянется к ней. Она впивается пальцами в его спину… требовательно, жадно, судорожно… обвивает его руками, ногами, прижимаясь всем телом, растворяясь в нем… так же, как он растворяется в ее обжигающих губах…
- Пит… пожалуйста…, - ее срывающийся шепот в перерывах между поцелуями звучит для него лучше любой музыки, - сейчас… правда… или ложь?...
Правда, всегда. Все эти долгие… пять, одиннадцать, пятнадцать лет?... всегда была только правда. Он лежит поперек постели, в разбросанных простынях, пытаясь отдышаться и обнимая одной рукой ее все такие же тонкие, как тысячу лет назад, плечи. Поворачивается, зарывается горящим лицом во влажные и спутавшиеся, пахнущие их любовью волосы на ее затылке…
Лето, июль…
Какая разница, какое сегодня число… Какая разница, сколько ему лет…
