Рождество

Глава 1

Фэндом: Голодные Игры
Название: Рождество
Персонажи: Хеймитч Эбернети, Эффи Бряк, Китнисс Эвердин, Пит Мелларк
Жанр: драма, романтика
Тип: гет
Рейтинг: PG-13
Саммари: Он неуклюже пытается зажечь свечи на каминной полке и вспоминает людей, которые смогли бы вынести его брюзжание и которых - это самое главное! - он сам смог бы вытерпеть на протяжении нескольких часов. И ее имя - первое, что приходит в голову. Но ведь она никак не успеет к полуночи? Если только не случится чуда…
Отказ от прав: данное произведение опубликовано в исключительно некоммерческих целях, все права на героев принадлежат С. Коллинз.

- Возьмите, например, Рождество. Ага, возьмите его отсюда к черту. (с)

Снег в этом году какой-то неестественно белый. И фонарь возле его крыльца слишком ярко светит. Может, дело в том, что больше нет вокруг проклятой пыли от этой, как оказалось, трижды никому не нужной угледобычи. А может – и это гораздо ближе к истине – в том, что он накануне перемыл все окна в доме. Потратил на это двое суток, разбил пару стекол и здорово поранился. Хорошо еще не убился – он вообще мыл окна впервые за сорок четыре года своей жизни – а они, его юные соседи, еще гадают, почему снег пошел…

Он сам еще не до конца понял, почему и зачем, но точно знал, что так надо.

Все вокруг тоже какое-то слишком чистое. Даже собственная выбритая физиономия в потемневшем от времени надтреснутом зеркале кажется ему посвежевшей и куда моложе, чем есть на самом деле. Пальцы машинально проводят по паутине трещин – ей второй десяток, а то и больше. Помнится, мать всегда говорила, что битое зеркало в доме – плохая примета. Семь лет несчастий? Помилуйте, и всего-то?!

Он с тихим вздохом отворачивается от бесполезной стекляшки и задумчиво оглядывается, запустив пятерню в волосы на затылке.

Что он творит? Чисто убранный дом, опрятный внешний вид, ненадеванная – о ужас! – светло-серая шелковая рубашка, засунутые куда-то под кровать бутылки – зачем все это?

Ответ приходит сам собой. Он звучит в голове детским, нерешительным и наивным голоском.

Так ведь Рождество.

Он даже не может вспомнить, когда отмечал его в последний раз.

Но отмечал же – давным-давно, в прошлой своей жизни. В той самой, голодной, но счастливой, где мать давала подзатыльники за испачканные ненавистной угольной грязью полы и подбитый глаз мелкого Хоторна, который сам всегда нарывался. Где маленькую, куцую и потрепанную елку приходилось доставать с риском для жизни, отвоевывая несчастное деревце у дикого зверья и собственных шустрых соседей, чтобы потом с не меньшим риском перекидывать его через гудящую тысячами вольт ограду Двенадцатого, предварительно с ним же забравшись на дерево. Где после шумных поздравлений в Котле, обычно переходивших в такую же шумную потасовку, случалось не только вытаскивать из-под ногтей еловые иголки, но и прикладывать снег к разбитым в кровь губам. И, крепко зажав в ладонях мандарин, с боем выцарапанный у спившегося миротворца, бежать через весь Шлак в дом той самой девочки, с веселыми глазами и ямочкой на левой щеке, чтобы торжественно вручить подарок и нарваться на задиристое: «Ну и зачем ты это притащил?»

А черт его знает, зачем. Потому что мог, потому что получилось достать, потому что, когда удавалось взять в руки что-то редкое, из другой, необычной жизни – это был праздник. И все это знали.

Потом ему заполучить подобные штуки ничего не стоило. Только вот дарить их, задыхаясь от немого восторга и скрытого торжества, стало уже некому. Как некому было сказать, как сильно он сожалеет, как люто ненавидит себя за излишнюю самоуверенность. И как много бы отдал, чтобы все сложилось иначе. Тогда, в то паршивое, восемнадцатое Рождество в его жизни, когда он впервые взял в руки бутылку, потому что, кроме нее, ухватиться было не за что. И не за кого. В то самое Рождество, которое он привык ненавидеть больше прочих и считать первым в длинной череде таких же безликих, пустых и до тошноты отвратительных.

Праздники с первого по семнадцатый были яркими, волнительными, ожидаемыми – хотя ему и его раздутому эго казались слишком простыми и скучными, непозволительно бедными для него самого и для тех, кто его окружал. Праздники с первого по двадцать шестой слились в один сплошной комок грязи, боли и дурмана, навеянного безудержным количеством спиртного – на Рождество он всегда напивался больше, чем обычно. Просто потому что мог, потому что получалось забыть, потому что, когда удавалось хоть на несколько часов уйти от гложущего его чувства стыда и одиночества, а потом и от зеленых чертей – это был праздник.

И он знал это, пожалуй, лучше всех.

От зеленых чертей его тогда вылечили в Капитолии. Еще бы, ведь кроме него, в этой чумазой глуши победителей не было – его, единственного, берегли, не давая сдохнуть. Каждый месяц ему приходили посылки со всевозможными средствами для поправки психического здоровья. Он же знал и уважал одно-единственное - то, которое делала однорукая тетка Риппер. Она и сейчас свой бизнес не бросила, за что ей честь и хвала…

От стыда и одиночества на какое-то время избавила война. Тогда он, дурак, во что-то поверил, полез в герои – да и кто бы не полез вслед за его девочкой? Все обернулось кровью, грязью, награждением непричастных и наказанием невиновных. И новой горькой обидой на весь белый свет.

Он рассеянно шарит взглядом по стенам, не совсем понимая, что же делать дальше.

Прошлое, двадцать шестое в его личном зачете и сорок третье в общей сложности Рождество промелькнуло как-то суетливо – слишком много было неотложной работы, к которой, как он ни старался улизнуть, его привлекли тоже. Казалось бы, у того, послевоенного Рождества были все шансы стать очередным первым, положить начало новой декаде, в которой его несуразное существование могло бы стать более осмысленным. Но когда в нос бьет вонь от не убранных вовремя трупов, в воздухе кружится серый, почти что черный пепел, а в ушах стоят крики и стоны раненых – плевать, что его не было здесь в ту страшную ночь, он все равно их слышит, - как-то неправильно, недопустимо и очень страшно размышлять о спокойной жизни, пусть даже в перспективе.

От общественных работ он в результате все равно сбежал. Не потому что был бесчувственной скотиной или идиотом, не понимающим всю важность каждых рабочих рук, нет. Просто не верилось, что даже после того, как все ужасы вроде бы остались позади, еще есть шанс на восстановление. Не хотелось тратить силы впустую.

А вот его земляки так не думали. Больные, искалеченные, все еще недоедающие, потерявшие близких, они верили, что все не зря. Они свой праздник честно заработали. В лесу нашли елку, срубили, приволокли, поставили на площади, украсили, чем сумели – козлами да птицами из крашеной соломы – и в полночь пришли к ней все до единого. И каждый стоял, в одной руке держа горящую свечу, а другой закрывая от пронзительного ветра маленький дрожащий огонек и не давая ему погаснуть. До утра они пели запрещенные Капитолием рождественские песни, пережившие все на свете катаклизмы и тирании.

И только троих не было у этой елки…

Ту Рождественскую ночь он провел в прихожей своего ненавистного дома, который не сгорел даже тогда, когда весь дистрикт обратился в прах. Он мог поклясться чем угодно – даже если бы кругом оказался сплошной выжженный пустырь, эта деревянная махина, за столько лет ставшая ему настоящей тюрьмой, все равно стояла бы себе ровнехонько. Его праздник тоже не обошелся без музыкального сопровождения: он распил очередную бутылку чего-то-там под пронзительные вопли, издаваемые его спятившим солнышком с одной стороны, и звон стекла, крошащегося в руках еще одного подопечного с другой - оба, как могли, боролись со своими демонами, оба старались по мере своих сил и возможностей. Он тоже боролся – так, как мог и умел, так, как привык. Художественно материл весь свет сквозь стиснутые до скрежета зубы, пинал ногами тумбочку и пытался напоить кота Эвердинов, так кстати заглянувшего на огонек. Пить эта рыжая скотина не стала, зато мяукала и шипела достаточно громко, чтобы хоть немного заглушить крики хозяйки, сражавшейся с кошмарами. По крайней мере, девочка не пришла и не попросила налить – и это радовало.

Он неуклюже пытается зажечь свечи на каминной полке и вспоминает людей, которые смогли бы вынести его брюзжание и которых - это самое главное! - он сам смог бы вытерпеть на протяжении нескольких часов.

И ее имя – первое, что приходит в голову.

***
В номере тускло светит лампочка – единственная из шестнадцати, положенных когда-то дорогой хрустальной люстре под высоким потолком. Казенная люстра, казенная комната. Она терпеть не может посредственность и казенщину, но ей приходится жить в отеле – содержать собственную квартиру теперь не по карману. Руки сами тянутся включить торшер, вот только режим жесткой экономии, предписанный Капитолию новым правительством, категорически запрещает использовать одновременно два источника освещения. Она выразительно фыркает – хорошо еще, что этот режим не добрался до ее гардеробной…

Какая еще гардеробная, женщина? Для чего? Зачем?

Она решительно раздвигает створки огромного платяного шкафа. Справа в идеальном порядке висят ее новые деловые костюмы, в сдержанных официальных тонах - индиго, божоле, ультрамарин, махагон… скучная новая жизнь. Слева темные запечатанные чехлы хранят то, что осталось от жизни прежней: дизайнерские платья, жакеты и юбки… невообразимые оборки и буфы, роскошные драпировки, баски и жабо, изысканные кружева… спелая тыква, пожухлая фуксия, бриллиантовый зеленый. А в самом дальнем углу, в неприметной коробке – остатки ее самой: абсолютно новый крокодиловый клатч, стоивший гонорара за те памятные, семьдесят четвертые Игры, да непричесанный розовый парик.

Когда-нибудь, лет через тридцать, проданная с аукциона, эта крохотная драгоценная сумочка обеспечит ей безбедную старость.

Впрочем, о старости думать не хочется… ох, как не хочется. И совсем не потому, что уже сейчас трудновато выстоять час или два в шпильках, на которых еще пару лет назад она могла преспокойно оббегать весь Тренировочный центр. И не потому, что после вечернего снятия макияжа боязно взглянуть на себя в зеркало – и дело вовсе не в возрасте, ей ведь нет и сорока! И уж точно не потому, что в последнее время ее все чаще одолевает омерзительное ощущение ненужности и никчемности – совсем, как у той потрепанной копны искусственных ядовито-розовых кудрей на дне ее шкафа. После войны враз обедневший Капитолий не приветствует пышных причесок, но она никак не решится выбросить последнее, что еще связывает ее с Голодными Играми, а значит, и с нищим и ненавистным когда-то Двенадцатым дистриктом.

Она стоит перед открытым шкафом и натужно пытается вспомнить, зачем вообще сюда полезла.

На самом деле, ей грех жаловаться – новая работа не такая ужасная, какой могла бы быть. Чистенький офис, стопочки исписанных от руки бумажек, принеси-подай-отзвонись. Еще вчера оскорбительное, сегодня это место просто манна небесная для бывшего сопроводителя самого никчемного дистрикта. Ее уважают и к ней прислушиваются, ей открывают двери, подают руку и с радостью оплачивают такси и обеденный бизнес-ланч. Ее не выводят из себя, не называют безмозглой курицей и глупой кокеткой, не вынуждают краснеть от стыда и бледнеть от ярости перед десятками телекамер и тысячами телезрителей. Вот только почему-то ей не хочется ни ланчей, ни лести, ни внимания. Все это неживое и ненастоящее… а настоящее где-то там, в сотнях миль к северу от Капитолия, привычно язвит и чертыхается, и заливает такую же, как у нее, ненужность и никчемность очередной омерзительной выпивкой.

Молчащее на столике радио прорывается игривой рождественской мелодией, и она вдруг вспоминает, для чего открыла шкаф.

Она с детства обожала Рождество. Родители, очень обеспеченные капитолийцы, безбожно баловали единственную дочурку, и уже к десяти годам ей сложно было угодить с подарками к любимому празднику. Игрушки, наряды, питомцы, не говоря о каких-то там мандаринах – все это стремительно теряло свою ценность в ее маленькой, но уже тогда расчетливой головке. В двенадцать она потребовала у отца электронный органайзер, в четырнадцать – коммуникатор со всевозможными функциями, в шестнадцать – личную горничную, гардеробную и первые четырехдюймовые шпильки. В восемнадцать она меняла наряды, в двадцать – места работы, в двадцать пять – мужчин… а в двадцать шесть встретила его. Вечно небритого, хамоватого и совершенно несносного мерзавца с сотней колючек на языке и тысячей скелетов за пазухой.

Единственного победителя из Двенадцатого дистрикта.

Усмехаясь, она ловит себя на ужасных менторских словечках, прочно въевшихся в ее когда-то безупречный лексикон. Что и говорить – с кем поведешься…

Напористая и пробивная, она едва не бросила свою новую перспективную работу – и все из-за него, небритого и несносного, доводившего ее до истерик, сорванных голосовых связок и трясущихся в исступлении рук. Он намеренно издевался над ней, приводя в жгучее бешенство пошлыми намеками, язвительными комментариями и откровенным презрением. Не лично к ней – ко всему капитолийскому, тому, что еще с десяти лет она привыкла считать единственно ценным и непоколебимым. И тут появляется какой-то пьяница из забытого чертями и людьми угольного дистрикта, он злит и бесит ее – но она уже не может мыслить, как прежде, и, парируя его шпильки и колкости, не хочет, но видит растущие на глазах трещины и уродливые изъяны в безупречной зеркальной поверхности непогрешимого Капитолия!

Нельзя смотреться в разбитое зеркало – семь лет несчастий… кто и когда говорил ей об этом?

Он оказался одним сплошным непроходящим несчастьем. Она выдержала не семь – целых десять лет. Не просто выдержала – сама того не замечая, прикипела и привязалась. Срослась и с его непробиваемой броней из хамства и сарказма, и с его беспробудными пьянками, и с вечно голодными, чумазыми и дурно пахнущими детьми шахтеров, и с катастрофическим, тотальным отсутствием везения и победителей, и с более чем скромными премиальными по этому поводу. Однажды в сердцах она поклялась себе, что в тот самый день, когда ее дистрикт победит, она потратит весь гонорар, до последнего цента, на что-нибудь этакое, прекрасное и бесполезное, что сможет компенсировать ей все ее многолетнее ангельское терпение!

Она вертит в руках драгоценную сумочку, и изнутри вываливается ярлык с набитым на нем ценником. Внушительная шестизначная цифра. Как и обещала – все до последнего цента.

Эта девочка оказалась еще большим кошмаром, чем ее ментор – и еще больше удивила ее. Сначала своей выходкой на Жатве, потом выходкой на индивидуальном показе и в довершение выходками на Арене. Китнисс Эвердин вызывала в ней противное чувство, сродни зубной боли – а она ненавидела зубную боль! Она бы и ее возненавидела, обозленную на весь мир пигалицу с острыми коленками и неожиданными для глухой провинции замашками гордячки, если бы не увидела разительные перемены, расходившиеся от девочки подобно кругам на воде. Тогда безумие юного и подающего большие надежды Цинны казалось ей лишь безобидной рябью на водной глади безмятежного озера. Это теперь она понимает – то был не камень, ненароком брошенный в стоячее цветущее болото, а настоящая взрывная волна, сметавшая все и вся на своем пути…

Тряхнув головой, она недовольно сдвигает нарисованные брови. Зачем в такой прекрасный вечер ей в голову лезет то самое, намертво замурованное в покойницкие чехлы прошлое?

Да затем, что именно тогда заодно с молчаливой и упрямой девчонкой она и разглядела по-настоящему этого небритого и несносного мужлана, снова и снова вынуждавшего ее заочно ненавидеть всех своих будущих трибутов. Разглядела и с ужасом поняла, почему вот уже десять долгих лет всем другим местам предпочитает это самое место – рядом с ним. Почему мечтает о переводе – и втайне от самой себя боится его. Боится снова стать прежней – глупой, циничной и поверхностной капитолийской куклой.

Растерянно улыбаясь собственным неожиданным мыслям, она машинально достает из распахнутого шкафа иссиня-черное вечернее платье. Рука сама собой тянется к служебному коммуникатору. Если не сейчас, то когда?

Она все еще обожает Рождество. И обожает получать подарки. Но в этот раз ей не нужен ни сенсорный планшет, ни новая пара дизайнерских туфель, ни обещанная еще весной солидная прибавка к жалованию.

Хватит и его сиплого насмешливого голоса.

***
Смеркается, и в темноте за непривычно чистыми окнами редкие снежинки превращаются в огромные пушистые хлопья. К утру дистрикт заметет высокими сугробами. Хороший подарок к действительно первому и настоящему Рождеству новой жизни.

И он, сорокачетырехлетний старик, с отвисшим брюхом и изрядной сединой в волосах, решительно не знает, что с ним делать. И к кому пойти – ведь нельзя же проводить настоящее Рождество в одиночку… что за сопливые мысли, ну каков же кретин! В город он выходить не собирается, как никогда раньше чувствуя себя там чужим и совершенно лишним – его земляки, еще вчера бывшие каждый за себя, внезапно стали близкими людьми. Сначала сплотило общее горе, потом общий труд – нужно было хоронить погибших, сажать огороды, строить дома, делать еще кучу всего, чего поодиночке не осилить, - потом первые общие радости мирной жизни, в том числе и Рождество. А он так и остался волком-одиночкой, эдаким привидением из прошлой жизни, которую возрождающийся из пепла Двенадцатый дистрикт отчаянно мечтает забыть. Можно, конечно, сунуться к молодняку – ведь больше-то просто некуда, - но что-то подсказывает, что там и без него прекрасно справятся. У ребят только-только начало что-то наклевываться, и меньше всего ему хочется им помешать.

Хотя поздравить их, конечно, стоит. В Капитолий же позвонил.

Он готов взвыть от досады и полезть обратно за упрятанной под кровать бутылкой в тот самый момент, когда находит в себе силы признать один очень глупый и очень очевидный факт.

Хотя, чисто технически, звонок был из Капитолия… но что-то зашипело, скрежетнуло пару раз – со связью даже спустя год были жуткие проблемы – и звонок прервался. Пришлось перезванивать – не каждый же день доводится слышать до жути знакомый и до сих пор раздражающий писклявый голос. Тем более в праздники – черт, да это же событие вселенского масштаба: сама мисс Эффи-я-брякаю-что-попало-и-болтаю-без-умолку не испугалась его слюней и перегара, которые, как она справедливо считала все эти годы, вполне могли долететь из его трубки до ее нежных ушек!

Он морщится и трет лицо, проклиная себя за дурость и полнейшее отсутствие своего знаменитого остроумия, которое покинуло его именно сегодня.

Он даже не помнит, что именно мычал в трубку, но тремя минутами позднее, когда многострадальный аппарат занял свое молчаливое почетное место на стене, он вдруг понял, что улыбается – криво, глупо и немножко безумно. Не такую реакцию он ожидал от себя после известия о том, что та-самая-зануда-в-страшных-париках с какой-то радости решила навестить своих старых друзей из Двенадцатого дистрикта, в число которых он имел честь входить. Хотя о чем это он… почему во множественном числе? Мы, Хеймитч Эбернети, Первый-и-слава-те-господи-Единственный – действительно единственный старый друг этой капитолийской вертихвостки – сейчас потирал живот и пялился в пространство, пытаясь собрать воедино скачущие в голове мысли.

В конце концов, этого и следовало ожидать, верно? Слишком сложно все стало, слишком быстро все завертелось. Все, что было, рухнуло в одночасье, а ничего нового, того, за что можно было бы крепко ухватиться, так и не появилось. Раньше он хотя бы знал, где его место – сейчас он не знает ничего. И ничего не ощущает, кроме дурацкой надежды, что все образуется. Когда-нибудь уж точно должно.

Взгляд падает на треснувшее зеркало. Семь лет несчастий, какие мелочи…

У нее ведь в сущности все то же самое. Большую часть жизни они с ней на пару вместе с такими же шестеренками вертели этот жуткий механизм, кровавую развлекательную мясорубку. Даже если они проживут еще четыре раза по сорок четыре года – этого не забыть… и им этого не забудут. И что с того, что оба сейчас выброшены на свалку, как изношенные запчасти? В самом деле, кому они оба нужны без этих клятых Голодных Игр? Что они умеют делать, для чего им жить? Для кого?

Если только друг для друга… так же, как и его молодым соседям.

В ответ его мыслям дверь без стука распахивается, и на пороге появляется первая из них. Стряхивает со спутанной темной косы налипшие снежные хлопья и молча улыбается одними уголками прозрачно-серых глаз. Он растерянно смотрит на коричневые хрустящие свертки в ее руках. Подарки, ему? За что? Они едва успевают перекинуться парой приветственных слов, как дверь снова открывается, и в темном проеме возникает колючее зеленое деревце – такое же маленькое и куцее, как в далеком детстве. Позади него маячит светловолосая взъерошенная макушка и по-прежнему мальчишеская улыбка.

- Я же говорил – нет у него елки, - с порога усмехается Пит.

Не дожидаясь, пока хозяин дома выйдет из молчаливого ступора, Китнисс проходит на кухню, по дороге оглядывая чистый пол и относительный порядок. Он уже готов огрызаться в ответ на ее язвительные выпады, но его солнышко без лишних слов достает откуда-то из-под раковины потертое временем и побитое ржавчиной ведро. Песок можно взять в сарае, хочется сказать ему, но, кажется, малышка неплохо справляется и без его менторских советов.

Он часто-часто моргает, чтобы не распустить сопли или, что еще хуже, разреветься перед этими двумя, как распоследний зеленый юнец.

Сегодня же Рождество. И они знают, что он ждал их.

***
Полуденный экспресс в Двенадцатый дистрикт уходит из-под самого ее носа. Сдерживая ярость и досаду, она возмущенно хлопает ресницами вслед удаляющимся вагонам, отказываясь понимать – каким, черт побери, образом Эффи Бряк, образец сверхпунктуальности, умудрилась опоздать на единственный действительно нужный поезд?! Точность, старинный друг и верный товарищ, сегодня определенно против нее. То она впопыхах собиралась, доставая и снова пряча в шкаф нелепые платья, то полчаса ловила такси и еще час стояла в пробке… везде торопилась и всюду опаздывала – словно само время пыталось удержать ее от опрометчивого шага… и вот теперь стоит посреди пустого перрона, сжимая в руках дурацкий раритетный клатч.

И понимает, что опоздала уже давным-давно.

Не в ее правилах отступать. Следующий поезд через шесть часов – и теперь она станет считать каждую минуту.

Драгоценная сумочка мозолит глаза и жжет руки. Что ж, шести часов вполне достаточно, чтобы объехать знакомых антикваров, половина из которых, наверняка, откажутся принять ее по причине грядущего праздника. Это потом уже, поскользнувшись на крыльце у последнего, она грохнется об землю, порвет чулки и сломает каблук любимых туфель. Вдобавок к этому служба доставки потеряет ее багаж, отправив его вместо Двенадцатого в Четвертый – действительно, какая дура предпочтет в рождественские дни это захолустье небольшому и приятному во всех отношениях морскому дистрикту? Последней каплей станет платье в бутике, взамен того, иссиня-черного, уехавшего вместе с багажом – такое роскошное и такое глупое, что она не представляет, плакать ей или смеяться. Хотя, почему нет? Уж он-то точно оценит.

Доставая коммуникатор, она потирает ушибленный локоть - к утру на нем непременно проступит синяк. Впрочем, сейчас ее волнуют не туфли, не синяки и не платья.

Она никак не успеет к полуночи. Если только не случится чуда.

***
Девять, десять, одиннадцать… Перешептываясь о чем-то своем, его бывшие подопечные украшают стоящую в ржавом ведре елку блестящими обрывками мишуры и каждые пять минут поглядывают в сторону двери. Сам того не замечая, он косится вместе с ними – и болезненно усмехается.

Старый дурак. Слишком поздно для чудес.

То и дело надрывно звонит телефон, но он принципиально не берет трубку. Пит отвечает вместо него - передает какие-то поздравления и пожелания от людей, имен которых он даже не помнит. Неужели они трое еще кому-то интересны?

Когда она появляется на пороге его дома, как обычно расфуфыренная и почему-то очень взволнованная, стрелки часов как раз переваливают за половину двенадцатого. На ней немыслимое платье цвета взбесившейся яичницы-глазуньи и такой же парик. Как будто этот маскарад еще что-то значит… Он таращится сначала на нее, потом на тикающие настенные часы и изумленно хлопает глазами - капитолийский экспресс прибудет только через двадцать минут, а если добавить еще полчаса на то, чтобы добраться от станции до Деревни победителей… неужели это ему не снится?!

Она всегда держит свои обещания. Именно он научил ее этому.

- Дороги у вас ужасные! – заявляет она вместо приветствия и сдувает со лба выбившуюся из прически прядь, больше похожую на протухшую макаронину.

Интересно, что скажут о ее приезде дети? Он тихо хмыкает и со слабой кривой улыбкой, отдаленно напоминающей гримасу паралитика, отходит в сторону, пропуская гостью внутрь. Морщит нос, когда она проезжается ему по лицу своими «волосами», и, сдерживая радость в голосе, удивленно замечает:

- Как всегда вовремя, милочка. К самой полуночи, - и ожидает какой угодно реакции, но не загадочного фырканья:

- Разумеется. Я обещала приехать – и я приехала.

Мистика какая-то…

Колко усмехнувшись, она многозначительно подмигивает кому-то за его спиной, потом проходит в комнату, привычно цокая каблуками тошнотворно-желтых туфель и раздражая этим еще больше (он усердно старается думать в этом направлении). И демонстративно поднимает глаза на единственные в доме часы.

- Никакой мистики. Спасибо, Пит.

Он успевает заметить, как, поведя плечами, мальчишка прячет улыбку. Действительно, никакой мистики – всего лишь тайком переведенные стрелки…

- И кстати – к черту старость! – со странным весельем снова фыркает она, протягивая ему изящный узкий конверт с капитолийскими вензелями. Внутри хрустит что-то, подозрительно похожее на банковский чек. – Счастливого Рождества!

- Ты опоздала на праздник, - то ли спрашивает, то ли утверждает он.

- Ничего подобного. Мы столько лет его ждали, теперь он просто обязан подождать нас.

Он задумчиво хмыкает и приподнимает брови – а ведь действительно. Семьдесят четыре года против какого-то жалкого часа? Ну уж нет - это Рождество будет длиться столько, сколько они захотят. Хоть всю жизнь. Не их, так чью-нибудь другую. Должно же хоть кому-то повезти по-крупному.

Он молча уходит ставить чайник и думает о том, как сильно ему хочется найти в этом новом и незнакомом ему мире свое новое место.

И понимает, что вряд ли ему подвернется такая возможность. Как и ей. Слишком гордые, слишком привыкшие, слишком принципиальные - каждый по-своему и одновременно одинаково. Нет, им здесь места точно не найдется. Но ведь на свой собственный праздник они имеют право?

Да уж, к черту старость. И дороги ужасные – прямо как ее шевелюра.

А вот Рождество, похоже, обещает быть одним из лучших в его жизни.