Маятник

Глава 1

И вдоволь будет странствий и скитаний,
Страна Любви - великая страна!
И с рыцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она.
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить.
Любой ценой - и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули...
В. Высоцкий

***

Тик-так… тик-так…

Он сидит на темной кухне и, пытаясь справиться с дыханием, смотрит на маятник старинных часов напротив. Влево, вправо, влево, вправо… Где-то наверху, в измятых простынях, спит его жена. Он любит ее… любит ли?

Он ее ненавидит.

По спине течет тонкая холодная струйка. Течет медленно, нарушая все законы мироздания – словно и не течет, а крадется, где-то испуганно перепрыгивает, где-то осторожно переступает с позвонка на позвонок. А где-то робко замирает и - он чувствует абсолютно отчетливо! - возвращается обратно к затылку, чтобы начать свой путь заново. Всего несколько капель пота, с противным липким запахом пульсирующего в крови адреналина – но он знает, что последует за ними. Он давно уже изучил все симптомы, и теперь успевает уединиться прежде, чем его накроет непроглядная темнота.

Очередной срыв. Очередной приступ.

Глаза машинально отмечают положение стрелок. Без четверти четыре. Скоро рассвет. Он опускает взгляд – бляха маятника мерно качается в темноте в такт его дыханию. Но он помнит ее секрет: вот сейчас смутно мерцающий, похожий на старую монету кругляш двинется направо… и, дрогнув, зависнет в воздухе, начиная его собственный, двадцать пятый час суток. Тот самый час, когда время играет с ним злые шутки. То несется вскачь, бесцеремонно и безжалостно сбивая сердцебиение, то вдруг изгибается петлей, затягивается в узел и замирает, сдавив шею, вынуждая хватать пропущенный вдох мгновенно пересохшими губами – и он проваливается в никуда.

В прошлое, которое даже теперь, спустя почти двадцать лет, не отпускает его.

Он знает, что будет дальше. За этот самый час он снова проживет свою жизнь. Свою другую жизнь. В первый раз пойдет в школу – и не встретит там девочки с двумя тоненькими косичками, от голоса которой замолкают певчие птицы. Случайно уронит в печь две буханки хлеба и выбросит их свиньям, вместо того чтобы отдать голодной побирушке со стальными глазами, замерзающей на заднем дворе их пекарни. С невыразимым облегчением посмотрит в спину незнакомому темноволосому парню из Шлака, который в день очередной Жатвы поднимется на трибуну и сдержанно пожмет руку девушке-добровольцу в голубом шелковом платье… Есть еще третья жизнь, в которой он сам – темноволосый, кареглазый и, главное, любимый сын своей строгой матери. И четвертая, в которой он медленно умирает от заражения крови там, на семьдесят четвертых Голодных играх, потому что «победитель может остаться только один». И пятая, в которой, избежав арены, он сгорает заживо вместе со своей семьей и сотнями других семей. И шестая, и седьмая, и еще многие и многие другие… это не просто иллюзии – каждая из них оставляет после себя вполне реальные отметины. Свежие шрамы и свежие ожоги, которые он объясняет слишком острым кухонным ножом или случайно подвернувшейся чересчур горячей дверцей печи. Ему верят – он же пекарь, это его работа. Он снова рождается, снова умирает, и лишь одно остается неизменным: в этих бесчисленных жизнях он снова и снова ненавидит ее. Девочку с дурацкими косичками. Гордую умирающую голодранку. Упрямую молчаливую охотницу.

Китнисс Эвердин. Свою жену.

Он давно уже потерял счет приступам, но первый, тот самый, страшный и красочный, с пылающими в его голове живыми факелами из жителей Двенадцатого дистрикта он будет помнить вечно. Как и тот день – сорок четвертый день в Капитолии… он знает, он считал их… Тогда, после взрыва арены Вторых Юбилейных игр, он пришел в себя в госпитале, в белоснежной палате, окруженной миротворцами. Сначала все шло цивилизованно: ему задавали вопросы, пытаясь выяснить какие-то сведения и какие-то имена. Он ничего не знал о заговоре победителей, понятия не имел о выжившем Тринадцатом, и полиграфологам и менталистам Капитолия не составило труда в этом убедиться. Детектор лжи, глубокий гипноз, суперпозиционное электромагнитное сканирование мозга… отчего-то ярче других запомнилось это заумное название самой безболезненной из процедур, которой подвергли его столичные спецслужбы. Тогда он посчитал свое неведение смертным приговором – получалось, что брошенный мятежниками на арене, Пит Мелларк не представлял ни опасности для Капитолия, ни интереса для Кориолана Сноу. Он был уверен, что стоит президенту узнать об этом, и его тотчас пустят в расход.

Но он ошибся: по какой-то неведомой причине ему дали шанс и даже позволили обратиться к бунтующему Панему. Используя все свое красноречие, он старался убедить повстанцев и их лидеров в бессмысленности предстоящего кровопролития. Он говорил горячо и от чистого сердца, искренне веруя в каждое слово и отчаянно надеясь, что его услышат – пока однажды не узнал, зачем вообще его пригласили в студию. Не для перемирия, не для разрешения конфликта – лишь для того, чтобы в нужный момент отвлечь внимание рвущегося в телеэфир Тринадцатого дистрикта от предстоящего ядерного удара!

Он взбунтовался такому повороту – и был жестоко наказан за непокорность…

Так и начался его ад – в мрачном, сыром, разящем гнилью и плесенью коридоре запутанных катакомб Капитолия, по которому его, избитого и искалеченного, волокли из студии в тюремную камеру. Он плохо помнил, что было потом… в памяти осталась лишь короткая вспышка оглушающей боли и сплошная черная дыра отчаяния… но когда он очнулся, рядом уже были они – молчаливые и внимательные люди в темно-синих медицинских костюмах, со странными приборами, шприцами, наполненными ядом ос-убийц, и холодными глазами, горящими фанатичным блеском. Его больше не ломали физически - его ломали морально. Никто не загонял ему под ногти иголки и не бил электротоком, как вчерашнюю красотку из Седьмого, никто не дробил ему кости и не отрезал пальцы, кисти, ступни, как вчерашнему миротворцу из Двенадцатого – но его заставляли смотреть и на содрогавшуюся в конвульсиях женщину, укрученную в кокон из полиэтиленовой пленки и залитую ледяной водой, и на аккуратно разложенные на стерильной хирургической подставке синюшные части тела и вырванные с кожей клочья кроваво-рыжих волос. Его заставляли слушать и хриплые надрывные ругательства еще полуживой Джоанны, и гортанные безгласые рыдания уже полумертвого Дария. Нет, его почти не трогали… разве что самую малость – но светлого и чистого мальчика методично сводили с ума, виртуозно калеча душу в надежде его же руками перебить хребет революции, свернуть шею маленькой неугомонной птичке. Ломая его, они надеялись сломать ее. Сойку-пересмешницу. Его возлюбленную. Китнисс Эвердин.

Наивные – как будто он что-то значил для нее…

Он сотни и тысячи раз пытался забыть об этом, но в память намертво впечаталось жесткое кресло, к которому его привязывали, закрепляя голову в подголовнике, а затем вводили разрывающие сознание препараты – и включали одну и ту же запись, снова и снова. Он еще не знал, что это и зачем это… и как долго это продлится. Он сопротивлялся: как немую молитву, снова и снова повторял про себя школьную программу по угледобыче, семейные рецепты Мелларков, скромные стихи из детства… все, что только мог вспомнить… что угодно, лишь бы не поддаться, лишь бы не впустить в сознание посторонних! Посторонние не церемонились: пока где-то рядом, гипнотизируя размеренным тиканьем, из стороны в сторону качался невидимый метроном, перед глазами уже целую вечность кричали, горели и рассыпались пеплом те, кого он любил – отец, мать, братья… а в голове, безжалостно ломая безупречные рифмы, формулы коксования угля и пропорции шоколадного суфле, шептал тихий и вкрадчивый, когда-то любимый, а теперь насмешливый голос:

- Пит… ты не умрешь… я тебе запрещаю, ясно?...

… а спустя еще одну вечность он уже не помнил ничего, кроме жгучей, нечеловеческой, неконтролируемой ненависти к этому голосу и к его обладательнице – той самой, с двумя косичками, стальными глазами и повадками капитолийского переродка.

Тогда же он впервые почувствовал это – остановившееся время, удавкой затянутое на его шее. Будучи полностью обездвиженным в своей пыточной ловушке, тем не менее, он понимал и видел, он умирал и рождался, и слепо горел ненавистью, но все вокруг оставалось неподвижным и безучастным, пока замершая вечность глумилась, заставляя заново, раз за разом, переживать бесконечные секунды и мгновенные годы. Знали ли эти люди, что делали с ним? Неужели этот его собственный, лишний час был лишь галлюцинацией, вымыслом… или скорее, умыслом? Если им нужен был просто сумасшедший убийца – зачем тогда этот тикающий механизм в его голове?

Часовая бомба?

Но самыми странными и удивительными были ощущения потом, после того, как он выныривал из своей «мертвой петли»: вместо жгучей ненависти в его сердце живым существом кричала и билась любовь. Билась так сильно, что ему казалось: еще немного - и это глупое, неуместное в казематах Капитолия создание просто сломает ему ребра! Он любил мир, любил жизнь, любил сгоревших заживо близких… даже тех, кто превращал его в чудовище, хладнокровно программируя бомбу внутри него на один-единственный взрыв, одно-единственное убийство – светловолосый голубоглазый мальчик, в забытьи шептавший прекрасные сонеты, на большее оказался непригоден. Неведомое и пугающее, чувство необъятной вселенской любви буквально разрывало его изнутри. Ровно до следующего сеанса в жестком кресле, следующего укола и следующих блестящих и чудовищных воспоминаний. И лживого, ненавистного шипения переродка в его голове:

- Я согласна… согласна… согласна…

Он не сошел с ума. Может быть, его спасли стихи, может, отцовские торты, а может, те самые, едва не сломанные любовью ребра, тревожно ноющие в груди. Когда камеру, в которой его держали, внезапно окутал плотный вязкий туман с режущими глаза запахами серы и аммиака, он явственно почувствовал, как невидимый ключ взвел невидимую же пружину где-то внутри, начиная отсчет до взрыва.

Он знал, что за ним придут. Он не боялся – он был готов убить и умереть следом.

Но истинный смысл тиканья дошел до него, только когда пальцы сомкнулись на тонкой девичьей шее. И как он раньше не понял? Ничего сложного, всего лишь режим самоуничтожения – на случай, если он сломается раньше времени или соратники обреченной Сойки окажутся чересчур милосердными. Безымянные капитолийские профи словно в воду глядели: он действительно не смог убить ее… не по собственной воле – он хотел, пытался, но не смог. Благодаря бдительности привыкшего к опасности Тринадцатого, высшему провидению или же нелепому случаю, но он провалил задание. Он знал, что Капитолий не прощал промашек. И потому, прикрученный ремнями к больничной койке, бился, как загнанный зверь, слыша обратный отсчет в своей голове. И готовился к взрыву, который разнес бы эту голову, забрызгав очередные серые стены очередного мрачного подземелья осколками его черепной коробки и кроваво-серыми сгустками мозгов.

Но взрыва не случилось: его жертва осталась жива – и он сам остался жив.

Тогда-то, в сотнях футов под землей, в петле остановившегося времени, волею судьбы избежав участи стать убийцей, он и прожил свою первую другую жизнь – родился любимым сыном своей матери и не встретил Китнисс Эвердин.

А потом его накрыло волной вдохновения. Он не мог закрыть глаза, потому что боялся собственных снов – чудовищно ярких и безумно красочных, наполненных буйством цвета, фактуры и экспрессии. Он не мог удержать ложку, потому что пальцы дрожали от возбуждения – разыгравшееся воображение лепило, сминало и снова лепило невероятные формы из всего, что только попадало под руку: мякоти хлеба, суровой простыни, листа бумаги… Круглосуточное наблюдение фиксировало у пациента бессонницу и непреходящую нервную дрожь, ученые мужи Тринадцатого ставили диагнозы один неутешительнее другого, а его воспаленное сознание один за другим захлестывали блестящие образы, которые он не мог, не имел возможности реализовать в действительности. И снова лекарства, снова гипноз, снова терапия… в редкие минуты одиночества и умиротворения, истыканный десятками иголок и накачанный галлонами успокоительного, он задавал себе единственный, простой и очевидный вопрос – почему он все еще жив? Неужели, проектируя из него взрывное устройство, Капитолий ошибся в расчетах? Капитолий никогда не ошибался. Неужели, прислушавшись к неведомым защитникам Пита Мелларка, Тринадцатый пощадил его? Тринадцатый никогда не щадил предателей. Что же тогда он – поверженный и сломленный победитель… или увлекательный тикающий эксперимент?

И все-таки его бушующему воображению нашелся выход. В качестве своеобразной терапии ему поручили выпечку. И не просто выпечку - Питу Мелларку доверили свадебный торт для человека, однажды спасшего ему жизнь. Мало кто верил в успех этого предприятия, но память рук оказалась сильнее ухищрений медиков: он сутки не выходил из кухни, создавая настоящий шедевр - ярусы сине-зеленого бисквитного моря, украшенные белыми барашками сахарных волн, глазированными рыбами и парусными лодками, кремовыми тюленями и морскими анемонами. Впрочем, окажись на месте Финника Одэйра любой другой жених, он вложил бы не меньше труда и усилий. Это был его первый шаг из темноты. Прошел не день и не два, прежде чем он решился сделать второй - выйти к людям: добровольно надев наручники, в сопровождении пары охранников появился в общей столовой и сел за один стол с той, которую пытался убить. Ее лихорадило от его присутствия… и его лихорадило тоже. Но он не мог, не смел, не хотел говорить о том, что кипело и клокотало внутри, под привычно ноющими от яростных ударов ребрами - лишь бросался колкими и нелепыми обвинениями, стараясь побольнее ужалить и задеть ту, без которой когда-то не мог дышать.

Вчерашнюю возлюбленную. Сегодняшний символ революции. Китнисс Эвердин.

Одно было очевидно: стараниями Капитолия она стала для него большим, нежели просто воздух…

Отгоняя воспоминания, человек в темноте делает глубокий вдох и обводит взглядом стены вокруг. Сознание фиксирует привычные образы: его дом в Деревне победителей, кухня с видом на лужайку, шкафчики, наполненные хозяйственной утварью, старинные часы на стене с замершим в пустоте маятником… мелочи, по которым, проваливаясь в очередной кошмар, он находит дорогу обратно. На столе стоит неприметный пузырек со спасительным лекарством – на случай, если однажды он все-таки устанет бороться. Достаточно протянуть руку, и все закончится. Но он не собирается сдаваться. Мерное тиканье в голове ломают знакомые голоса… они что-то твердят ему, в сотый раз повторяя одно и то же. Всякому действию есть равное противодействие, напоминает седой капитолийский доктор. Не познав падения, не оценишь крыльев, горько усмехается вечно пьяный наставник. Чем сильнее натянешь тетиву, тем точнее получится выстрел, поучительно шепчет темноволосая охотница. За двадцать лет он запомнил главное – чем чернее ненависть, тем ярче любовь – и потому из последних сил сражается с дыханием и цепляется пальцами за столешницу, оттягивая неизбежный шаг в темноту.

До предела взводя пружину внутри себя.

Вот что он такое. Не бомба, не палач, не предатель. Просто неисправный часовой механизм, маятник которого то и дело бросает из стороны в сторону, из крайности в крайность: то он творец - то разрушитель, то убийца - то защитник.

Это сейчас он понимает: просто чудо, что он выжил... никто из охморенных прежде не выживал - выполнив свое задание, они, так или иначе, погибали. Может, поэтому его капитолийские мучители так и не увидели побочного эффекта процедуры – обратной стороны нечеловеческой ненависти, которой они насильно накачивали своих подопечных? Всякому действию… именно доктор Аурелий, светило капитолийской медицины, после победы взявшийся за восстановление Пита Мелларка, первым заговорил об этом. Проведя десятки сеансов психоанализа и выслушав сотни ответов на самые каверзные вопросы, доктор нашел безболезненный и действенный способ избавить своего пациента от его удушающих приступов. Небольшой пузырек с таблетками, по одной два раза в день, и усиленный курс реабилитации: глубокий расслабляющий сон, длительные прогулки на свежем воздухе и, главное, никаких раздражающих факторов вроде бывших соратников или бывших возлюбленных.

Он мечтал как можно быстрее выбраться из своего ада – и потому безоговорочно принял все условия, послушно выполняя предписания врачей: ел, спал, гулял, принимал лекарства и не принимал посетителей. Добровольно остался в столице и изолировал себя от всякого общения. Скрепя сердце выслушал решение суда о высылке спятившей Сойки в родной Двенадцатый дистрикт и даже удержал себя от прощальных напутствий. Терапия делала свое дело: уже через месяц ему перестали сниться кошмары, а спустя еще пару недель он мог беззаботно смеяться и шутить – совсем, как в старые добрые времена. Его уже не бросало в дрожь от имен погибших друзей… его вообще больше не бросало в дрожь. Не ломало ребра, не щипало в глазах и не ныло в груди – вместе с кошмарной липкой темнотой он терял и все остальное.

Тогда-то он и вспомнил слова доктора о противодействии. И впервые подумал о маятнике. О крайностях, из которых состояла теперь его жизнь.

Он сбежал из Капитолия. Сбежал в единственно дорогое и нужное ему место – домой. Клятвенно пообещав доктору Аурелию, что самостоятельно продолжит лечение и заодно присмотрит за соседями по ссылке. Твердо решив для себя, что уж лучше свихнется, чем станет убивать чувства и эмоции - последнее живое, что в нем еще оставалось. А потом год за годом он заново, крупицу за крупицей, строил и собирал себя. Намеренно провоцировал приступы, глубже и глубже бросаясь в петлю замирающего времени. Проживал десятки и сотни других жизней, чтобы иметь возможность прожить одну настоящую. Ибо пока он боролся с кошмарами, он мог рисовать, пока умирал - рождался, пока ненавидел - любил…

Натянутая тетивой действительность звенит от напряжения. С трудом удерживая себя в реальности, он шумно вдыхает сквозь стиснутые зубы, измученно закрывает глаза - и оказывается на полуразрушенной улочке когда-то величественной столицы Панема. Зачем он вернулся сюда? Закончить незаконченное? Он знает, что Альма Коин, президент Тринадцатого, не просто так определила Пита Мелларка в один отряд с его несостоявшейся жертвой, а заодно и бывшей возлюбленной - и точно так же знает, что пошел за ней по собственной воле. Потому что сам так решил. Потому что не может иначе. Потому что милостью Капитолия привязан к Китнисс Эвердин узами гораздо прочнее любви - сотнями невидимых, неразрывных нитей из чистой и обжигающей ненависти… И вот он здесь, посреди руин, в тугом коконе из тончайшей колючей проволоки. Цепи натягиваются, поднимая его над землей, колючки вспарывают потрепанную солдатскую униформу. Но он не чувствует боли - слышит лишь грохот метронома в ушах и видит черную маслянистую стену тьмы. И ненавистный стальной взгляд переродка, на голову которого едва не опустился приклад его винтовки. Где он? Кто он? И почему так знакомо ему лицо солдата, оттолкнувшего его в самый центр этой ловушки? Шипы медленно впиваются в тело, кровь застилает глаза, боль выжигает разум, пока за секунду до смерти он отчаянно пытается вспомнить… кого?

Себя – или человека, которого сам обрек на подобное?

- Митчелл, - услужливо шепчет переродок в его голове, - его звали Митчелл…

Всплывшее в подсознании имя выталкивает его на поверхность… под поверхность - снова под землю, в зловонные шахты очистных сооружений Капитолия. Выталкивает и заставляет бежать, спасаясь от настигающего шипения сотен голосов - китнисссс-китнисссс-китнисссс… Позади километры переходов, лестниц, пролетов, тоннелей. Позади бездушные чудовища, сметающие все живое на своем пути. Позади хриплые, гортанные вопли обреченных безгласых и кроваво-белые мундиры растерзанных миротворцев - и те, и другие уже мертвы. Позади Мессала, плавящийся в золотом луче, и Джексон, и Лиг… теперь он помнит все имена. Его спутники - их осталось пятеро, и он больше не может позволить умереть ни одному из них. Руки сами собой нащупывают лестницу наверх, наружу, помогают Поллуксу, толкают Крессиду, подхватывают Сойку. Хоторн благоразумно не возражает и только Финник - тот самый Финник, спасший однажды ему жизнь - еще пытается сопротивляться и ухватить его за запястья. Растерянно улыбаясь, он отдергивает руки – не в этот раз, Одэйр... В спину впиваются когти, ему запрокидывают голову... падающий из проема луч света играет на лице... бисквиты Мелларков, сонеты Шекспира, девочка с тонкими косичками… откуда-то сверху слышится ее истошный вопль…

Ничего не выйдет - теперь его очередь умирать.

- Пит… ты не умрешь… я тебе запрещаю, ясно?...

… и вот он уже на оцепленной миротворцами площади перед президентским дворцом, и на нем нет ни шипов ловушки, ни когтей переродков – лишь чужой, сомнительно белый, заляпанный кровью и грязью медицинский халат. Добравшись до самого края пропасти, маятник внутри него замирает, и, вынырнув из бездны ненависти, любовь снова кричит и бьется, и остервенело ломает ребра, и останавливает время, придавая силы, толкая вперед, наверх, к свету… Он спешно оглядывается в поисках длинной белокурой косы или блузки, утиным хвостом вылезшей из-за пояса. Все верно, ее здесь нет – потому что есть он. И черный, без опознавательных знаков планелет, зависший над испуганными детьми. И сотни маленьких серебристых парашютов, снежинками падающих с неба. И шагнувшая из безликой толпы Китнисс, протягивающая к нему израненные руки.

И столб огня, выжигающий из его груди последние капли ненависти…

Он приходит в себя на полу. Пока саднящие свежими ожогами пальцы судорожно цепляются за столешницу где-то над головой, на спине привычно беснуется противная ледяная струйка. Что это - уже явь или все еще другая его жизнь? Взгляд машинально обшаривает кухню… и внезапно спотыкается: из-под шкафа в темном углу за ним пристально наблюдают два огонька – пронзительно-желтые глаза-обереги. Он сердито сдвигает брови: уже не впервые в кошмарах ему чудится Лютик, старый рыжий кот Эвердинов… а чудится ли?

Есть лишь один способ узнать истину.

С трудом поднимаясь на еще ватные ноги, он опирается плечом на стену. Делает шаг, другой, третий… собирая в кулак остатки сил и эмоций, медленно бредет по лестнице, бесшумно открывает дверь в конце коридора и ловит ровное дыхание единственного якоря, единственного настоящего в его добровольном безумии – его детей.

Они здесь. Он дома.

Он счастлив любому проявлению эмоций: гневу, страсти, ярости… это прежде он боролся со своими приступами - теперь же радуется им, как ребенок, получивший новую игрушку, пусть даже игрушка эта ужасна и пугает его, заставляя слышать голоса, терять сон и покрываться испариной. Но больше всего он боится, что однажды его маятник остановится… нет, он не умрет, он просто перестанет чувствовать. Перестанет ощущать разницу между любовью и ненавистью – а для него это все равно, что смерть.

Последние секунды внутреннего отсчета – двадцать, девятнадцать, восемнадцать… - гонят его обратно. Он прикрывает дверь детской и, осторожно ступая в полумраке, возвращается на кухню. Садится на прежнее место и, привалившись к стене, поднимает глаза на часы. И терпеливо ждет, когда закончатся очередные без четверти четыре.

Когда закончится еще одна его жизнь.

Три, два, один…

Так же внезапно, как остановился, кругляш оживает: сдвигаясь с мертвой точки в самом центре вселенной, он вздрагивает и, как ни в чем не бывало, продолжает свой прерванный ход. Время снова движется. Человек в темноте вдыхает полной грудью и, прикрывая глаза, напряженно прислушивается к себе.

Тик-так… тик-так…

Он снова может дышать. Снова может чувствовать.

Предрассветную мглу за окном разрывают первые лучи солнца.

Маятник внутри него разгоняется в обратную сторону.

Где-то наверху, в измятых простынях, спит его жена. Его Китнисс. Сегодня он ненавидит ее… ненавидит ли?

Сегодня он ее любит.

А завтра будет завтра.