Глава 1Гарри не мог уснуть. Как и вчера, как и в ночь до этого, ему не давала покоя сосущая пропасть, которая образовалась у него в душе после смерти Сириуса. Он чувствовал полное бессилие, чувствовал себя ничтожеством, невластным ничего изменить, но что-то в нем рвалось на свободу, требовало сделать хоть что-нибудь чтобы прекратить страдать. Против воли, на глаза наворачивались слезы. Когда ему удавалось задремать, его преследовало видение пропасти. Он смотрел, как несутся мимо горящие окна, а земля все не становится ближе. И он падал, и падал, и кричал в темноту, но падение не прекращалось. Это был ужас без конца. И если по ночам он летел вниз с самой высокой башни, то проснувшись, он погружался в меланхолию. Если по ночам он не находил себе места от отчаяния и горя, то днем все это становилось как будто глуше. Не исчезало, нет. Он носил эту боль на своих плечах, она то обжигала («Гарри, тебе нужно все равно научиться окклюменции…»- заметила как бы невзначай Гермиона), то замораживала его изнутри («Он обещал забрать меня к себе… Но теперь я могу только вернуться к Дурслям»), то неожиданно наносила удар в спину, от которого из легких вышибало весь воздух, и он задыхался, давился, не в силах ей сопротивляться («… если бы Сириус был жив…»).
Чувствуя полное поражение, он повернулся на спину и позволил слезам бежать по щекам. Последние два года одно за другим он проходил испытания, о которых страшно было вспомнить. Они тоже оставили на нем свои следы, как физические, так и невидимые глазу. Он помнил (хотя детали за это время немного затуманились) как портключ перенес его и Седрика на кладбище с могилой Тома Риддла. Он помнил (хотя с удовольствием бы забыл) как убили Седрика Диггори у него на глазах. Он помнил и крики его отца, и его дикие глаза, поднятые к небу, и сумасшедшие бредни Барти Крауча младшего, отцеубийцы и одного из лучших учителей Защиты от темных искусств. Он помнил одинокое и бесконечно долгое лето, полное волнений и обид. Горькая улыбка появлялась у него на губах, когда он вспоминал Долорес Амбридж и её злодеяния. Она не научила его многому в том, что касается предмета, но зато позаботилась о том, чтобы он никогда больше не считал неведение благом, чтобы он никогда больше намеренно не лгал самому себе.
И сейчас Гарри был вынужден признать, что проигрывает сражение со своим горем. Это было слишком больно, слишком тяжело. С каждым днем становилось все труднее улыбаться друзьям (хотя, видит Мерлин, он старался, они этого заслужили), делать вид, что ничего не случилось. Вставать по утрам было больно, так больно… Иногда он просыпался, и на пару секунд он не помнил, что Сириуса больше нет, и это были счастливые секунды, но потом он вспоминал, и горе обрушивалось на него снова, еще тяжелее, еще удушливее чем вчера.
Сон больше не приносил облегчения, потому что за ним всегда следовало пробуждение. «Если боль ненадолго заглушить», - сказал ему Дамблдор после Турнира, - «она станет еще невыносимей, когда ты почувствуешь ее вновь». И он был совершенно прав. Гарри понимал, что скоро, очень скоро перешагнет черту, из-за которой нет возврата. Боль утраты была сильна. И Гарри все не мог забыть голоса, которые шептали ему что-то из-за Арки смерти. Может быть, они звали его к себе?
«Может быть», - думал он, глядя в потолок, считая про себя каждый вдох и выдох, чтобы хоть как-то скоротать время до рассвета. «А может быть, это я так хочу присоединиться к ним, что готов поверить во что угодно. Может быть, я и впрямь уже сошел с ума достаточно, чтобы со всем этим покончить. Может быть…»
Больше всего на свете Гарри ненавидел неуверенность и сомнения. Да, порой это делало его импульсивным, потому что он принимал решение еще до того, как успевал его хорошенько обдумать, но в трудных ситуациях это не раз спасало ему жизнь. Он был человеком действия, и теперь, когда идея появилась у него в голове, он знал, что она не оставит его в покое пока он не выяснит, раз и навсегда, действительно ли он готов на это. Поэтому Гарри небрежно смахнул слезы, тихо соскользнул с кровати, оделся, взял метлу, которую ему вернула Макгонагал после увольнения Амбридж, и вылетел через открытое окно в темноту.
Даже через пелену депрессии он не мог не заметить, как красив был Хогвартс посреди ночи. Замок возвышался над темным озером огромной скалой, и волшебные негаснущие огни бросали тени на толстые, могучие стены. Гриффиндорская башня отстояла немного в сторону от других, и была самой высокой из тех, что он видел в темноте. Вообще-то, Гарри не знал, была ли она на самом деле самой высокой или нет. Он так и не смог заставить себя прочесть «историю Хогвартса». Гарри слегка улыбнулся. Гермиона всегда любила эту книгу больше остальных. Для нее, как и для Гарри, Хогвартс был домом. Но ей-то было куда вернуться.
Улыбка исчезла с его лица так же быстро, как и появилась. Холод внутри был для разнообразия созвучен с холодом снаружи, и Гарри приземлился на крышу башни, чтобы потуже затянуть пояс своей мантии. На такой высоте даже в теплую летнюю ночь ветер был кусачим, он трепал Гарри волосы и забирался под мантию, воровал у него остатки тепла, задержавшегося там после нескольких часов в теплой спальне. Игнорируя холод, Гарри присел в нескольких футах от края крыши и обнял колени.
«Вот если я сейчас прыгну», - думал он, глядя на темные горные вершины, «то не надо больше притворяться, не надо обманывать ни друзей, ни врагов. Не будет ни бессонных ночей, ни дней в апатии и безразличии ко всему. Не будет чужих ожиданий, не будет предрассудков и непонимания».
Вдруг, неожиданно для самого себя, Гарри зарыдал в голос – впрочем, завывание ветра заглушило его всхлипы, так что он не боялся быть услышанным. «Но там не будет ни Рона, ни Гемионы, ни Луны, ни Невила, ни Джинни… Могу ли я так просто взять и бросить их? Имею ли я право предавать их веру в меня, из чистого эгоизма? И если да, то простят ли они меня когда-нибудь?»
Вопросы крутились у него в голове как смерч, как ураган, но ответы все не появлялись, и рыдания уже сотрясали его всего, да так, что он был вынужден опереться одной рукой о крышу, чтобы не сорваться вниз.
«Если я сейчас прыгну», - упрямо продолжил он, как только рыдания немного стихли, - «встречу ли я по ту сторону своих родителей? И поймут ли они, почему я это сделал? Утешат ли, или прогонят?»
Эта мысль вызвала в нем инстинктивную дрожь, словно бы на него вылили ведро холодной воды. Но к своему удивлению, Гарри обнаружил, что это не повлияло на его решение так сильно, как он боялся. Видимо, эта рана, зависимость от чужого мнения, все-таки затянулась. «Нет, что бы они не думали обо мне, это никак не влияет на ситуацию… Но позволит ли мне совесть так вот просто выбросить, как ненужную вещь, мамину жертву?» Снова слезы хлынули из глаз, и Гарри прикусил губу, чтобы не кричать от отчаяния.
Он был загнан в угол. С одной стороны лежало освобождение от страданий и вечный позор, с другой – мука, которой он не видел конца. С одной стороны, за завесой его ждали родители, те, кого он всегда мечтал увидеть, те, кто любили его достаточно, чтобы умереть за него – и кого он любил не меньше, несмотря на то, что до одиннадцати лет не помнил даже их лиц. И Сириус, дорогой Сириус, храбрый, импульсивный Сириус, который понимал его лучше всех остальных взрослых в его жизни вместе взятых – теперь он тоже ждал его там. Но с другой стороны была жизнь – опасная (и Гарри не имел в виду опасность погибнуть, на нее ему сейчас было плевать, он имел в виду опасность снова быть брошенным и преданным, испытать боль потери и одиночества) и жестокая, в которой не было ни справедливости, ни свободы, зато были ответственность и долг. Саркастичная усмешка искривила черты Гарри, хотя слезы все еще бежали по его лицу. Долг перед кем? Перед магическим миром, который бросил его гнить у Дурслей на целых десять лет? Перед людьми, которые хвалили «Мальчика- который- выжил», но при первых признаках опасности делали его козлом отпущения, обвиняли во лжи и считали сумасшедшим?
Еще тогда, когда он услышал пророчество Трелони в первый раз, Гарри почувствовал себя загнанным в угол. Меньше всего на свете ему хотелось нести на себе такую ответственность – ответственность за жизни сотен, а возможно и тысяч людей.
«… И один из них должен погибнуть от руки другого, ибо ни один не может жить спокойно, пока жив другой…» Гарри не хотел становиться убийцей. Он давно, еще ребенком, перестал бояться смерти так сильно, как ее боялись Рон и Гермиона – его жизнь до Хогвартса была тяжелой и безрадостной, и хотя ему удавалось выживать, он никогда прежде не ценил ее по-настоящему. Ему всегда казалось, что его жизнь, если положить ее на весы с любой другой – даже Тома Риддла, даже Питера Петтигрю, окажется менее ценной, менее настоящей. Гарри, на уровне интеллекта, догадывался, что в этом были виноваты издевательства Дурслей, что это неправильная и несправедливая оценка ситуации, но, тем не менее, ничего не мог с собой поделать. Он знал, без сомнений, что никогда не сможет использовать проклятье Авада кедавра – именно поэтому он даже не подумал воспользоваться им, когда гнался за Беллатриссой в министерстве магии. Мысль о том, чтобы отнять чужую жизнь была неприемлема, ее отвергала сама натура Гарри. Он не мог убить человека, так же как солнце не могло взойти на западе. Значило ли это, что его смерть, скорая смерть, неизбежна? Что остановив себя сейчас, он только отсрочит ее, продлит свои страдания, даст волшебному миру ложную надежду? Сколько еще достойных волшебников, смелых и верных делу волшебников (к которым Гарри себя не относил) должны будут умереть за него, прежде чем Волдеморт победит, на этот раз окончательно и бесповоротно?
Гарри почувствовал бесконечную усталость и выгнул спину, опираясь руками, направляя взгляд полуоткрытых глаз на небо. Он не пытался разглядеть Сириус, на нем не было очков, а без них он не определил бы на глаз и собственные пальцы. Звезды, вместо отдельных точек, были похожи на расплывчатые пятна света, размазанные по черному фону. Их свет почему-то напомнил ему сияние серебристых инструментов, которые он видел в кабинете Дамблдора и которые большей частью разлетелись на куски, когда он бушевал после возвращения из отдела тайн. Стыд накрыл его горячей волной, и Гарри с ужасом вспомнил все те несправедливые, даже жестокие вещи, что он говорил и кричал в тот вечер. Дамблдор, как бы ни трудно было это признать, был теперь единственным человеком, кто по-настоящему понимал его на всем белом свете. Друзья, особенно Рон и Гермиона, очень старались, но из-за этой зияющей пропасти у него в груди, Гарри уже не мог, как раньше, говорить с ними обо всем и ни о чем – над ним словно нависло темное облако злобы и грусти, от которого ему хотелось то прижаться к ним и никогда не отпускать, то сбежать и больше никогда не смотреть им в глаза. Его словно разрывало на части всеми этими желаниями, которые существовали независимо друг от друга, но каким-то образом одновременно. Видя его метания, друзья отдалились, и хотя Гарри знал их причины, это его все-таки огорчило. Преподаватели смотрели на него с жалостью, но не предпринимали никаких попыток помочь – и это, наверно, было к лучшему, потому как Гарри терпеть не мог жалости. Единственный человек, с которым Гарри действительно мог бы разделить свое горе – Ремус Люпин – не появлялся и не писал ему уже очень давно. Это Гарри не удивило, хотя червячок обиды в его душе все-таки появился. Гарри и сам был последнее время не в настроении писать письма.
Одиночество и тоска, словно кислота, словно яд, текли по его венам, и Гарри мог только беспомощно плакать, согнувшись и спрятав лицо в ладонях. Ему хотелось разорвать этот круг, преодолеть свою слабость – но он обнаружил, что не может даже остановить слезы. Мысль о высоте, отделяющей его от земли, еще никогда не была такой вдохновляющей, такой желанной, но Гарри задавил ее, беспощадно и разом, используя для этого все свои силы – и зарыдал еще отчаянней. Теперь для него не было легкого пути.
Когда темнота, казалось бы, совсем поглотила его сознание, когда он был почти целиком погружен в безнадежность и тоску, ему на плечи легли, словно из ниоткуда, сильные руки. Он вздрогнул всем телом и поднял взгляд, только чтобы заглянуть в печальные и обеспокоенные глаза Альбуса Дамблдора.
Дамблдор вгляделся в его лицо, пытаясь увидеть в нем отпечаток принятого решения. Еще тогда, когда в его кабинете Гарри, охваченный яростью, кричал и ругался, рушил все, что попадалось под руку, Дамблдор не мог не заметить той силы, с которой горе повлияло на него. И с того рокового вечера он следил за Гарри даже более пристально чем обычно, надеясь, что его опасения окажутся напрасны. Но этой ночью домовые эльфы доложили ему тревожные вести – Гарри покинул спальню через окно, верхом на метле, и был очень расстроен. Зная цену размышлениям и воспоминаниям, директор некоторое время наблюдал за Гарри издалека, не мешая ему, но и не предоставляя самому себе. Но теперь в нем что-то изменилось, и Дамблдор понял, что не может оставить все, как есть. Мальчик рыдал уже на протяжении двух часов. Он никогда не желал Гарри таких страданий.
Гарри выглядел усталым, таким усталым – у старого директора сжалось сердце. Казалось, из самой души мальчика на него смотрела безнадежность, и этого напугало его больше всего. Глядя на него, Гарри пытался подавить слезы, но рваное дыхание и воспаленные, блестящие даже в темноте глаза выдавали его с головой. Не раздумывая больше, Дамблдор сел на крышу рядом с Гарри и притянул его к себе, прижал к груди.
Гарри почувствовал нечто такое, чего ему еще никогда не приходилось испытывать. Было похоже, как будто еще секунду назад он лежал в гробу, похороненный заживо глубоко под землей, задыхаясь, и на грудь ему давили метры земли, а теперь он снова оказался на свободе. Он резко, жадно втянул в себя воздух – и заплакал как никогда раньше. Он вцепился в мантию Дамблдора с такой силой, что едва не оторвал несколько пуговиц. Он пытался что-то говорить, просить прощения, оправдываться, но просто не мог – с такой силой его захлестнули эмоции.
Дамблдор молчал, только легонько гладил его по спине и ерошил спутанные волосы. Они сидели так долго, очень долго – и к тому моменту, когда слезы Гарри, наконец, иссякли, на горизонте забрезжил рассвет.
Наконец, Гарри отстранился от директора и сел прямо. От всех этих слез у него очень болела голова, но при этом ему было спокойней – настолько спокойней, что даже отстранившись, он не почувствовал большой неловкости за свой срыв. Вообще-то, он совсем не чувствовал необходимости что-то говорить – в его душе как будто бы выгорел лес. Он чувствовал подавленность и усталость, но это была хорошая усталость. Он инстинктивно знал, что на месте сгоревшего леса вырастет новый – нужно только дать ему время.
Дамблдор, позволив ему выпрямить спину, так и не убрал руки с его плеча.
- Должен признаться, Гарри, твой срыв не стал для меня сюрпризом. – Гарри, совсем истощенный, только немного повернул голову в его сторону. – Я приглядывал за тобой несколько более тщательно, чем раньше, и предполагал, что рано или поздно твое горе потребует выхода – так или иначе. В этом нет ничего необычного Гарри, и совершенно ничего постыдного – все мы люди, и порой наши чувства берут над нами верх. Это бывает и со мной, как ты, без сомнения, уже знаешь, - заметил он с улыбкой, на которую Гарри очень постарался ответить.
- Я начал беспокоится, когда увидел тебя здесь и угадал ход твоих мыслей. Я никогда не сомневался в твоих силах, Гарри, если речь идет о схватке с обстоятельствами или даже со смертельным врагом – но перед своими собственными демонами мы частенько бессильны. Поэтому позволь мне, старику, дать тебе один совет – исключительно ради моего собственного спокойствия.
Гарри, чувствовавший бесконечную благодарность к Дамблдору в этот самый момент, мог только кивнуть.
- Я сейчас открою тебе одну тайну, Гарри. Мы обычно стараемся не думать об этом – такова человеческая натура – но смерть неизбежна. Рано или поздно каждый встречает ее на своем пути. Для одних она становится большой бедой, для других – закономерностью, для третьих – желанным избавлением… Объятья смерти могут быть большим искушением для измученной души, так как только в смерти она обретает покой. Но ее объятья, какими бы долгожданными они ни были, все же ничуть не лучше объятий милого друга, и ни в какое сравнение не идут с объятиями возлюбленной. Поэтому, Гарри, я думаю, что нет нужды торопить встречу с нею. Запомни это, мой мальчик: пока на свете есть хоть один человек, которому ты дорог, который дорог тебе, тебе рано еще умирать, потому что ты еще можешь найти на земле то утешение, которого ищешь в небесах.
Гарри смахнул с глаз парочку непослушных его воле слезинок, шумно выдохнул и улыбнулся. Он подумал о Роне и Гермионе и о том, что поговорит с ними, обязательно поговорит, и о пророчестве, и о Сириусе – как бы это ни было больно. И о том, что это, наверное, и значит взрослеть. Не само страдание делает тебя взрослым, а его преодоление, извлечение уроков, исправление ошибок. Это значит продолжать жить, не смотря ни на что.
- Спасибо, профессор, - сказал он, опустив глаза. – Я понимаю. Только научите меня, пожалуйста, окклюменции. После того, что я сделал, профессор Снейп вряд ли станет учить меня снова.
