Бери меня сильным

Глава 1

Небрежным жестом ты скидываешь волосы с плеча, бросаешь мне короткую улыбку, берешь бокал шампанского, выпиваешь залпом (совсем не по-женски) и, покачивая бедрами, уходишь из бара. Разговор окончен, и я сижу за барной стойкой, один, с глупой ухмылкой на губах – так и не убрал ее с лица, совсем забыл, что больше некому ее предназначить. Разговор окончен, и, кажется, между нами тоже все кончено. Ты выпила залпом напиток не потому, что тебе уж очень хотелось пить, не потому, что горло высохло, и даже не потому, что хотела напиться. Ты таким жестоким образом показала мне: ты выпила меня до дна, ты меня опустошила, вот так – дерзко, резко, играючи – как этот заляпанный бокал. А ведь когда мы встретились, ты не так относилась ко мне. Ты бережно охраняла меня, как хрустальную вазу; да, я мужчина, и потому меня это смущало, но в глубине души – и ты, и я – мы понимали, что и мне, и тебе это было необходимо, как глоток воды иссыхающему в пустыне.

Я бросаю взгляд на свой стакан. Какая-то мутная, зеленовато-голубая жидкость омывает граненые стенки. Если бы стекло не было вечно трезвым, оно бы сейчас развалилось на куски – так же, как и моя душа развалилась от твоего ухода. Как мы пришли к этому? Сейчас я пытаюсь вспомнить, как мы начинали, но проклятый абсент заполонил голову. Как же тяжело…тяжело думать, дышать, смотреть. А ведь я даже поймал себя на беседе с этим самым стаканом. Наверное, официант смотрит на меня с презрением, ведь это так мелочно и жалко – разговаривать с тем, кто не может дышать. Как со мной сейчас, например. Мы ведь похожи чем-то – я и этот стакан. Мы оба были полны, полноценны, кристально-чисты. А потом нас взяли, осушили, оставили грязные, жирные отпечатки и бросили на барной стойке.

Мы познакомились с ней весной. Она была юна, ветрена, беспечна, и меня это привлекло в ней. Я только искал свой жизненный путь, а она обладала широким взглядом на мир, и я понял: она могла помочь мне, могла подарить мне нить Ариадны, которая смогла бы вывести меня из бренности блуждания, из неопределенного мечения. Я клюнул на нее, но не спешил позволять крючку проткнуть мои жабры: металл лишь поцарапал меня, пролилась первая кровь: я заинтересовался ей.

Я звонил ей, заезжал, водил в кафе, кино, театр. Все было так, как полагается. Я следовал отработанной схеме ухаживания, не замечая, что банальность сводит на нет мои прошлые искания: я лишался своей самобытности. Вторая кровь – летом. Мы сошлись, стали жить вместе. Меня мало что устраивало: лишь страстные вечера и ночи приносили удовольствие, в основном же я исполнял прихоти своей новоявленной малышки. Я попался на удочку, крючок порвал мои жабры, и я начал задыхаться.

Осенью что-то пошло не так. Не так – для того меня, для того времени. Мы стали часто ссориться, потому что запросы моей пассии росли, а мой бюджет с геометрической прогрессией уменьшался. В сущности, я не знал, что меня останавливало уйти от нее. Томный взгляд? Надутые губки? Роскошное тело? Сейчас я перечисляю ее физические данные, сейчас я понимаю, что купился на ее оболочку, и сейчас мне так больно от этого. Я был таким наивным дураком, что, соглашусь: было грешно не воспользоваться моим идиотизмом и не развести меня по полному канону.

Зимой ссоры стали все сильнее, и иногда я срывался на ее наглой мордашке, а иногда и на загребущих руках. Разумеется, она ушла от меня: ни одна дамочка не станет терпеть подобные выходки, ведь она может заполучить себе новую жертву и высасывать из нее кровь, деньги, радость. Привел ли ее уход меня в отчаянье? Да, привел. Моя привязанность к ней, ее беззаботному смеху, ее искристым взглядам, изящным формам была сильней, чем я предполагал. Я названивал ей, как и весной, только вот голос ее звучал не так нежно, не раздавался беспрерывным щебетанием: он был грубым, отрывистым, усталым. Всеми способами она показывала, как презирает, как ненавидит, как проклинает меня. Пожалуй, мне было это нужно, иначе я не смог бы отвязаться от нее, забыть, начать новую жизнь. После звонков ей я лечил израненное сердце чаем с молоком. По правде, я терпеть не могу это отвратное пойло; но именно его заварила себе она – в моменты душевного расстройства. Не замечая (ли?) сам, я пристрастился к ее церемониям, привычкам, любимым авторам, фильмам, музыке. Я вобрал в себя ее мир, каким бы пустым и бессмысленным он ни был. Но это не помогало, я не приблизился к ней, как надеялся. Именно поэтому мы и оказались вдвоем в этом баре: поставить жирную точку в наших отношениях, во всем разобраться.

Мы заказали алкоголь: она шампанское, я – абсент. Я знал, что, напившись, смогу ей все высказать. Так я и поступил: я обвинял ее в том, что она лишила меня моих мечтаний, стремлений, моей индивидуальности, оригинальности моих идей. Что она лишила меня жизни. Что заменила мой воздух на отравленный эфир. Она же, ухмыляясь, молча попивала свое шампанское, иногда хмыкала, иногда откровенно смеялась надо мной. Я захотел ее ударить, ткнуть ее одуревшую рожу в стойку, чтобы она наконец поняла, с кем заигралась. Но я сдержался, выпил еще и еще, пока перед глазами не поплыло, в голове не помутнело окончательно, а руки и ноги не онемели. Она презрительно фыркнула, допила свой бокал и ушла, вновь оставив меня со своими мыслями, со своей болью.

Был ли я прав? Она смеялась потому, что нет – я такой же дурень, даже хуже. В чем ее вина? В том, что я возложил хрупкие надежды не на того человека? Доверил мои секреты и тайны шлюхе без тормозов? Действительно, вряд ли это ее вина. И от этого мне еще грустнее. Еще больнее.

Абсент почти закончился, едва хватит на глоток. Я бросаю скомканные деньги на стойку, еле держусь на ногах и волочусь к выходу. Медленно обогнув здание, я падаю на газон и устремляю взгляд на небо: так избавляешься от «вертолетов». Я мог бы быть таким же ярким, как одна из звезд на небе, мог бы стать знаменитым, мог бы освоить магию очарования. Я мог бы быть Богом, если бы только не вверил свою жизнь не этой женщине. Но чего теперь рассуждать об этом? Я такой же жалкий, такой же запутавшийся маленький звереныш в лесным чащах, из которых нет выхода. Я опустился на самое дно – оказался больной рыбой, пойманной на крючок, израненной и выброшенной вновь в воду.