Warning: Альтернативная история, или историческая альтернатива. Все совпадения случайны, но неспроста.
Въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась.
Слово о полку Игореве
На землях Смоленщины царила безлунная майская ночь. Пахло яблоневым цветом. В предместье столицы мерцали редкие огни. Как водится, с уходом холодов пропало и электричество, а керосин посадский люд берёг. Сам стольный город Смоленск, перламутрово-хрупкий, вздымающий в бархат небес многоэтажные башни из металла и зеркального стекла, переливался в обрамлении предместья-посада: так переливается жемчужина в створках неприметной раковины давшего ей жизнь моллюска.
Тёмную массу однообразных пригородных кварталов пронзали пять сквозных автодорог. На пересечении двух из них – Восточной и имени Гагарина – содрогалось, кутаясь в дымовую завесу, багрово-медное пламя пожара.
Слобода московитян заполыхала, едва сгустились сумерки. Посадское народонаселение жгло её с завидным постоянством. Поутру московитяне, среди которых были и старожилы, и беженцы с рубежей, расчищали пепелище, хоронили бедолаг, попавших под горячую руку погромщиков, подбирали уцелевшие пожитки и отстраивались вновь. Сколоченных наспех бараков хватало на несколько месяцев, вслед за тем история повторялась.
Гибельное зарево огня, застилающее низкий горизонт, было особенно хорошо видно из приземистого дома, помещавшегося на изгибе трассы, наречённой в честь родоначальника смоленской космонавтики. В доме том жил мастеровой Глеб Никитич Талашин с жёнкою и сыновьями. Одну из талашинских комнат достопамятной майской ночью заливал приглушенный свет. Вся обстановка комнаты состояла из облупившегося потолка, четырёх побеленных стен, колченогой кровати, добротного стола, втиснутого в пространство между кроватью и стенами, и двух массивного вида стульев, один из которых использовался под одежду, а другой – по прямому своему предназначению. На нём сидел за столом Глебов меньшой сын, круглощёкий длинношеий Павел по прозвищу Павлик-Журавлик. Будучи выпускником училища, он в поте лица готовился аттестоваться – потому и коротал часы за повторением общего курса истории отечества. Зачитанный до дыр, общий курс давно набил Павлу оскомину, но деваться было некуда, и мальчик утомлённо ворочал страницы. Попутно через щель между шторами он наблюдал, как в отдалении клубится дым, перемежаемый снопами алых искр, а на траву под окнами талашинского дома, точно лепестки отцветших яблонь, опадает разносимый ветром пепел. В мыслях мальчика, воспалённых тревогой перед предстоящей аттестацией, мрак древних войн мешался с торжеством всепоглощающего пламени.
Неожиданно какое-то движение снаружи зацепило внимание Павла. Он присмотрелся. По асфальтовой ленте трассы сломя голову летела женщина… Нет, совсем ещё девочка. Босая, раздетая, мертвенно-бледная. Ветер трепал волосы московитянки, в измазанных сажей пальцах бился белым флагом край ночной рубашки. Девочка пошатнулась, споткнулась на бегу и, затравленно озираясь, выровняла шаг. Взглянув ей в лицо, Павел вздрогнул всем телом – и, не колеблясь ни секунды, сделал то, чего никак нельзя было ожидать от достойного сына республики, а именно: забравшись с ногами на стол, одёрнул шторы, настежь распахнул окно, высунулся на улицу и недвусмысленно махнул рукой.
«И что это на меня нашло? Какое мне дело до московитян?» – корил он себя погодя, поражаясь столь опрометчивому порыву. Если застигли соседи… если, упаси Господь, проведают, что младший из Глебовых детей спутался с заклятыми врагами Смоленской земли…
Так или иначе, что-либо менять было поздно, и, стесняя отчаянный стон, Павел окинул взором нежданную гостью. Девочка съёжилась в углу комнаты, прислонившись спиной к кривой ножке кровати и поджав под себя голые, влажные от кровоточащих ран ступни. Густые её волосы были острижены по плечи и, растрепавшись на ветру, спутанными клочьями затеняли лоб. Тёмно-карие глаза отливали сиреневым - чисто ягоды смородины! Московитянка зажмурила смородины-глаза, тут же судорожно их распахнула – и Павел увидел, как разрывается тонкая кожица ягод и, лопнув, обнажается спелая мякоть, брызжет липкий душистый сок. Натянулся лён рубашки, прячущий узкие девичьи плечи. Мучительно затрепетали губы, складываясь в робкую улыбку. Мягкая, детски умильная складка легла на переносицу.
- Спасибо, - прошептала девочка, с упоением глотая прохладный воздух. - Я знала, знала!..
Голос её сорвался. Она шмыгнула носом и смущённо потупилась, утирая тыльной, незапачканной, стороной ладони мокрые дорожки на щеках.
Павел отвернулся. Спасти врага оказалось значительно проще, чем принимать от него благодарность. Через минуту-другую, одолев смятение, мальчик скрепя сердце оборотился в сторону гостьи. Тусклый свет керосиновой лампы сиротливо ластился к острым ключицам московитянки, клал румяна на впалые скулы, отражался в сиренево-карих очах золотой поволокой. Голова девочки изнеможенно свесилась набок.
- Эй, как тебя! Ты там жива? – не сдержал языка Павел.
- Ксенья, - глухо отозвалась московитянка. – Меня зовут Ксенья.
- Воды принести?– пробормотал мальчик с нарочитой сухостью.
- Если можно, - несмело ответила девочка, и душевная признательность вновь пронизала осипший голос.
Ступая на цыпочках, Павел принёс с кухни миску, до краёв наполненную водой, первую подвернувшуюся под руку тряпицу и брусок душистого мыла. Устроив миску на полу, московитянка сложила руки лодочкой и, зачерпнув воды, жадно припала к ладоням бескровными губами. Засим, отерев кончики пальцев от въевшейся угольной взвеси, принялась старательно счищать с кожи грязь и промывать исходящие сукровицей порезы. Мыло давало обильную пену и, должно быть, изрядно саднило.
- Водопровод у вас? – спросила девочка, не отрываясь от своего занятия. Павел наклонил голову.
- Добро, - улыбнулась московитянка, и мальчик в который раз подумал, что её миролюбивый вид решительно ему противен. – У нас тоже раньше был, а здесь на всю слободу криница да две колонки. Их, колонки, вывернули днесь, чтобы не удалось сбить пламя.
- Ты беженка? – полюбопытствовал Павел.
- Порубежница, - кивнула девочка. – Там неспокойно стало, как вы с минчанами войска стянули.
На чело московитянки легла тень задумчивости. Она растерянно пробормотала, обращаясь скорее к самой себе, нежели к мальчику:
- Слава позором помрачилась, кровь льётся без нужды… Если б только сообща собраться и согласием решить…
- Как бы не так, - взъелся мальчик. – Видали мы вас!
Разведя руками, девочка склонилась над водой, Павел, стиснув зубы, - над учебником. С полчаса он глубокомысленно изучал оглавление. Следом нахмурил лоб и принялся без толку шататься по комнате. Не удержался – бросил косой взгляд на московитянку. Девочка дремала, отставив банные принадлежности в сторону и уткнувшись носом в поджатые к груди колени. Мыслимо ли? Она, чёрт побери, спала! В то время, как он… Павел сердито скрипнул зубами – и, скинув плед с кровати, накрыл им гостью. Вернувшись к повторению материала, он взялся за одну из вступительных глав, выхватил из первого абзаца:
«В эпоху Верхнего палеолита Смоленская земля…» - и перелистнул с десяток страниц. Доисторический период в аттестацию не входил, стало быть, не представлял для Павла существенного интереса.
«На рубеже VI-VII вв. просторы Смоленщины заселила этническая общность кривичей. Кривичи с незапамятных времён принимали активное участие в торговых связях Запада с Востоком. Узел ключевых транспортных артерий молодого кривичского государства, стольный город Смоленск, стал центром межрегиональных экономических взаимоотношений».
Павел зевнул, по диагонали пробежал главу глазами и раскрыл учебник чуть ли не на середине.
С улицы послышался шум двигателя, ослепительно блеснули автомобильные фары.
«1395 год ознаменован заключением военного союза с Великим княжеством Литовским, на целое столетие определившим вектор внешней политики Смоленщины».
Керосинка начала коптить, и от сладковатого чада у Павла стянуло виски.
Чуть раньше, кажется…
«Наивысшего расцвета Смоленская земля достигла в период правления Ростиславичей. В 1172 году Ростиславичи вышли из унизительного подчинения Андрею Боголюбскому».
У обочины автодороги оживились сверчки, затрещав на диво бойко и заливисто.
Зазубрив наизусть едва ли не весь параграф, посвящённый пику развития традиционной социально-экономической системы – ещё, чего доброго, выпадет в билете, - мальчик вернулся к союзу с Литвой.
«… вероломным вторжением неприятеля. Захват Смоленска позволил московитянам диктовать свои условия ослабленному затяжной войной Литовско-Смоленскому государству. Согласно заключённому в 1522 году перемирию территория Смоленщины перешла под контроль иноземных наместников. В конечном счёте, экспансия Московии привела к подавлению самобытной смоленской культуры, конвергентной и внутренне открытой для диалога с Западом».
Мысли Павла окончательно спутались в беспорядочный поток образов.
Герб Московии - воин со змеем – и спящая московитянка.
Он ничего дурного, право... Но - измена? Измена!
Змею - пригрел?
Если б московитянка, раскрасневшись от злости, давилась слезами, или в сердцах поливала обидчиков бранью, или безмолвствовала, гневно хмурясь, или иным способом выражала укор и презрение – если б хоть тень чувств, ожидаемых от человека её положения, промелькнула в девичьем лице!.. Напрасно Павел с надеждой всматривался в черты гостьи – не упрёк в них застыл, но кротость, не злость, но робкая симпатия.
Это-то и не давало покоя.
Страницы шелестели под кончиками пальцев. Назад…
«Пользуясь благоволением ордынских ханов, князь московский…»
Легко навязывать условия соседям, когда соседи живут на чужие дотации, а твою спину защищает Поднебесная, первая экономика мира! Тьфу ты, Орда, не Поднебесная...
Свежая трава скрылась под лепестками пепла.
А между тем, - был вынужден признаться себе Павел, - в лице девочки сквозило что-то смутно знакомое. Болезненно знакомое. Пугающе знакомое.
«… восточно-бюрократический централизм, насилие как основной способ функционирования общественных структур, презрение ко всякой производственной деятельности, неприятие этической легитимации предпринимательства, религиозный традиционализм, подавляющий любое проявление независимости мысли, высокая милитаризация и агрессивность политической идеологии…».
Великокняжеские амбиции московитян – и эта - спящая, беспомощная, тонкая…
Она, что ли, враг?
Что же он натворил!
Что же сталось с тем, самым важным...
Тем, благодаря чему посадский люд бросал при виде пришлых новосёлов язвительное «Понаехали».
Тем, что разделяло мир на соотечественников и чужеземцев, союзников и неприятелей.
Тем, что вело одних – на убийство, других – на отмщение.
Тем, в отсутствие чего ненависть теряла всякий смысл.
… с тяжеловесным «не-»?
«В 1611 году Смоленск освободился от векового гнёта, перейдя под юрисдикцию Речи Посполитой».
Враг? Ой ли?
«Война 1654 года вернула Смоленскую землю в состав Московского государства, что было регламентировано Андрусовским перемирием 1667 года и Вечным миром 1686 года».
С улицы донеслись отголоски побоища. Стрёкот сверчков перебился стрёкотом автомата. Кто-то – будто бы совсем рядом – взвыл по-звериному, на одной ноте проревел: «Что, сучьи дети, умом тронулись?» - и зашёлся булькающим хрипом. Послышался шум яростной борьбы, вскоре заглушённый голосами - злорадным: «А учора яны усё…», - и обеспокоенно-пронзительным: «Кончай их, Сашко, и айда отседова!» Миг спустя на трассу вернулась тишина.
Павел навострил слух, затем облегчённо вздохнул: всё в порядке. Домашние мирно спали. Стычка погорельцев с поджигателями не потревожила их. Мальчик подавил очередной зевок и потянулся к стопке книг на углу стола.
Конституция.
Полное собрание смоленской классики – Грибоедов, Твардовский, Рыленков, Азимов…
«Курс на Европу».
«Смоленск вчера, сегодня, завтра».
Антология народной поэзии.
Стихи, значит, песни… Павел вытащил книгу из стопки, распахнул на первой попавшейся странице, мельком скользнул по тексту:
«Утонул добрый молодец во Москве-реке, Смородине. Выплывал его добрый конь на крутые береги», - и поспешно захлопнул издание.
Проклятая московитянка! Неужто память о предках, сражавшихся за независимость, верность народному правительству и конституции республики перевесила немая мольба сверстницы из неприятельского стана?
Павел опасливо развёл занавески, припал лбом к стеклу, всматриваясь в горизонт. Кровавое зарево растаяло, проев на бархатном полотнище небес грязно-бурую плешь.
Но, уничтожив чужой кров, пламя пожара не стихло, а, подхваченное босоногой беженкой, переметнулось на мальчика.
Павел сгорал - от стыда, от волненья и ещё от какого-то смутного чувства, в котором нипочём бы себе не признался.
Он ощущал огонь всем телом. Дикий, неудержимый, смрадный, огонь играючи трещал поленьями сухожилий, лизал грудную клетку раскалёнными медными языками, опалял ненасытным зевом самое сердце.
Мальчик видел, как рушатся, исходя золой, стропила, служившие опорой его жизни.
Он не знал, поддаться ли отчаянному стремлению жечь пальцы, сбивая пламя, в бесплодном порыве сохранить честь и самоуважение, опустить ли руки, глядя на тлеющие останки столпов, казавшихся незыблемыми, и принимая то новое, чуждое, чистое, чему надлежало появиться из пепла.
Московитянка встрепенулась, вскинула голову, в глянцевитых её глазах отразились золотые блики.
Через оконное стекло лилась, мешаясь с сиянием лампы, грязь предрассветной полумглы.
Всё вокруг было до безобразия смутно.
Едва небеса, затянутые матово-сизой ряской облаков, подёрнулись маревом зари, московитянка исчезла в оконном проёме, оставив за собой мыльную воду, обрывки окровавленной ветоши, цепочку следов на полу да впитавшуюся в плотный воздух комнаты прощальную улыбку. Павел прибрал комнату и уничтожил тряпьё, после чего, не снимая одежды, без сил рухнул в постель.
Часом позже маменька Павла попыталась поднять его на учёбу, недоумённо вскинула густые брови, коснулась лба мальчика, всплеснула руками, заголосила:
- Глеб Никитич, батюшка, у меньшого сыночка-то жар!
Глеб Никитич чертыхнулся. Парацетамол был в дефиците.
- Заучился журавлик мой, - причитала хозяйка. – Вот сквозняком и продуло болезного!
Несколько дней подряд мальчик бился в лихорадке, сминая простыни и исступлённо бредя. В горячечных видениях его преследовали полумесяц девичьей улыбки, ягоды-глаза, белое, как знамя поражения, полотнище рубашки. Больной заходился криком, стенал о какой-то измене, просил проверить, надёжно ли затворено окно.
Встал на ноги Павел лишь две недели спустя. Первую пору по выздоровлении ему казалось, будто бы в пожаре лихорадки он потерял что-то важное, и это что-то имело отношение к ночному сквозняку. Со временем смутное чувство потери пропало, видения перестали тревожить мальчика, но отныне он больше не мог заснуть при распахнутых занавесках и на дух не переносил протёртую смородину, хотя варенья его маменьки всегда отличались отменным вкусом.
