Глава 1Я смотрю в окно. Сижу чуть поодаль, и сквозь форточку дует ночной ветерок; он касается прядей моих волос, играет с ними; он целует мое лицо, оставляя прохладные следы – беспощадный, призывающий, манящий. Я закрываю глаза, наслаждаясь ночным гостем, принимая его объятия, хоть они и уносят все тепло из моего тела. По ногам, по рукам, по шее бегут мурашки, поднимаются волоски, я вся – воплощение взбудораженности. Стопы уже ничего не чувствуют. Я лишь склоняю голову. Я не обращаю внимания. Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, словно задуваю пламя свечи: осторожно, ласково, наблюдая, как подрагивает огонек, как его очертания колыхаются на создаваемом мной дуновении.
В голове – пустота. Она звенит, переливается, как перезвон колокольчиков, внутри. Она наполняет мое естество, становясь неотъемлемой частью меня. Я не хочу, чтобы было еще что-то: пустота и тишина – единственное, что мне нужно сейчас. Тело, гудевшее от дневного давления, что сжало мои члены, сейчас расслаблялось, позволяя прохладе растекаться маслом по коже, по венам. Ничто не тревожит мой покой. Если в мыслях возникает какая-то мелодия, то она тихая, нежная, почти колыбельная. Я слышу порой тонкие нотки пианино, плачущую скрипку, ненавязчивую флейту, кокетливую арфу. Они идеально вписываются в мое одиночество, в мой животворящий отдых.
На столе – кружка остывшего чая, все еще издающего аромат бергамота. По ниточке заварки стекали капли, и теперь остался липкий круг на деревянной поверхности. Плевать. Плевать до утра. Уголки губ растягиваются в улыбке: когда я все забрасываю и живу моментом, жизнь начинает окрашиваться в более яркие оттенки. Темнота вдруг становится не черной, а темно-синей с крапинками серебристого лунного света. И, несмотря на то, что я замерзла, внутри у меня – тепло: маленький бурлящий гейзер.
Лишь одно причиняет мне беспокойство: по ту сторону оконного стекла за мной наблюдают. Я стараюсь не смотреть на свое отражение, ведь неминуемо вижу и тот, другой силуэт; он хитро прячется за моими очертаниями, но я улавливаю его движения, его пристальный взгляд, его настойчивость. В иные моменты этот невидимый некто просто сводит меня с ума. Вот уже неделю он приходит и смотрит на меня часами, всегда под покровом ночи – чтобы его было сложнее вычислить. Но меня невозможно так нахально обмануть. В конце концов, я не выдержу: выйду на улицу и поймаю его за руку.
В последнее время я предпочитаю спать на полу. Расстилаю теплый плед, на него – хлопковую перину и чувствую себя прекрасно, хоть с утра и встаю иногда как побитая. Ломота в костях и синяки на ногах меня не слишком беспокоят: первое исчезает с минутной зарядкой, второе же легко скрыть под длинными юбками и брюками. Никто не задает вопросов, мне же это лишь на руку. Зато таким образом я ощущаю большую защищенность от того, ведь с расстояния, где он обычно стоит, меня не видно. Подойти вплотную он не решится, я знаю, что в нем есть трусоватость. Я скрыта от его взора, я могу спать спокойно.
Сон обволакивает меня, словно морфеевская шаль: галантно укрывает ноги, затем скользит прозрачной звездной тканью по бедрам, по животу, груди, аккуратно закрывает лицо и заканчивает где-то на темени, где ощущается слабое биение. Нега заполняет меня, словно жаждущий влаги сосуд – древнегреческая амфора, глина которой потрескалась и грозилась рассыпаться без долгожданной жидкости. Веки смыкаются, и я улетаю в мир снов.
***
Яркая вспышка света.
– Отлично, теперь повернись чуть вбок.
Палец нажимает на кнопку фотоаппарата, и комната вновь озаряется пронзительным белым фонтаном света. Мне кажется, что я кожей чувствую этот бурлящий поток фотонов, но Элизабет и глазом не моргнула. Она, как всегда, профессиональна. Я искренне поражаюсь ее способности работать не смотря ни на какие трудности: в любое время энергична, податлива, гибка и упруга, словно ломтик каучука.
Мы познакомились с Элизабет случайно – это был знак свыше для меня, помощь, посланная небесами просящей душе. Я только начинала карьеру фотографа: неопытная еще девчонка, только закончившая университет, без гроша в кармане, но с огромным желанием запечатлеть весь мир на пленку фотоаппарата. Моя кровь бурлила, энтузиазм захлестывал меня; казалось, что все дороги жизни ждут меня, устилаясь веточными коврами и приветствуя гимном пения птиц. Однако юношеский максимализм довольно быстро был затоплен: у меня не хватало знакомых, амбиций, азарта и наглости – вскоре перестало хватать и денег для исполнения заветных мечтаний. Все чаще я просила взаймы у родителей, явно относившихся к этому прохладно, у друзей, потом и у новых знакомых. Не сказала бы, что я в чем-то нуждалась: жизнь я вела отнюдь не бедную; однако внутри меня было это гложущее чувство недовольства, вынужденного конформизма, непокорности. Я понимала, что нужно что-то делать, но не могла осознать, что именно. Однажды – это было в конце августа, когда ночи так холодны, но оттого не менее притягательны – я забрела на незнакомую улицу. Меня совсем не пугали тени: светила яркая луна – большая, правильно-круглая, словно свежеподжаренный блин, и ее свет успокаивал. Если бы я только могла, если б мое тело было не таким весомым, я бы залезла на качели из лунных нитей и просидела на них до рассвета, слушая музыку ночи. Но мне оставалось лишь вдыхать пряный предосенний воздух, чувствуя, как он растекается по легким. Я прислонилась к кирпичной стене соседнего здания и прикрыла глаза. Вдруг где-то вдалеке послышался настойчивый «бум-бум», какой издают африканские джембе. Судя по активной вибрации, что прокатилась по стене, рядом был ночной клуб. Меня с огромной натяжкой можно было назвать любителем таких мест, но что-то в тот момент потянуло меня в сторону грохота. Не нужно было даже заходить в помещение, чтобы послушать незатейливые аккорды – из-за громкости не слышно было собственного голоса. Я села в небольшом сквере напротив клуба и просто наблюдала, как открываются и закрываются тяжелые двери, как ревностно, словно церберы, охраняют вход крепкие мужчины, как появляются и исчезают люди в этой шкатулке. До той ночи я была уверена, что в такие заведения ходят лишь прожигатели жизни: мальчики и девочки богатых родителей, которым не нужно прилагать усилий для достойной – и даже сверх того – жизни. Но я с удивлением отметила, насколько разный контингент приходил искать удовольствия в подобном месте. За дверьми пропадали группки бойких девчонок в коротких платьях и юбках, неловкие и неуверенные одинокие молодые люди, уже не совсем трезвые стаи кричащих ребят и даже робкие «серые мышки». Что они искали там? Что могли найти в этой суматохе, давке? Разве не трудно дышать в прокуренном запертом пространстве, разве не трудно избавиться от навязчивой долбежки, что отзывается дробью по телу? А может, они приходили не найти, а потерять? Потерять себя, отторгнуть все проблемы и оставить их в нескольких бокалах коктейля, вдавить их в плитку под агрессивные мотивы: чем яростней музыка, тем легче забыть. Я поняла, насколько похожи мы все – столь разные, но объединенные задавленностью. Я слушала тишину, они – грохот, я бродила по улицам, они – по извилистым тропам самих себя, я дышала звездной ночью, они – озаряемой бликами темнотой. От этого осознания единения мне стало так тепло. В этот момент я и увидела Элизабет. Она выходила из клуба изрядно выпившая, веселая, смеющаяся, и зацепилась каблуком за порог, едва не слетев с лестницы – ее вовремя подхватил охранник. С задорным «упс» Элизабет закинула клатч за спину и, пошатываясь, направилась прямо ко мне. В какое-то мгновение мне захотелось убежать, но почему-то осталась на месте и лишь наблюдала, как сияющая незнакомка плюхается рядом и протягивает мне руку.
– Элизабет.
Я молча кивнула, все еще не зная, что мне делать и как реагировать.
– Знаешь, мне не стыдно, что я пьяная.
Отчего-то эта фраза меня так рассмешила, и Элизабет улыбнулась мне в ответ.
– О, все-таки ты не зануда, это хорошо. Как тебя зовут?
– Вивьен.
– Не реинкарнация Ли, случайно? Приятно познакомиться, Вивьен.
– Мне тоже, – и я поняла, что не соврала.
– По-моему, нам нужен горячий чай, как думаешь? Приглашаю в гости. Соглашайся. Какой чай любишь?
– С корицей, – ответила я, чуть колеблясь.
– У меня как раз с корицей.
Как я могла ей отказать? В ней было что-то такое, что заставляет повиноваться ей безоговорочно, делать все, что она захочет. Я пошла к ней, благо это было совсем недалеко, и за то короткое время прогулки она прожужжала мне уши бесполезной болтовней. Странно было лишь то, что улыбка не сходила с губ, а внутри было легко и радостно. Я кивала и поддакивала всей той чепухе, но впервые у меня не было ощущения скованности, ограничения. Элизабет стала настоящим источником фонтанирующей энергии и веселья, по которым я изголодалась.
Элизабет снимала квартиру недалеко от центра – так она могла быстро попасть в любую точку города, по ее словам. Она не сказала, что за работа требует такой мобильности, а я из скромности не стала уточнять. Ключи мы еле нашли – в женской сумочке, как известно, бездонная пропасть – и не сразу попали внутрь: Элизабет очень хотелось доказать, что она все еще самостоятельная. Когда наконец щелкнул замок, она толкнула ногой дверь, кинула клатч на выставленные в ряд туфли и проковыляла до пуфика. С тяжелым стоном она сняла босоножки и швырнула их на полку. Я все еще стояла у входа, потому Элизабет подняла на меня ироничный взгляд:
– Что застыла? Проходи, чувствуй себя как дома, или как там говорят гостеприимные хозяева?
Я смущенно пробормотала что-то в ответ, но послушно разделась и прошла в гостиную. Это была небольшая, но уютная комната в минималистском стиле: посмотрев на Элизабет, и не скажешь, что эта дамочка предпочитает умеренность. Впрочем, первое впечатление обманчиво, как мне всегда говорили, и я решила не делать поспешных выводов после столь приятного удивления.
– Ты пока осмотрись, а я чай заварю. Тебе с сахаром?
– Да, две ложки, если можно.
Ее «нельзя» донеслось уже с кухни, а я буквально упала в глубокое кресло – после долгой прогулки ноги гудели. Я пыталась ухватить все детали, чтобы составить полную картину о новой знакомой: две нежные фарфоровые статуэтки на полке, приоткрытое окно, аудио-гарнитура с множеством дисков, витавший в воздухе свежий цветочный аромат, пастельные тона и много света – в комнате было по меньшей мере шесть бра, не считая хрустальной люстры и торшера. Для человека, который ценит темноту – для меня, то есть – это было чересчур. В конце концов, не остается простора для воображения, места для загадки: все освещено, ничто не скрыто, словно мне говорят: «Читай как открытую книгу, все на ладони». Я никогда не верила в эту нарочитую распахнутость. Она отдает желанием человека скрыть что-то важное, выставив напоказ все остальное. Мне стоило быть осторожней.
– А вот и чай, – протянула вошедшая с подносом Элизабет. Судя по уверенным движениям и бодрому голосу, она уже успела немного прийти в себя. Мы устроились поудобней: придвинули журнальный столик, уместили на нем кружки и имбирные печенья и снова погрузились в разговор. И я вновь поразилась тому, насколько отличалась моя новая знакомая от той, что произвела скептическое первое впечатление: я была уверена, что Элизабет – девушка ветреная и необразованная; ее болтливость – ее враг, излишнюю доброжелательность я списывала на разгульное состояние. Как я ошибалась! Мы говорили об искусстве, музыке, философии, дипломатии. Нашей любимой темой стали книги: за душевным чайным разговором выяснилось, что мы обе любим Цвейга – его романтичность, трагическую необратимость, образность и потрясающие своей реалистичностью сюжеты. Время бежало незаметно, утекало, как кружки чая, которым мы давно потеряли счет.
Уже под утро, когда за окном забрезжил робкий алый рассвет, Элизабет, зевая, предложила пойти спать. Она отвела мне свободную комнату: наспех прибрав вещи, она настояла на том, чтобы самой заправить постель, и, когда я вернулась из душа, меня ждали мягкие подушки и теплое одеяло. На прикроватной тумбочке стояла изящная ваза с тремя пышными пионами – и я узнала в их аромате ту свежесть, что привлекла мое внимание в гостиной. Элизабет еще раз извинилась за беспорядок, но я прервала ее, заверив, что все идеально. Именно тогда я впервые отметила для себя ее нежную красоту: длинные русые волосы спадали до поясницы, а свободная белая майка как нельзя лучше подчеркивала острые ключицы и покатые плечи. Наверное, я слишком долго изучала мою хозяйку, потому что она, смутившись, спросила, нужно ли мне что-то еще.
– Нет-нет, все хорошо. Спасибо за чай и за то, что приютила на ночь.
– Обращайтесь еще, – она улыбнулась и озорно подмигнула. – Спокойной ночи, – обронила она уже в дверях, а меня вдруг что-то дернуло сказать:
– Ты не такая, какой мне показалась тогда в парке.
Элизабет посмотрела на меня с непривычной серьезностью и ответила:
– Иногда люди не такие, каких мы их себе представляем. И это можно сказать обо всем. А теперь давай спать, а то меня уже на псевдо-философию потянуло.
Впервые за долгое время я засыпала с улыбкой.
***
– Сегодня идем в «Королевский дворик»? – спрашивает Элизабет, нагибаясь к туфлям и обхватывая бархатную ткань пальцами; голос ее звучит глухо и натянуто.
– Не болтай. Твой открытый рот слишком часто мелькает на фотографиях.
Представляю, как ей хочется съязвить, сказать что-то тонко-деликатное, но она лишь закусывает губу и сопит. Меня разбирает смех, но трясущиеся руки – жестокий враг фотографа, и я сдерживаюсь. Комната вновь и вновь озаряется вспышками, а Элизабет то и дело меняет позы: вот она на изящном канапе, голова повернута к окну, мечтательный взгляд, пальчики играют с локонами; а вот ее нога опирается на подоконник, а руки стискивают талию, ужимая ее, подобно корсету. Сегодня она – роскошная фаворитка короля: яркая, едва заметно вызывающая, желанная кокетка. Волосы завиты и убраны наверх, лишь несколько кудрявых прядей извиваются на плечах. Взгляд из-под полуопущенных ресниц – томный и фальшиво-скромный – даже у меня вызывает дрожь. Эта фотосессия обещает стать грандиозной и принести нам приличное вознаграждение.
Работа закончена, и мы отдыхаем на расшитом золотой нитью батистовом канапе, представляя себя придворными дамами и попивая чай, держа фарфоровые чашки двумя пальчиками.
– Ну так что, мы идем сегодня в «Королевский дворик»?
«Королевский дворик» – новый ресторанчик в центре города, как раз недалеко от нашей фотостудии. Выполненный в стиле псевдо-рококо – застаренный, мерцающий, переливающийся позолотой и манящий витиеватыми узорами – он вызывал настоящий фурор. Уже несколько дней мы пытались попасть туда, но все тщетно: все места были заняты, а менеджеры и официанты хватались за голову. Кто бы мог подумать, что настолько винтажное заведение станет пользоваться таким успехом у воспитанного гламуром поколения?
– Думаешь, сегодня нам улыбнется удача?
– Почему бы и нет? – протягивает Элизабет, склонив набок голову и поджав губы. Я искренне сомневаюсь, что сегодня чем-то отличится от вчера, но причин не пытаться – никаких.
– Ну давай. Мне, правда, надо обработать получившиеся фотографии, а это, сама знаешь, процесс не скорый.
– Что ж ты всегда включаешь внутреннего зануду в такие моменты? – усмехается Элизабет и теребит меня за рукав. Я смешливо от нее отмахиваюсь, но снова делаю серьезный вид.
– Я обещаю, что приду.
Элизабет встает, собирает сумку и направляется к выходу.
– Беру с тебя слово, Вивьен. Я позвоню им заранее, часа в четыре, чтобы зарезервировать столик – вдруг получится? А потом – сразу тебе, чтобы дать телефонного пинка и вытащить тебя, наконец, в свет. – Я скептически ухмыляюсь, но Элизабет и бровью не повела: – И, пожалуйста, надень самое роскошное платье в твоем замудоханном гардеробе. Ресторан – шик и блеск, и я не желаю видеть очередной мешок на ладной фигурке, – и она скрывается в проеме прежде, чем в нее мог попасть чехол от фотоаппарата.
***
Как и обещала, Элизабет звонит в четыре двадцать, и уже, прежде чем она излагает суть дела – по трескотне на другом конце провода – я понимаю, что мне придется идти в ресторан. Не то чтобы я сомневалась в обаянии подруги и ее способности уговаривать, но все же какая-то надежда на тихий, спокойный вечер еще теплилась до этого звонка. Тяжело вздохнув, я вяло отвечаю, что приду ровно в шесть, а счастливая Элизабет еще раз напоминает про платье.
– У тебя есть отличное черное платье, вот его и надень.
– Какое?
– Да брось, придешь домой и сразу увидишь. Чао!
И тут чувство обреченности совершенно прочно проникает в меня.
***
Фотографий оказывается, как я и предполагала, много. Несмотря на то, что я на обработке собаку съела, времени она отнимает прилично: подобрать цвет, освещение, тени, что-то подчеркнуть, что-то размыть… Процесс долгий и увлекательный, отнимающий силы, но захватывающий. Наконец, дело окончено. Я откидываюсь на спинку кресла, запрокидываю голову и прикрываю глаза. В темноте прыгают солнечные зайчики, разноцветные блики – настоящий калейдоскоп. Я массажирую веки, виски, чтобы бодрость нахлынула и освежила уставший мозг. За любованием сегодняшней фотосессии я не замечаю, как стрелки подкрадываются к роковой цифре пять – в это время я уже должна выходить из дома жертвой марафета, который бы одобрила Элизабет. Я подскакиваю, адреналин плещется через край, и это лучше всякого массажирования придает бодрости.
В метро, как назло, час пик. Все спешат домой: плюхнуться на диван, отключиться перед телевизором после напряженного дня, выпить бокал-другой чего-нибудь расслабляющего. Я тоже спешу, но лишь затем, чтобы вдохнуть родной запах, в ритме вальса прихорошиться и вернуться в сумасшедший город. Прислоняюсь к поручню электрички виском, холод немного приводит меня в чувство. Я наблюдаю за людьми, за измотанными, изможденными лицами, за опавшими руками. Неровное освещение метро искажает черты: подчеркивает морщины, щербинки, опухлости, затемняет светлое, выявляет темное. Почему-то именно в такие моменты я как нельзя сильнее ощущаю окружающую красоту. Люди кажутся мне знакомыми, словно я знаю их сто лет, знаю об их проблемах, об их желаниях, страхах, надеждах, и они отвечают мне взаимностью. В этом тесном вагончике электрички мы все – единое, как горошины в стручке. Пожилая женщина улыбается моему застывшему на ней взгляду, и я возвращаю ей чуть смущенную улыбку. Мужчина в костюме делает вид, что читает газету, но я вижу, что мысли его далеко: он уже минут пять рассматривает заголовок. Кучка шумных панков громко смеется и обсуждает предстоящий концерт. Механический голос объявляет об остановке, я выхожу, все еще находясь в состоянии размягченности, небольшого коматоза. Но визг уезжающей электрички возвращает меня в реальный мир, и я пулей мчусь домой.
Как только я вхожу, меня охватывает жажда убийства Элизабет: прямо на пороге ждет большая коробка с бантами – не нужно и открывать, чтобы догадаться – это и есть то черное платье, о котором я узнала по телефону. Сколько раз я твердила мисс Дарю Много Подарков, что на меня не стоит тратить такие деньги – все напрасно. Ценная информация даже не долетает до ее ушей.
Положив коробку на пуфик, я иду в ванную. Горячие струи расслабляют напряженные мышцы, тело размякает. Я зажимаю ноздри, подставляю лицо благостной воде и стою так, пока не кончается дыхание. Все в кабинке совершенно бело от пара. Я выхожу из ванны, подхожу к раковине: температура настолько высока, а воздух – влажен, что когда я протираю зеркало, оно мгновенно запотевает снова. Бросив затею что-либо увидеть в ванной, я иду в гостиную. Голова уже почти высохла, и мне остается самая малость – накраситься и одеться. Процесс макияжа прерывается на середине: звонит Элизабет и нетерпеливо спрашивает, когда же я соизволю прийти. Заверив, что я скоро буду, я бросаю трубку. Представляю, как она недовольна; сидит одна за столиком, сверкающая и волшебная, словно королева рококо, а вид ее изображает ожидание. Разве королевы ждут?
Я еще раз смотрюсь в зеркало. Тонкие черные стрелки оживляют и увеличивают серые глаза; взгляд становится чуть ненормальным, но вместе с тем и более притягательным. Красная помада делает губы пухлее, выразительнее. Волосы я решаю убрать наверх сложным пучком, оставив лишь пару завивающихся прядей свисать на ключицы: признаю, эту идею я позаимствовала из сегодняшней фотосессии Элизабет. Остается надеяться, что у нее фантазия богаче моей. Наконец я открываю подарок. Длинное – до середины голени – платье, две тонкие лямки, кружевной лиф, без всяких рюшек, жабо, вставок неподходящей материи. Даже удивительно, что Элизабет выбрала именно такой фасон. Шелковая ткань идеально садится по фигуре. Я, привыкшая носить более объемные вещи, чувствую себя несколько некомфортно, видя, как подчеркнуты талия и грудь. Замуж она меня собралась отдавать, что ли? Жемчужные серьги в виде капель завершают образ, и я выхожу из дома, ловлю такси и уже предвкушаю, с каким недовольным видом меня встретит Элизабет.
Но я ошибаюсь: войдя в ресторан, отдав пальто и найдя нужный столик, я обнаруживаю, что двое кавалеров уже решили скрасить вечер подруге. Элизабет и правда выглядит роскошно: обтягивающее красное платье, забранные в высокий хвост волосы (здесь моя интуиция не подвела!), томный взгляд в обрамлении длинных черных ресниц и чудесный смех, льющийся из алого рта. Первое желание – уйти домой и провести вечер за телевизором: какая разница, что я уже в вечернем наряде? Но я слишком медлю, и меня уже заметила Элизабет.
– А вот и она. Прекрасна как всегда. Садись, мальчики уже заказали нам бутылку кампари.
«Мальчики», которым явно около тридцати, если не больше, представляются как Том и Эдвард. Жалко, что второй – не Джерри; по поведению они очень похожи на мультяшных героев: один хвастливо задирается, второй бросает в его адрес какую-нибудь остроумную колкость, и оба сплетаются в поединке умов. Мы с Элизабет в это время наблюдаем, пьем вино и посмеиваемся их ребячливости. После третьего бокала скованность меня покидает, и я уже позволяю себе расслабиться, облокотиться на отделанную позолотой и тесьмой спинку диванчика и говорить во весь голос. Время бежит, как ручей весной, растапливая изначальную холодность, с какой я отнеслась к новым знакомым при встрече, и сейчас я чувствую себя в безопасности, хоть усталость, наваливающаяся от выпитого вина, отягчает тело. Я уже совсем забылась в круговороте бурного разговора, как вдруг официант ставит передо мной бокал вина и протягивает бумажную салфетку. Я тщетно пытаюсь сказать, что не заказывала это, что у нас еще есть вино, но тот показывает куда-то вглубь ресторана и говорит, что это послание от какого-то джентльмена. Официант уходит, а я в замешательстве разворачиваю салфетку.
«Я упаду в тебя амброзией священной;
Лишь Вечный Сеятель меня посеять мог,
Чтоб пламень творчества зажегся вдохновенный,
И лепестки раскрыл божественный цветок!»
Наверное, если б мне дали зеркало, я бы запечатлела новые возможности человеческого лица – глаза на лбу. Сейчас же я чувствую, как пульс учащается, как сильно бьется сердце, пытаясь вырваться из грудной клетки. Я узнаю автора строк даже если буду висеть под потолком головой вниз, даже если я буду на последнем издыхании, даже если мир рухнет, и Северный полюс станет Южным. Бодлер. «Душа вина». Кто бы ни был тот, кто прислал салфетку, мне необходимо с ним поговорить. Что-то внутри дрожит и обрывается, совершает дикий, необузданный танец. Трясущимися руками я вытаскиваю ручку из сумочки, хватаю салфетку и пишу неровными, скачущими буквами пишу адрес и время.
– Официант!
Не узнаю собственный голос – высокий, громкий и чуть визгливый. Тот машет рукой – сейчас подойдет. Каблук стучит по полу, ногти – по полированной столешнице. Элизабет увлечена общением с двумя красавцами, но я и не собираюсь ее отвлекать, я слишком взбудоражена, чтобы объяснять что-либо. Проходит пять минут, но официант так и не подошел. Я нервно вскакиваю и направляюсь к нему, не обращая внимания на удивленный оклик компании.
– Извините, но не могли бы вы передать это тому господину?
Официант явно поражен, что я подошла. Он извиняется перед клиентами, поворачивается ко мне и заявляет с деланным сожалением, что джентльмен, пославший мне вино и салфетку, уже ушел – он рассчитал его две минуты назад, а его место заняла эта престарелая супружеская пара. Я бросаю извинение и возвращаюсь за свой столик.
– В чем дело? Что-то не так? – с легкой тревогой спрашивает Элизабет. Я качаю головой, через силу улыбаюсь и включаюсь в разговор. Присланный бокал остается в стороне, и я периодически смотрю на него, не решаясь пригубить и глоток. Я уверена – вино отменное, терпкое, сладковатое, расцветающее пышным букетом при послевкусии. Только такое вино мог прислать поклонник Бодлера. Мне не надо пробовать, чтобы знать это.
Мы расходимся уже поздно ночью, и Элизабет настаивает на том, чтобы обменяться номерами телефонов. Я эту идею не слишком одобряю, но все уже не в состоянии вести дебаты и споры, и мне приходится назвать и свой номер. Том и Эдвард вызывают такси, но я предлагаю Элизабет пройтись пешком, и она с заливистым «Извините, мальчики, созвонимся» подмигивает им и берет меня под руку. Выпили мы одинаково, но почему-то мне вспоминается наше знакомство с Лиззи, когда она отдалась ночной свободе и бесконтрольному подчинению своему телу, а я шла с ней рядом, предаваясь размышлениям и отмечая каждую деталь под увлеченную болтовню. Сейчас все почти так же: Элизабет что-то говорит и говорит – про Тома и Эдварда, про успешную фотосессию, про чудесный вечер и про то, что мы заслужили немного расслабиться. Я поддакиваю ей, но мысли мои далеко, они остались в ресторане, в той временной точке, когда я раскрыла салфетку и прочла строки. Кто этот человек? Что ему нужно? Почему не подошел сам?
Элизабет предлагает переночевать у нее, и, хотя я бы с радостью поспала у себя, я соглашаюсь – куда я отпущу ее ночью одну? Мы так привязались друг к другу. Я так многим ей обязана, она даже не может представить. А если и может, то лишь скромно этому улыбается. На следующее утро после ночи нашего знакомства я узнала, что Элизабет – модель, а она – что я фотографирую и что мне очень нужны деньги. Как и у всех болтливых, активных и красивых людей, у нее было много знакомых – очень важных и нужных знакомых. Она показала им мои работы, и так я вошла в мир фотографий – мир искусства, картин, живописи реальной жизни. Моей любимой моделью была и остается Элизабет: мы чувствуем друг друга, между нами как будто пробегают невидимые вибрации, как между спорами. Иногда мы и рта не успеваем открыть, как все понимаем. Это удивительная связь, и я – насколько это возможно – постараюсь сохранить ее. Я дорожу Элизабет, а она – я знаю это – дорожит мной.
– Ты что-то загадочная сегодня вечером, – говорит Элизабет, чистя зубы и смотря на меня в отражении зеркала. – Хорошо, что ты решила переночевать у меня. Тебе тут полегче будет.
На мгновение мне даже страшно: проницательность Лиззи порой сводит с ума. Но я не готова ей все рассказать и потому просто молчу. Та иронично улыбается и сплевывает пасту.
***
Я сижу чуть поодаль приоткрытого окна. Дует ночной ветерок, обескураживая потоком прохладного воздуха. Мне становится легче, когда руки и стопы начинают потихоньку замерзать. Холод помогает размышлениям, особенно под серебристый свет растущей луны. Уже неделю я чувствую себя так странно, словно я – на самом деле не я, а кто-то другой. Кто-то таинственный, настойчивый. Внутри меня все бурлит, я не знаю, чего хочу. Я больше ни в чем не уверена. В ночной тиши я слышу сопение спящей в другой комнате Элизабет. Я перевожу взгляд на скрещенные ноги: деревья за окном бросают на них колышущиеся тени, словно лижут темными языками. Мне всегда нравилась игра светотени. В ней есть неповторимое единение опасности, иллюзии, мечтательности. От нее пахнет свежестью и пряностью. Она кружит голову и открывает неведомые пространства прямо перед твоим взглядом. Ты пускаешься в путешествие, не зная, вернешься ли из него. Это мираж, это ложный оазис посреди пыльной пустыни. Я чувствую, что за мной вновь наблюдают. Медленно перевожу взгляд с коленей на окно. Да, я вижу его, этот силуэт, что преследует меня. Я улавливаю его движение в такт моим. Он танцует со мной? Очертания становятся четче.
Меня зовут Вивьен, я фотограф. Сейчас я у своей подруги и компаньонки – Элизабет. Я успешна, профессиональна, я люблю этот мир, и я одинока. Никогда прежде я об этом не задумывалась: рядом всегда была Элизабет, заменявшая мне всех – и все мои мысли сосредоточены на ней. Иногда я смотрю на других – в метро, на улицах, на работе. Но только сейчас я понимаю, как редко я выхожу за пределы выстроенной и огораживающей мой мир стены. Человек в ресторане пробил огромную дыру в этой стене, и сейчас она качается, готовая рухнуть. Мне так плохо и так больно – но правда ли это? Могу ли я жить, замкнувшись в себе вечно? Разве это жизнь? Силуэт в окне начал пробираться ко мне, подкрадываться – медленно, но верно, пытаясь сломить все иллюзии, что я возвела в кумиры. Мужчина в ресторане нанес последний удар. Мне кажется, что сейчас я могу видеть ясно: я хочу выйти за пределы, хочу почувствовать вкус настоящей жизни, то самое вино – пряное, сладковатое и расцветающее роскошным букетом, а не послащенный морс, в надежде, что опьянение не вызволит меня из добровольной тюрьмы скованности.
Я смотрю в окно. Силуэт начинает приобретать окончательные очертания. Тонкая фигура, волосы ниже плеч, изящные руки и твердый взгляд. Я узнаю, кто все это время следил за мной, кто пытался разломать золотые цепи. В окне я видела себя.
