Глава 1Примечание: Писалось под Forndom — Flykt и, думается, именно под нее звучит так, как должно.
Смотритель своего настоящего имени давно не помнит.
Ветер не спросит, олени не спросят, не промигает дальним светом вопрос об имени очередной танкер или баржа-лихтер.
— Кто ты?
— Смотритель.
Север таким ответом доволен. А большего и не надо.
Встает Смотритель рано — так ему кажется, часов-то у него нет —
счастливые часов не наблюдают, любит он думать, стоя на смотровой площадке с курительной трубкой, плотно зажатой в зубах.
С утра времени Смотрителю не достает — сделать обход, подкрутить тут, подкрасить там. Вечерами темно, да промозгло. А день он любит. Выйдет к ограде маячной комнаты и сидит там, свесив вниз ноги. Нюхает ветер — соленый, мокрый, — кличет по-птичьи летящих мимо чаек, топорков и редких гостей — желтоклювых белоплечих орланов. На ботинках — вода, на куртке — вода, в бороде — вода. Вода кругом. Пенится белым, стелется к ногам Маяка, льнет к его металлическим бокам своим холодным телом.
Воду Смотритель тоже любит.
Она — северная — чистая, пахнет рыбой и седыми морскими духами. Откуда приходит, куда бежит потом — только ей самой ведомо. Ей да Морскому Хозяину — Утлейгану.
С Утлейганом у Смотрителя особые отношения. Ранним утром, когда туманы застилают небосвод, рассеивают лучи восходящего солнца, и небо оттого кажется молочно-желтым, хрупким и сахарным, как лимонный щербет, тогда-то поднимается со дна морского древний дух — величавый, коренастый, с моржовыми усами, стелющейся до пят седой бородой, с глазами холодными, серыми, живыми как пена морская. Выходит на берег, окидывает взглядом Маяк, приветствует Смотрителя медленным кивком головы, наставляет волны да чаек, желает им доброго дня, а после сходит в воды с очередной волной — словно и не было.
Смотритель знает — если явился на берег Утлейган — море будет спокойно. Тогда он улыбается седому духу да распевает песенки, благодаря Хозяина Морского за благодушие и сулящий морякам хороший улов, закуривает трубку, и на сердце его становится легко и радостно.
Но бывает, порой, не выходит посветлу из вод Утлейган, а вместо него с холодными брызгами, с темными волнами, с грузными серобокими тучами приходят к Маяку злые духи, чьих имен Смотритель называть не решается, дабы не накликать еще большей беды. Густобровые, белоокие — резвятся они по взморью, хватают чаек да орланов за хвосты, взбивают волны своими длинными синими пальцами. И голоса у них жуткие, свистящее, как звуки ветра, рвущегося в ненастье сквозь щели маячной двери. Тогда Смотритель — мрачнее тучи — спешит наверх, зажигает маячное Око, и до тех пор не сходит со своего поста, пока не улягутся волны, да дикие морские дети не покинут берега, окатив на прощание холодными сердитыми брызгами скалистый мыс. В такие дни Смотритель спит плохо, и во снах к нему приходят стужа и лед, и немые призраки сгинувших в море рыбаков.
…Когда борода Смотрителя была рыжей, а руки крепкими и белыми зубы — тогда бродил он по Северным краям — другим, далеким — и не было там крикливых чаек, не было Маяка, и не знал он седого Утлейгана.
Сибирский Север запомнился Смотрителю болотами, сухими грозами, цветущими белыми шапками багульника, от запаха которого ранней весной шла кругом голова. Бывало шел он — сапоги до пояса, да легкий рюкзак за спиной— и мягкой подушкой пружинило под стопами болото, как один большой травяной лоскут, что натянули меж тонкими соснами болотные девки. Ягоду ел — бруснику и клюкву. Жевал на ходу сосновые иголки, и во рту становилось горько, и вспоминалось детство с высокими, хрустящими от мороза сугробами и новогодней елкой, что наряжали прямо во дворе всей семьей.
А ночами, с киселем в жестяной кружке и рыбной похлебкой, сидел у тлеющих углей костра и глядел в высокое звездное небо. В августе по семь раз загадывал за ночь желание, пока сходили вниз, с черного покрывала здешнего бога Нума, сияющие колючие крохи. На луну смотрел — большую, круглобокую — и так близко, казалось, висит она, что темные пятна на ней — пятки лунного человека, что местные люди звали ирий хасава — можно было достать собственной рукою. Еще, порой, расцветало ночное небо изумрудом и молоком — тянулись широко вдоль горизонта атласные переливы лоскутов Северного Сияния. И тогда замирал, бывало, Смотритель, и сердце билось в самом горле — до того наполнялось нутро его звенящей тревогой и тягучим волнением. Сбивалось дыхание, дрожали руки и хотелось раскинуть ладони — широко-широко — и петь от радости старые, позабытые ныне песни.
Когда выбелило сединой виски, а сердце закалилось стужами житейских невзгод, Смотритель впервые увидел Заполярье. Был не один — шел плечом к плечу с сыном, по снегам Арктики, сквозь Полярную ночь — сумрак, светящийся огнями редких городов и белыми льдами, и Северным сиянием, что было здесь другим и непривычным, но все равно родным, и отзывалось в груди сладкой тоской по былым таежным ночам. И весь этот край был белым — белым запомнился он Смотрителю. Желтые на белом, не тающем снегу головки мать-и-мачехи, янтарные на снежных мордах глаза полярных мягколапых лисиц, алая на кипейных льдинах кровь — следы убитого северным медведем зверя.
Но больше прочего запомнил Смотритель, как вышел им навстречу среди полярной равнины, у Солнца из-за плеча, старый шаман-нойда — расцвел пестрым, зазвенел бусами, и ветры на все голоса запели кругом него. Лица его разглядеть не смог — залепил веки поднявшийся снежный вихрь, но голос нойда говорил прямо в уши, ясный и звучно-густой. Вел шаман Смотрителя с сыном по снежным полям, и северные олени утыкались носами ему в ладони, складывали в приветственном поклоне рогатые головы. Глядел Смотритель в оленьи глаза и сердце сжималось в груди от нежности — до того «человечьими» они ему казались. А на закате плясал нойда, кружил, бил в бубен колотушкой и слетались к нему полярные птицы, далекими голосами отзывались звери. Говорил на незнакомом языке, которого Смотритель с сыном не знали, и не знал ни один человек на земле людской. Только понимал все Смотритель, сердцем слышал, о чем поет шаман — потому катились по его лицу слезы, терялись в бороде и оставались там льдом и солью.
Гибель сына предрекал ему нойда в этих северных краях, и пел прощальную песню, звал добрых духов, что после смерти не дадут заплутать пришлому человеку в снегах — возьмут за руку и укажут путь в край предков. Так простился Смотритель со своим сыном — в суровом краю, что жизнь и смерть равняет снегами да льдами, и все равно остается в сердце, будто врастает в грудину вьюжистым ветром, бескрайним снежным простором, простой и строгой своей красотой.
Много минуло с тех давних пор годов — не сосчитать — и стал Смотритель — Смотрителем, а северный Маяк ему — домом. Позабылось имя, высохли слезы, пожелтели руки, и волосы сделались белыми, как те самые полярные снега. И только все приходят к Смотрителю ночами северные болота — запахами черники и багульника, голосами тетеревов и глухарей, лоскутным покрывалом Нума и улыбкой глядящего с луны ирия хасавы. Приходит к нему старый нойда-дух, приводит за руку сына, что не пожелал покидать северных просторов, и смотрит во снах на отца карими оленьими глазами, и рогами подталкивает в плечо, будто передает из дальнего края привет. Приходят ночами вода и лед, и старый Ворон, и владыка северных зверей Писвусъын. И Смотритель ведет их в свою комнатушку, заваривает чай, усаживается на деревянный некрашеный стул, слушая сказы и песни о временах, когда не было ни Маяка, ни городов, ни человечьего рода.
И счастлив Смотритель, и Север цветет в его сердце, и мягко касается седой макушки приближающийся туманный рассвет.
