1.
Я открыл глаза, чтобы тут же с воем закрыть их непривычно узкими ладонями. Нечто кошмарно-острое резало эти бесполезные впадины на моём лице, причиняя безумную боль. С трудом я перекатился на живот, ощущая мокрую грязь под оголёнными локтями и стараясь спрятать голову в этом слкизком месиве.
Через пару минут стало легче, но я не рискнул менять положение и снова подставляться под тот кошмар, что поджидал меня вне рук и спасительной земли. Я попытался понять, что произошло, и тут же снова заорал - я оглох! Перестал ощущать! Не слышу запах! Конечно, разум отмечал шелест травы, противно стянутую кожу на внутренней стороне бёдер и лёгкий запашок, присущий рекам - безумно много для нормального человека и ничтожно мало для меня. Забывшись, я вскинул голову, и тут же нечто ударило по глазам снова. Я свернулся клубочком, попутно подмечая, что тело слушается отвратительно и на моё не похоже, и затих. В голове достаточно прояснилось, чтобы остановиться и немного подумать. Я начал перебирать в голове все возможные варианты, но не мог даже предположить, что же произошло со мной. Было тепло, но от речки тянуло мерзкой влажной прохладой, и я попытался свернуться ещё сильнее и не пустить мороз дальше. Через некоторое время просто плюнул на попытки подумать, и просто забылся тяжёлым сном.
Инсайд пришёл вместе с пробуждением. Я недоверчиво сел, направляя лицо вниз, потом медленно поднял ладони и приподнял веки, отважившись посмотреть на мир сквозь узкие щели между пальцами.
Зрение.
Чёрт возьми, детская мечта обернулась худшим кошмаром! О да, я помню, как ребёнком мечтал однажды открыть глаза и увидеть тот мир, о котором с восторгом рассказывали мать и сестрёнка. Уже потом я понял, что не нуждался в этом - звуки, запахи и ощущения с лихвой компенсировали врождённый дефект. Только потерявшие умение видеть могут горевать об этом, я же был рождён в мире шорохов, и должен был умереть, ни разу не увидев солнечного света.
А вот теперь это бесполезное зрение пришло ко мне, думая, что его ждали.
Раньше я часто фантазировал, на что похоже зрение. Мне казалось, оно должно быть тёплым, чуть шершавым и с лёгким пряным запахом.
Оно оказалось острым, как нож, удушливым, как угарный газ, свободным, как падение.
Я встал на дрожащие не свои ноги и попытался сделать шаг. Тело повело, и я упал назад, на землю. Снова встать, поднять ногу - теперь чуть-чуть, и очень медленно - сделать шаг. Не шаг даже - шажок. Ещё один. Ещё.
Я смог поймать равновесие и остановившись, огляделся. Всё вокруг было полно предметов, отличающихся друг от друга и между собой. Стоило пройти ещё пару шажков, как я упёрся в шершавое, изрезанное глубоко, высокое.
Дерево.
Все ли такие предметы деревья? Мучительно хотелось закрыть глаза, чтобы сосредоточиться, но я не мог - раньше у меня было что-то с веками, и я не мог шевелить ими. У этого тела таких проблем не было, но я не мог даже предположить, как это - сделать эти два кусочка кожи подвластными своей воле. Я чувствовал, как они моргают, на несколько секунд взвращая меня в привычный слепой мир, но не мог управлять этим, не мог заставить своё тело повторить движение. Какая мерзкая беспомощность!
Так началось самое кошмарное путешествие в моей жизни. Много часов борьбы с миром вокруг и внутри. Деревья, кусты, трава - всё стало врагами, мешая идти. Однажды впереди показалось другое, дребезжащее. Я попытался понять, что это, и моим ущербным чувствам удалось узнать.
Река.
Я долго пил из неё, наслаждаясь холодной жидкостью и пытаясь смыть запёкшуюся кровь с внутренней стороны бёдер, прежде чем двинуться дальше.
Тело тоже предавало - слишком короткие руки, слишком кривые ноги. Огромные бёдра тянули к земле, после каждого шажка приходилось подолгу стоять и ловить равновесие. Только когда стемнело, я осознал, что стал женщиной. Я бы понял это раньше, но на чёртовы глаза уходили все силы.
Каким-то неведомым образом я вышел к тому, что мои уши и нос назвали городом. Глаза же показали большой, уходящий вверх предмет. Голоса помогли мне найти вход, и я попал внутрь, натыкаясь на стены и предметы, казавшиеся разнопредметными. Много разного, движение. Пахнет мылом, едой, чуть костром и канавой.
Человек.
Я понял, что разнопредметность это одежда и кожа, а так же волосы и сумки. У всех разное. Глаза опять заболели - в лесу было более однородно.
Это не было моим миром. Это не было моим временем. Это даже телом моим не было!
Мне было плевать. Я видел, и это стало кошмаром.\
2.
- Девушка, купите ткани! Посмотрите на этот голубой!
Я только отмахнулся, продолжая рыться в тканях. Мягкое, чуть грубее, гладкое, крупное...
"Голубой"? Что мне до этого? Это так же, как "зелёный", " жёлтый", "оранжевый" или "фиолетовый". Бесполезные слова, ничего не обозначающие.
Помнится, в детстве меня пытались научить цветам. "Жёлтый", говорила мама, давая мне желток. С лёгким запахом, упругий, рассыпающийся, если сильно сжать пальцы.
Вкусно.
"Белый", кричала сестрёнка, кидая в меня снежок. Твёрдый, круглый, тяжёлый.
Холодно.
Роза холодила пальцы, расставаясь со своими лепестками на каждое неаккуратное прикосновение. "Красный", говорит отец, и его голос полон гордости.
Пахнет.
Я был рад, был счастлив прикоснуться к миру дорогих людей. Они были счастливы, и они хотели поделиться со мной своим счастьем. А я...я старался. Искал, учил, запоминал. "Розовый", "коричневый", "охряной"...
Какая глупость.
Пальцы сестрёнки, до синяков сжимающие ладонь. Она предвкушающе сопит и иногда приподнимается на стуле. Мне нужно задуть свечи и загадать желание. "Огонь какого цвета?". Пауза, а потом уверенно и довольно - "жёлтый".
Разве огонь вкусный?
Мука забивается в нос, и я чихаю. Мама резко отряхивает мою футболку, а потом начинает собирать порошок в новый пакет. Она злится, что мы купили плохую упаковку, и она просыпалась, да ещё и на меня. "Какого мука цвета?". Раздражённое - "Белый".
Разве мука холодная?
Гвоздики стоят в вазе, на подоконнике. Рядом орёт телевизор. У отца мигрень, он всё время выдыхает сквозь зубы и резко скрипит кожей на висках. Робкое "А какие они?". Глубокий вдох, и максимально мягкое - "Красные".
Разве они пахнут одинаково?
Они так и не поняли. Я зазубрил наизусть, врезал в свою память - красная кровь, голубое небо, зелёная трава. Я мог это сказать, мог даже притвориться, что разбираю цвет на ощупь - определяя сорт яблока по кожуре, оттенок фломастера по его месту в упаковке, волосы по памяти, состоящей из обрывков разговоров. Мамины подружки были от меня в восторге, и даже предлагали сняться в программе про экстрасенсов, но потом сгладилось и забылось, а я сохранил эту бессмысленную информацию до самого конца.
Рука вытянула шмат твёрдой ткани, и я повернулся к торговцу.
- Вы уверены? Это не для девушкиной одёжки...
Я опустил голову, и вдруг увидел.
Чёрное. То, что было вокруг всю мою жизнь. Я долго не понимал, как бы мне ни пытались объяснить, но теперь, когда могу моргать... Да, раньше мой мир был чёрным. Мои конечности задрожали, перед глазами залетали маленькие предметики. Я пошатнулся и опёрся обеими руками на прилавок, чтобы не упасть.
Это было как удар, как ампутация - понять, что такое чёрный.
Я заплатил и вернулся в свою комнатушку на втором этаже. Хозяева пустили меня в обмен на сапоги, и теперь ногам было твёрдо. Тем лучше - ходить проще. Я взлетел к себе, захлопнул дверь, кинул ткань на кровать и бессильно осел на пол.
Чёрный.
Я познал чёрный.
Странное чувство разлилось внутри, и я начал крутить головой. Вот ещё чёрное, а вот маленькое чёрное, вот почти... Не знаю, сколько часов сидел так, рассматривая чёрный и вытирая слёзы.
Я упивался им.
Не сказать, что цвет сильно примирил меня с этим кошмаром. Когда эйфория спала, я отдал ткань хозяйке дома на пошив мне платья, обменяв её умение на платок. Язык был тявкающим, но я всё равно понимал его. Уверен, что мог бы прочитать вывески, если бы умел читать. Возможно, это заинтересовало бы меня, если бы я мог думать о чём-то кроме проклятья даром видеть. Увы, я был бессилен - веки всё ещё не подчинялись мне, а повязка больно давила на глаза, вызывая слёзы и зуд. Так я вступил в ещё одну схватку.
С того дня я каждое утро долго смотрел на предметы, стараясь познать и осознать другие цвета. В дождь пришёл голубой, парным молоком разлился белый, из царапины вылился красный...
Мир стал цветным.
Я понял, что мои волосы блёкло-рыжие. Нынешние волосы, конечно - я запрещал себе ломать ту, идеальную, целую жизнь, что была моей до этого. Жёстким коконом окружил каждую мелочь, каждую деталь. Зарыл глубоко внутри, под печенью, чтобы эти мерзкие зримые предметы не испоганили, не замарали память о времени шорохов, запахов и прикосновений.
Мы сели за столом втроём - я, хозяйка и её мужчина. Они беседовали о мире, а я жевал постное, но сытное рагу.
Коричнево-зелёное.
3.
Я не умел различать мужчин и женщин. Они были одинаково тёплыми, с похожими запахами. Я мог различить их, прикоснувшись или подойдя поближе, но на вид... Совершенно одинаковые.
Я не испытывал стыда от голого тела. Оно ведь такое же, как и под одеждой - только без неё.
В бане я бывал регулярно, отмываясь под оценивающие шепотки и хмыки. Я знал, что теперь у меня были большие бёдра, живот и очень маленькая грудь. Всё моё тело покрывали веснушки, такие же коричневые, как и глаза. По разговорам я узнал, что у меня очень тупое выражение лица.
Я не знал - даже лиц не различал.
Все люди на одно лицо. Кончиками пальцев я бы смог различить их всех, но не с помощью двух бесполезных впадин. Меня тошнило от этого.
Я отошёл от окна, где тщетно пытался разглядеть разницу, и прикрыл глаза, чтобы тут же в шоке открыть их. Я мог контролировать веки! Кусочки кожи тут же захлопнулись, отрезая меня от мира.
Увы, потом их пришлось открыть - куцые ощущения, которые достались мне от женщины, предавали меня.
Я оглядел кровать, мучительно пытаясь придумать расстояние. Это стало моей насущной необходимостью - уметь знать, как далеко. Почти так же мучительно, как запоминать названия.
Хозяйка учила меня читать и писать. Буквы тут были ромбами - разного размера и с полосочками внутри и снаружи. Мне было тяжело - понятно, почему такому учат в детстве. Было ещё хуже, потому что я никогда до этого не умел писать. Это ни на что не похоже: чертить одним движением ромб - кривой квадрат - а потом поставить резкую, узкую полосу.
Читать глазами тоже было жутко - приходилось напрягать их, до боли впиваясь в закорючки и усилием воли превращая их в слова. Хозяйка довольна, она уже похвасталась всем подружкам, что прибившаяся уродина довольно умна.
"Красивый". Вот ещё одно слово, отделяющее зрячих от слепых.
Для меня красивый - это прохладный, гладкий, с плавными изгибами. Не очень большой - и чтобы каждая выпуклость под размер ладони.
Для зрячих это значит что-то другое.
Когда она попыталась научить меня считать, то была приятно удивлена - это я умел и без неё. Она раздражала меня, добавляя в мои чёрные платья яркие клочки. Я не умел шить, и я жил в её доме, поэтому терпел. Она привязалась ко мне и даже начала давать небольшую работу по дому.
Я догадался, что тело, которое теперь принадлежит мне, изнасиловали. Должен признать, сначала я списал все неудобства и кровь на бёдрах на лунные дни, но теперь, когда они снова пришли, разница очевидна.
Видеть это даже хуже, чем ощущать.
Я бегаю к соседу-скорняку и стараюсь набиться к нему в подмастерья. Он ругается, но позволяет помогать. Работа руками помогает сосредоточиться и собраться с мыслями. Тут нужно различать запахи, а ещё царит вкусный полумрак.
Может быть, я даже смирюсь с этим.
4.
Переезд это всегда шаг в никуда. Я приходил на новое место и ползал вокруг не меньше месяца, прежде чем решался сменить место обитания, и всё равно ощущал себя неуютно ещё пару-тройку лет.
Хозяйка прерывисто дышит - она до сих пор не верит, что я уезжаю. Всё время ходит и сопит над ухом. "Лида, тебе так нужно уходить?". Имя, которое мне дали, почему-то напоминает о прошлом. Мне всё равно - был одним, стал другим.
Сосед-скорняк дал ключи от своей избушки далеко отсюда. Кусок земли перестал его волновать - он был востребован, был женат и пах хмельным. Он начертил мне целую карту, но я запоминал названия городов, которые предстояло посетить. Что мне эти линии на бумаге? Я наконец-то окончательно совладал со своим телом и перестал шататься, когда хожу.
Хозяйка вышла провожать меня. Она стояла на дороге, протягивала мне узел с едой и странно кривила лицо. Я подошёл ближе, взял поклажу и всмотрелся. Её нос пошёл складками, губы натянулись, врезавшись в щёки и собирая их по краям лица. Брови ухнули вниз, а из глаза вдруг потекло мокрое...
Слёзы.
Я снова испытал это чувство. Как когда пришло зрение. Как когда пришли цвета.
Я познал горе.
Она уже всхлипывала и подвывала, а я всё стоял и смотрел, замечая новое. Нестерпимо захотелось провести пальцами и отпечатать горе расставания на ладонях. Лицо - это поверхность фрески. Ломаные линии расскажут больше, чем хотелось бы их обладателю.
Я развернулся, добавил еду к своей поклаже и пошёл дальше.
Интересно, что можно разглядеть на моём лице?
Дорога оказалась не столь выматывающей, как можно было подумать. Почти всегда меня подвозили, и теперь я долго смотрел в лицо каждому попутчику, стараясь понять его мысли. Так я познал радость, предвкушение, злорадство, смущение...
Каждый день я отдалялся от своего пристанища, и каждый день приближался к новому жилищу. Сосед говорил, там ещё остались станки и инструменты, так что можно будет не тратить деньги на оборудование.
Почему попутчики краснели и отводили глаза?
Избушка оказалась совсем не ветхой. Небольшое жилище и сарай для шкур. Что же, мне больше и не нужно. Инструменты действительно оказались в отличном состоянии, и я мог сразу приступать к работе.
Мои волосы были очень длинными, но они отлично грели, и теперь я просто заплетал их в косу. В городе ко мне относились насторожённо, но я и не стремился к человеческому расположению. Охотникам было плевать, как я выгляжу и говорю, если умею хорошо выделывать шкуры. Они платили неплохие деньги за обработку и никогда не пытались обсчитать, придираясь к каждой мелочи. Наверное, причиной этого был тот факт, что я был единственным скорняком на много километров вокруг. Ещё бы - не зря полгода добирался. А сосед-то знал, где стоит начинать.
Город раздражал неимоверно. Туда приходилось идти через бурелом, потому что давняя тропинка исчезла, а после ещё тащить туши домой, чтобы потом вернуться с готовыми шкурами... От этого и так паршивое настроение портилось окончательно. Охотникам не потребовалось много времени, чтобы заметить эту закономерность, и они стали приходить за шкурами сами, а потом и приносить туши. Когда я купил себе пару коз и кур, ходить туда и вовсе стало незачем.
5.
Пожалуй, это станет концом моей истории. Я хотел рассказать про свою войну, и это станет логичным её завершением.
Я продолжал жить в своей избушке, изредка наведываясь в город. Там я стал кем-то в духе местной бабы-яги - всегда в чёрном, с перекошенным лицом, каркающим голосом и отвратительным характером. Раньше я был добрее и вежливее, но битва с глазами отнимала все силы и не оставляла времени на вежливость.
Вскоре я стал известен как Лида-Паучиха.
На самом деле это имело смысл - в моём доме никогда не горел свет, я ходил бесшумно и почти не моргал. Думаю, сутулая спина и всегда чуть выставленные вперёд руки придавали мне ещё большее сходство. Впрочем, беспризорников это не останавливало - с тех пор, как я пустил к себе переночевать пацанёнка лет тринадцати, они признали меня за своего и не оставляли в покое. Все эти уличные паучата считали моё жилище главным логовом, таскали ворованные вкусности и рассказывали все новости. Я, неожиданно для самого себя, привязался к бездомной шпане. Теперь у меня обиталось не меньше трёх детей одновременно, еда готовилась в самой большой посуде и на всех, ребята постарше иногда помогали в мастерской, а помладше называли "мама-паучок".
Дети не были единственными гостями - ко мне повадился ходить разбойного вида дровосек. Одноглазый, заросший щетиной, смуглый и чёрноволосый, он походил на медведя. Мужик был молчаливым, но хозяйственным - он полностью заменил весь забор, построил хлев и баню, притащил корову и даже подарил тёплый шерстяной платок с затейливым узором.
Дровосек попал в нашу паучью компанию, когда ему понадобилось выделать медвежью шкуру. Он пришёл ночью, в ливень, и долго сидел у печи, злобно сверкая одним глазом и угрожающе поглаживая рукоять топора. Наверное, расспросов ожидал. Мне не было дела до того, кто он и чем занимается - я и имени-то его не запомнил, и называл дровосеком в лицо. В общем он провёл в моём доме три дня, и с тех пор никогда не исчезал дольше, чем на неделю. Я так привык к нему, что пускал спать на печку вместе со мной, потому что все другие места занимала детвора. Было тесновато, и под утро он неизменно загребал меня к себе, но это не так уж и плохо.
Иногда он вёл себя глупо и смешно. Например, когда приволок большой пряник. Я вышел во двор собрать яйца у кур, а он стоял у калитки, небритый и оборванный, с топором и угощением. Я ощутил какое-то странное удушье, вырвавшееся наружу булькующе-кашляющим звуком. Ринувшись в дом и упав на пол около кровати, я расхохотался, даже не пытаясь стереть выступившие слёзы.
Увиденное тоже может быть смешным.
Я так долго смеялся и плакал, что дровосеку пришлось успокаивать меня и отпаивать чаем с ромашкой. Беспризорники тогда смотрели волчатами и долго допытывались, "Что этот гад сделал с мамой-паучком". В результате успокаивать пришлось уже их.
Пряник, кстати, оказался очень вкусным.
За те пятнадцать лет, что я провёл в этом мире, пришло осознание - войны со зрением нет и быть не могло. Я бы мог поистерить по этому поводу, но уже достаточно привык к своей жизни. Даже открывал новые ощущения - в основном со стороны прикосновений. Тогда, в моём первом мире, я часто касался людей, но только руками и только за руки. В детстве мама обнимала меня и давала щупать своё лицо, а отец мог взять и посадить на шею. Теперь же обнимал я, давал подзатыльники, пожимал руки... целовался. У чёртова дровосека жутко кололась щетина, а руки, казалось, могли быть на всём моём теле одновременно.
Именно когда он в первый раз затащил меня обжиматься на сеновал, я и осознал, что стал женщиной. Очень легко забыть об этом, если всю жизнь был мужчиной, но не когда другой мужчина лезет тебе под юбку или стискивает грудь. Поначалу было тяжело, но потом я привык и вовсе перестал ассоциировать себя с сильным полом.
Наверное, я говорю о себе в мужском роде только из-за старой привычки.
Иногда мне кажется, что мой первый мир был сном. Что я всегда был Лидой-Паучихой, выделывал шкуры, следил за бездомными паучатами и ждал своего дровосека.
Иногда мне кажется, что я сплю сейчас, а после проснусь и снова стану слепым мужчиной из другого мира и времени.
На самом деле я был бы рад любому из этих двух вариантов.
Похоже, мне пора. Наверное, ещё один охотник. Притащил оленя или связку горностаев, а теперь хочет шкурки посимпатичнее.
Жизнь продолжается, и теперь я явно вижу её бег. Я мог бы начать думать об этом мире, пытаться узнать, как я оказался здесь, но не буду даже и пытаться.
В конце концов, я всего лишь попаданец.
