Гарри Поттер в Италии

Глава Глава Глава Глава Глава Глава Часть1: Врата Януса. Глава 1. Волшебное лето

Если бы жизнь имела вкус, то детство Гарри в Суррее было бы холодной пресной овсянкой, застывшей, как желе, и с засохшими краями от размазанной каши. Всё изменил переезд в Италию — этот внезапный, ослепительный взрыв цвета, звука и ароматов, который за три года, прошедших с того памятного переезда, превратил замкнутого, испуганного мальчика в улыбчивого, загорелого подростка с вечно растрепанными волосами и озорным блеском в глазах.

Дом на Тисовой улице с его вылизанными до стерильности газонами и натянутой, как струна, тишиной, способной порваться от малейшего звука, остался в прошлом, как страшный, но уже почти забытый сон маленького мальчика.

Теперь домом был третий этаж старинного миланского палаццо с потрескавшейся от времени штукатуркой цвета спелого абрикоса. Воздух здесь никогда не был неподвижным. Он был живым, густым коктейлем из ароматов: горьковатый эспрессо с соседней площади, сладковатый дымок сигарет прохожих, пьянящий запах жасмина из внутреннего дворика и вездесущий запах тёплого камня, прогретого за день итальянским солнцем.

Сам дворик-патио был сердцем этого нового мира. По утрам его заполнял оглушительный хор голосов. Соседи не говорили, а кричали, обсуждая последние новости, цены на помидоры на рынке или страсти из местного сериала, и их крики сменялись таким же оглушительным, жизнеутверждающим смехом. Эта какофония была музыкой новой жизни Гарри, симфонией такой искренней и жаркой, что он научился её любить, хоть и поначалу всё это было очень непривычно для него.

Но самой разительной переменой стала тётя Петунья. Женщина, чьё существование в Англии пахло дезинфекцией, полиролью и подавленной тоской, в Милане расцвела, как бутон розы под южным солнцем. Её строгие коричневые платья сменились легкими сарафанами, а в волосах появились первые седые пряди, которые она даже не пыталась закрашивать. И она пахла теперь иначе — густым, травянистым оливковым маслом «extra virgin» и свежим базиликом.

Словно стремясь наверстать упущенные годы вкуса, она с фанатичным рвением набросилась на итальянскую кухню. На смену пересоленным бифштексам и блёклой вареной капусте пришли шедевры, от которых у Гарри перехватывало дух. Она часами могла вывешивать у окна самодельную пасту «тальятелле», чтобы та просохла на правильном сквозняке. Она оттачивала рецепт пасты «карбонара» до совершенства, споря о необходимости сливок с бабушкой-итальянкой с первого этажа. А её тирамису был настолько воздушным, что таял на языке, оставляя послевкусие кофе, маскарпоне и безмятежного счастья. С этих пор готовка воспринималась Гарри как искусство, и он иногда подходил к тёте, чтобы помочь, а она не гнала его, как раньше, а рассказывала о том, почему важно пассеровать томатную пасту и как добиться тонкого, но воздушного теста у пиццы, используя закваску.

Что же до дяди Вернона, то и он не устоял перед магией Италии. Соблазнённый заманчивым предложением от фирмы «Бенефатторе», импортирующей элитную сантехнику из каррарского мрамора и венецианского муранского стекла, он с удивлением обнаружил в себе недюжинный талант к переговорам. Его фирменная краснота и привычка пыхтеть никуда не делись, но теперь они вызывались жарким полуденным солнцем на площади Дуомо или внезапной остротой пеперончино в тарелке пасты алла арраббиата, а не вечным внутренним кипением и недовольством. Он даже, к изумлению всей семьи, научился ценить священную пятиминутную сиесту после обеда, развалившись в кресле с газетой «Il Sole 24 Ore» и тихо посапывая под мерный бой курантов с соседней колокольни.

Не менее прекрасное преображение произошло и с Дадли. Огромный, розовый и вечно злой мальчик, считавший Гарри своей личной игрушкой для битья, в Милане распустился, как пышная герань на балконе. Он открыл в себе не только страсть к футболу, но и, что было совсем уж невероятно, подлинный талант к языкам. Ирония заключалась в том, что пока дядя Вернон осваивал чёткий язык деловых переговоров, его сын впитывал живой, сочный миланский диалект, словно губка. Всего через год Дадли уже щёголял на площадке такими идиомами и крутыми словечками, что даже у коренных миланцев глаза лезли на лоб, а у тёти Петуньи, стоило ему ввернуть что-нибудь особенно колоритное, заходилось сердце. Казалось, отец и сын выучили два разных итальянских, и версия Дадли была куда живее, громче и неоспоримее. Он по-прежнему был большим и громким, но слепая агрессия наконец переплавилась в уверенность настоящего заводилы. Однажды, когда пара местных задир попыталась отобрать у Гарри только что купленное джелато, Дадли не полез в драку. Он просто подошёл, возвысился над ними и обрушил на них такой вихрь саркастичных фраз на чистейшем миланском наречии, что те сначала остолбенели, а потом, бормоча извинения, ретировались, бросив взгляд, полный почтительного ужаса. С тех пор их отношения с Гарри перешли в новое, незнакомое прежде русло — вооружённое перемирие, иногда даже граничащее с товариществом. Потом Гарри не раз приходил на стадион, чтобы посмотреть, как брат с лёгкостью носится по пыльному полю за мячом со своими новыми друзьями. Иногда, возвращаясь из школы, он даже бросал Гарри короткое «Пошли, отстанешь?», и это было куда больше, чем Гарри мог когда-либо надеяться услышать.

И наконец, Гарри жил в настоящей комнате — не в каморке под лестницей, а в просторном помещении с высоким потолком, украшенным потёртой позолотой, и стенами тёплого, солнечного цвета спелого персика. По утрам его будил не испуг, а луч света, пробивавшийся сквозь ставни и рисовавший на полу дрожащие золотые квадраты. Он ходил с Дадли в одну школу — обычную, международную — и они даже иногда вместе возвращались домой, забегая по пути в крошечное кафе «Джелатерия Солэ», где вечно улыбающийся синьор Карло накладывал им в вафельные стаканчики шарики джелато: фисташкового или взрывного лимонного сорбетто. Жизнь обрела такие яркие, сочные и сладкие краски, что Гарри, наконец чувствуя себя просто мальчиком, и не мечтал о большем, но иногда испытывал страх, что всё хорошее скоро закончится.

И в один из таких дней в их размеренную жизнь, пахнущую оливковым маслом и солнцем, постучалось волшебство.

Сначала оно пришло в виде конверта из плотного, чуть шершавого пергамента. Конверт был тяжёлым, солидным, а вместо марки на нём красовалась изящная сургучная печать с изображением ветви оливы, обвивающей посох. Адрес был выведен зелёными чернилами с завитушками, а в воздухе от письма витал едва уловимый аромат, напоминавший смесь виноградных косточек, старого пергамента и чего-то неузнаваемо-горького, вроде полыни. Дядя Вернон, прочитав его, изрёк, побагровев: «Чушь собачья! Какая-то колдовская школа! Чтоб духу этого здесь не было! Выбросить!». Письмо было смято и отправлено в мусорное ведро.

Но волшебство, как оказалось, было настойчивым. Ровно через неделю, в тот самый вечер, когда семья Дурслей наслаждалась на балконе десертом — всё тем же воздушным тирамису тёти Петуньи, — раздался твёрдый, уверенный стук. Не громкий и не грубый, но настолько весомый, что он на мгновение заглушил даже вечный гул с улицы. На пороге стоял необычный человек. В одной руке он держал трость с набалдашником в виде хрустального шара, в другой — бутылку Бароло, от одного вида которой у дяди Вернона дрогнула щека. Взгляд незнакомца, тёмный и проницательный, скользнул по лицам ошеломлённых Дурслей и на мгновение задержался на Гарри.

Этот визит навсегда врезался в память маленького Гарри, потому что всё происходило будто во сне. Элегантный мужчина, представившийся профессором Алессандро Витали, вошёл в их гостиную так, будто входил в собственный кабинет. Его льняной костюм песочного цвета был безупречен, а лёгкий шлейф ароматов — кипарис, старая бумага и что-то неуловимо металлическое, словно от старинных научных инструментов, — казалось, вытеснил собой привычные запахи их нового дома.

Он не стал ничего рассказывать и доказывать с порога. Вместо этого он с почтительным изяществом вручил тёте Петунье изящную коробку конфет от шоколатье Виа Манджи, которая появилась будто из воздуха, а дяде Вернону — бутылку Бароло такого года, что у того перехватило дыхание. Разместившись в кресле, он вёл беседу на том единственном языке, который Дурсли понимали без перевода: языке статуса, связей и престижа. Его голос, глубокий и бархатный, заполнял комнату, приглушая даже уличный шум, заставляя сосредоточиться на нём и внимать только ему.

— Я представляю «Институто ди Малья Антика», — начал он, — старейшее магическое учебное заведение Европы, чьи традиции восходят ко временам Древнего Рима. Наши выпускники формируют элиту магического общества, а диплом Институто открывает двери в любой точке мира.

— Мы учим не «колдовать», синьор Дурсль, — поправлял он мягко, вращая в длинных пальцах бокал, где вино играло рубиновыми бликами. — Мы учим управлять исключительным даром. Изящно скрывать его среди людей. Ваш племянник, — его взгляд на мгновение задержался на Гарри, и тому показалось, что в тёмных глазах профессора мелькнула искра живого интереса, — сможет стать кем угодно. Архитектором, вдыхающим жизнь в рушащиеся палаццо. Художником, чьи полотна будут не просто изображением, а окном в иной мир. Учёным, меняющим саму ткань реальности. Представьте, какие двери откроются перед ним. И, — он сделал многозначительную паузу, — перед вашей семьёй.

Он не продавал им магию. Он предлагал членство в самом эксклюзивном клубе мира.

Дядя Вернон сдался. Не сразу — он пыхтел, хмурился и пытался вставить что-то о «нормальности», но его протесты таяли, как лёд под тосканским солнцем, под спокойным напором аргументов профессора. И вечером того дня они впервые сели за ужин вчетвером, чтобы обсудить будущее Гарри. Это был странный, сюрреалистичный разговор, полный неуверенных вопросов и сбивчивых объяснений, где «заклинания» соседствовали с «карьерными перспективами».

Но в конце, отхлебнув немного виски, дядя Вернон хрипло изрёк: «Ладно. Лучше быть волшебником, чем безработным. Смотри только, — он ткнул пальцем в сторону Гарри, — чтобы твои фокусы мне бизнес не испортили. А то останемся мы все без мраморных унитазов!»

И в этой нелепой фразе Гарри услышал нечто новое: не одобрение, нет, но небольшое признание. Признание его инаковости не как угрозы, а как… странного семейного актива. Это вновь было куда больше, чем он мог когда-либо надеяться. И этой ночью Гарри засыпал с новой мыслью, что он теперь волшебник.