Единственная дорога

Часть 1. ПЕРВЫЙ ШАГ

(Копирайт: герои справедливо поделены между Сьюзанн Коллинз, братьями Коэнами и мной :))

Моряк, покрепче вяжи узлы –
Беда идет по пятам.
Вода и ветер сегодня злы,
И зол, как черт, капитан.
Пусть волны вслед разевают рты
И стонет парус тугой -
О них навек позабудешь ты,
Когда придем мы домой.
(А. Городницкий).



– По-моему, ты, конечно, свихнулась, но я с тобой. – Он говорит от души. – У нас получится. Непременно получится. Давай удерем навсегда, без оглядки!
– Уверен? Это ведь будет непросто, особенно с маленькими. Не хочу, чтобы через каких-то пять миль...
– Да, я уверен. Совершенно, непробиваемо, на все сто.
Гейл наклоняет голову, прижимается разгоряченным лбом к моему и привлекает меня к себе. Не только лицо – он весь пылает от близости печки. Закрыв глаза, я медленно растворяюсь в тепле. Вдыхаю запахи яблок и мокрой от снега куртки. Зимние запахи нашего прошлого, которое отобрали Голодные игры. Я не пытаюсь отстраниться. Зачем? И тут он, понизив голос, шепчет:
– Люблю тебя.
(первоисточник)


Глава 1. Метель

Дрова уже почти прогорели. В пустые оконные проемы залетает снег и скапливается на полу - его там столько же, сколько золы в печке. Небо затянуто низкими тучами, словно мутной ледяной коркой. Середина дня, а в лесу уже настоящие сумерки. Когда огонь совсем погаснет, в домике станет так же мрачно и холодно, как и за его стенами. Если хотим вернуться засветло и без приключений, надо уже собираться… впрочем, немного времени еще есть.

Достаю из-под головы сложенный свитер, быстро натягиваю, чтоб сохранить тепло. Выбравшись из-под одеяла, шевелю дрова и ставлю на огонь большую консервную банку с полурастаявшим снегом. Вспоминаю, что чашек нет, и пить придется прямо из банки, обжигаясь.

А он ведь совсем не высыпается. Неделя адского в самом буквальном смысле труда, а в воскресенье ни свет ни заря на охоту, иначе семье не прожить… Раньше мы с утра до вечера носились по лесу, проверяли силки, гонялись за добычей, собирали травы и ягоды, стараясь успеть как можно больше - какое там спать, передохнуть было некогда. Нам случалось ночевать в лесу, когда забор был под током, но спали мы всегда на деревьях, да часто еще и на разных, так что лиц друг друга не видели. Да что мы тогда вообще видели…

Пока вода закипает, сажусь поверх одеяла ближе к огню и думаю, как необратимо изменился мир всего час назад. Был ли это просто бунт отчаявшихся против Капитолия - или все-таки что-то другое? Тут же выбрасываю Капитолий из головы - да как вообще можно сейчас о нем думать… Это же наш лес, наша крепость, враг сюда не войдет. Здесь нас только двое. Да нет, не двое. Есть что-то третье. То, чего я так боялась до сих пор - но именно оно теперь нас хранит и дает ту самую силу, которой нет и не будет у нашего врага. Посидеть бы еще в тишине, почувствовать, привыкнуть, пустить это в себя… но времени уже нет.

Как же он устал – не просыпается даже от холода… Кладу в закипевшую воду мяту и ягоды шиповника, сдвигаю банку в сторону, еще с минуту смотрю на спящего и дотрагиваюсь до его щеки:

- Подъем, Гейл. Пошли домой.
Он открывает глаза - серые, как небо в оконных проемах, только в них нет ни холода, ни тьмы - и ловит мою руку:
- Доброе утро, Кискисс. - Глядит по сторонам: - Я знал – когда ты меня поцелуешь, снег пойдет.

Все так просто.

Осторожно, чтоб не обжечься и не вымазаться сажей, пьем чай из банки, сидя на одеялах. После переезда я отнесла сюда кое-что из старых вещей, и вот… пригодилось.
Мы не знаем, что теперь будет, и боимся об этом заговорить. Не потому, что страшно, а потому, что не знаем таких слов.

Вот и все, по последнему глотку - и пора… Неужели, когда мы выйдем из леса, все останется по-прежнему?
Я складываю одеяла на поленницу и слышу голос Гейла за спиной:
- У нас там остался кусок хлеба. Дай-ка его сюда.
Расшевелив последние угли, он накалывает краюху на охотничий нож и держит на огне до запаха подгорелой корки. До меня начинает доходить:
- Ты…
- Ну да. - Он разламывает хлеб пополам. – Хотя бы так, если по-другому невозможно. Пускай твои… соседи по Деревне Победителей знают, что теперь ты не чья-то липовая невеста, а чужая жена.
Чужая кто? Мы смотрим друг на друга во все глаза, и вдруг оба срываемся в дикий смех. Гейл останавливается первым, прижимает меня к себе и успокаивает:
- Хватит ржать. Как бы потом не заплакать. – Видя, что у меня и в самом деле слезы на подходе, гладит по голове: - Все нормально, Кискисс. - Внимательно смотрит мне в глаза, а потом очень-очень осторожно целует, будто боясь снова причинить боль: - Не жалей. Так и надо. Мы правильно сделали.

Стараясь не уронить ни крошки, мы доедаем хлеб и выходим наружу.


Снег все гуще, он глушит звуки, оседает на деревьях, ветки гнутся под его тяжестью. Я поднимаю воротник. Мы стоим, не двигаясь с места, как будто чего-то ждем. Неужели сегодня еще не все произошло?
Выходит, не все. Самый ненавистный звук на свете вспарывает лесную тишину, как тупой консервный нож. Стук колес по рельсам. Почти рядом.
Ну да, мы же никогда здесь не были в это время суток - поезда-то ходят по расписанию. Оказывается, рядом железная дорога. О ней, наверно, даже папа не знал, иначе не было бы нам так хорошо на озере.
Чтобы узнать, где это и насколько опасно, мы идем на звук. Проходит около десяти минут, а стук все не прекращается. Наверно, это состав с углем – вон какой длинный, никак не кончится. Ладно, тем быстрее выйдем к рельсам.
Через двадцать шагов я слышу, как кто-то ломится навстречу нам через кусты. Вот только медведя и не хватало. А того хуже – человека...
Но никто не думает на нас нападать. Раздается треск, и все стихает, как будто в кустах кто-то падает и больше не встает.

Это действительно так. Справа от нас в кустах орешника лежит немолодой мужчина, одетый в драный комбинезон цвета хаки. Живой. Точнее – пока живой. Кем бы он ни был, если его оставить здесь, он умрет – не нужно быть врачом, чтобы это видеть. Вовремя же мы появились.

Небольшая борода с проседью, на щеке глубокая царапина, тяжело дышит, глаза закрыты. Без оружия. Явно не враг. Он открывает глаза, видит нас, пытается закричать, но сил не хватает даже на это. Ну и хорошо: возле дороги лучше вести себя тихо.

Гейл берет его за плечи, а я за ноги. Человек совсем ничего не весит и обессилел, но пытается сопротивляться.
- Все хорошо, - успокаиваю его, как могу. – Все хорошо, успокойтесь, мы вас отнесем в дом, там теплая печка и горячий чай... – Так мама забалтывает людей на перевязках, когда нечем обезболить. Но я думаю, что это помогает не столько больным, сколько ей.
Наконец, он прекращает вырываться и еле слышно говорит:
- Спасибо… Там… рюкзак… - и отключается.

Гейл взваливает незнакомца на плечо, а я нахожу в орешнике рюкзак огромного размера. Набит, видимо, железом. Одна лямка вырвана с мясом, нести невозможно, и я его просто волоку. Под такой тяжестью даже здоровый бы свалился…

Вниз по склону идти легче, до домика добираемся быстро. Незнакомцу придется тут заночевать, а может, остаться на несколько дней, пока сил не наберется. Он измучен и голоден, но по крайней мере не обезвожен: снега в лесу хватает. Я-то прекрасно знаю, что он чувствует.

Угли в печке не успели остыть. И все еще пахнет подгорелой коркой.

У нас мало времени, но мы стараемся сделать все, чтобы нашему гостю хотя бы пережить эту ночь: занавешиваем одеялами оконные проемы для тепла и светомаскировки, натаскиваем еловых веток, чтоб хорошо лежалось, наламываем сухостоя на дрова. А индейка, подстреленная Гейлом по дороге, немедленно идет в суп.

Пока Гейл ощипывает и разделывает птицу, а я развожу огонь, человек приходит в себя. Мы спрашиваем, как его зовут, как здесь оказался, нужна ли помощь - хотя последний вопрос, конечно, глупее некуда.

Немного отлежавшись и отогревшись, он произносит первые слова:
– Где мой рюкзак?
Интересно, что в рюкзаке, если он ему важнее собственной жизни?
Только увидев свое имущество в целости, человек облегченно вздыхает и начинает говорить. Но ему все-таки тяжело, и он очень краток:
- Адамс… Эдисон Адамс. Из Третьего. Я тебя узнал. Ты Китнисс Эвердин.
Ну и жизнь настала. Даже в лесу не спрячешься.

Новому знакомому на вид можно дать и тридцать, и сорок, и семьдесят лет – голод и усталость всех уравнивают. Лицо обветренное, небритое и чумазое – видно, что в пути давно. Глаза того же цвета, что и комбинезон – полинялого хаки. В глазах привычная боль и терпение на грани - то, что я так часто видела у маминых пациентов. Да он не просто устал и голоден, а еще и нездоров...
- Где у вас болит? Покажите, - требую, как мама.
- Спроси, где не болит. – Глубоко дыша, Адамс показывает куда-то в область солнечного сплетения.
- До вечера продержишься? – Гейл ставит суп на огонь. – У нее мама аптекарь. Мы принесем лекарство, только нескоро - далеко идти. Дождешься?
- Ребята, для меня не это главное. - Он пытается подняться.
- Мы поняли. - Гейл помогает ему сесть. - Что у тебя такое в рюкзаке?
- Много чего. - Глубокий вдох и выдох с хрипами. - Извините, это долгая история, а я сейчас плохой рассказчик, - он снова валится на еловые ветки.
Я заворачиваю куски индюшатины в найденные под снегом дубовые листья и кладу на угли. Если Адамс в ближайшие полчаса снова не отключится, то будет сыт.
- Сможешь сам поесть? – Адамс уверенно кивает. – Мы пошли, время дорого. Вернемся – поговорим.

Из домика выходим, только убедившись, что Адамса до вечера можно оставить одного. Пытаемся бежать по своим следам, то и дело проваливаясь в глубокий снег и получая ветками по носу.

Еще немного - и из меня полезут все дурацкие вопросы, которые, наверно, сейчас полагается задать. То, что от них удерживает - это не терпящий бедствие человек из Третьего и не изматывающий бег без дороги. Я просто вижу, что у Гейла ко мне никаких вопросов нет - а значит, и у меня их тоже быть не должно. Спрашивает тот, кто не доверяет - а сегодня покончено с последними остатками недоверия... К тому же есть более важная тема для разговора. Да, конечно, более важная, ведь за этим же сюда и шли... Сбивая дыхание, я стараюсь пересказать Гейлу все, что видела по спецканалу в доме у мэра - про восстание в Восьмом и побоище.

- Вот оно что, - у Гейла загораются глаза. - Наверно, этот парень тоже не просто погулять вышел... тем более в таком состоянии. Надо поскорее поставить его на ноги - пусть все расскажет…

Представляю, как Гейл вцепится в Адамса, ему уже не терпится. Вытянет все до последнего слова. Да и вообще, не каждый день людей в лесу находишь. Но все-таки…
Это сильнее меня - я обгоняю его и заступаю дорогу:
- Мне кажется, ты кое о чем уже забыл.
И тут же второй раз за сегодняшний день повисаю в воздухе...
- …Главное – чтоб ты не забыла. - Он возвращает меня на землю и подталкивает: – Все, бежим.

Когда мы наконец ныряем под проволоку и выходим на открытое место, ветер чуть не задувает нас обратно в лес.

Решено, что сначала идем вдвоем к маме за лекарством - скажем, что для Хейзел, потом Гейл возвращается в Шлак, а как стемнеет, встречаемся у моего старого дома и бежим на озеро. Погода окончательно испортилась, ветер усиливается, начинается настоящая метель - не говоря уже о других опасностях ночного леса. Я Гейла одного не отпущу, он меня тоже.

Очень хочется взять его за руку, но приходится напоминать себе, что мы уже не в лесу, и нужно продолжать игру ради безопасности наших близких… да ради его безопасности, в конце концов. Ведь Гейла действительно в любой момент могут убить - тем более что сам все время нарывается. Да, сказка кончилась, пора возвращаться в реальный мир. А что было на озере, там и останется, и вряд ли повторится - потому что это все, на что нам хватило смелости…

Сколько можно? Не дождетесь. Кому нужен такой реальный мир?

И другой голос, звучащий во мне, отвечает: глупое создание, неужели ты не видишь, что прежнего мира больше нет? По его броне уже разбежались трещины, и снова это сделала ты - только теперь уже не одна.

Подходя к площади, чувствуем неладное. Толпится народ, и собрались явно не на праздник. На каждом лице привычные страх, покорность и облегчение: как хорошо, что не меня... И миротворцы тут, чуть ли не весь корпус. Нет, еще не все произошло - только начинается...

Гейл что-то видит с высоты своего роста и мрачнеет.
- Ничего себе. Смотри. – Он ставит меня на какой-то ящик.
Да, поглядеть есть на что. Площадь не узнать. На Доме Правосудия - огромный герб Капитолия, который раньше вывешивали только в день Жатвы. А на его фоне - столб для порки и виселица. Да-да, настоящие, как в рассказах про старые времена, которых мы предостаточно наслушались в Котле.
Дарий тоже тут, в оцеплении. Заметив нас, машет рукой: шли бы вы отсюда, пока сами не огребли... Но поздно.
Двое миротворцев уже волокут к столбу маленького тощего человека, раздетого до пояса, а третий несет позади ведро угля. Привязав беднягу к перекладине, вываливают ведро ему на голову. Уголь рассыпается по снегу – черное на белом.

В толпе разговоры:
- Это же Тед Уилсон. Мухи не обидит. За что они его?
- Набрал ведро угля протопить печку. Просто собрал тот, что под ногами валяется.
- Да всю жизнь так делаем, и ничего!
- Не украл же, все равно добро пропадало, а у него больные дети…

На площадь выходит незнакомый человек в мундире главы миротворцев. Вот тебе раз - Крея что, заменили? В руках - длинная плеть. Он еще и сам это делает. Совсем плохо.
Свист плети, крик, на снегу брызги крови. Черное-белое-красное. Гейл не выдерживает, проталкивается вперед. Слишком быстро, я не успеваю остановить. С ним еще несколько человек.
- Может, хватит? Он не вор! – кричит кто-то.
Командир оборачивается. Вот кем в Двенадцатом дистрикте отныне будут пугать маленьких детей. По сравнению с этой образиной красномордый Крей просто милый добрый дедушка. Нет, лицо вовсе не уродливое. Просто злобы на нем гораздо больше, чем лица.

- Статья сорок вторая, - говорит он, как лает. - Кража государственного имущества. Все по закону. А кто не согласен, - он в упор смотрит на Гейла, - посидит сутки под замком. Тоже по закону. Взять их.
Я не успеваю рта раскрыть, как миротворцы берут в кольцо и Гейла, и вышедших с ним людей, и тех, кто просто оказался рядом. Дарий стоит столбом, будто не слыша приказа. Встретив мой взгляд, опускает голову.
Сжимаю кулаки. Спокойно. Стоять. Если еще и меня посадят, человеку в лесу конец.
Все, что можем мы с Гейлом – это обменяться взглядами на прощание:
«Прости дурака…»
«Да ладно…»
«Береги себя».
«И ты береги...».

Задержанных уводят с площади. Гейл пытается оглянуться – его толкают прикладом.


После пяти ударов Уилсона, еле живого, отвязывают от столба жена и мать. Я знаю, куда его поведут - конечно, к маме, так что нам по пути.

По дороге они рассказывают, что происходит. Нового командира зовут Ромулус Тред. Крей как-то по-тихому исчез, никто и не заметил. Утром его еще видели в Котле. Тед всего-навсего собрал уголь, что валяется на улице тут и там. Зимой все так делают. Уголь-то дрянь, мелкий, как песок, а вот попался с ведром – и готово дело. Теперь, наверно, даже пыль, покрывающую все в Шлаке, объявят государственным имуществом и будут наказывать за уборку...

Дома мама и Прим кладут непрерывно стонущего Теда на стол, промывают раны чем-то желтым, накладывают резко пахнущую мазь, перевязывают. Время идет. В окно видно, что на дворе нешуточная метель. Жду, когда мама закончит работу, и подхожу к ней с вопросом:
- Что может болеть вот здесь, - показываю, как Адамс, - и вот здесь?
- У тебя? – пугается мама. – Только этого не хватало…
- Нет, - говорю громко, чтоб слышали и Уилсоны, - у Хейзел. Дай что-нибудь, я отнесу.
- А почему Гейл сам не пришел?
Рассказываю, почему, тщательно подбирая слова. С самого переезда нас мучает вопрос: а в сортире тоже установлены камеры и жучки? Дом ими набит. И не хочешь этой роскоши. Раньше жили бедно, зато без чужих глаз и ушей.

Пока мама ищет лекарства, кладу в сумку кое-какой еды и наливаю во флягу кипяток – в лесу пригодится. Сумка собрана, полдела сделано. Теперь осталось уйти на всю ночь так, чтоб никто при этом не пострадал. Все-таки нет худа без добра: получается, что Гейл за решеткой даже в большей безопасности, чем мои родные.

А ведь есть единственное место, где я совершенно легально могу провести всю ночь… и единственный способ уйти. При одной мысли об этом становится противно глядеть на себя в зеркало. Но выбор у меня маленький: либо одного человека использовать самым грязным и недостойным образом, либо другого пообещать спасти и оставить на верную смерть. То есть между "плохо" и "очень плохо". Чтобы меньше тошнило от того, что собираюсь сделать, я несколько раз повторяю про себя: «Нужно спасти человека». Вроде помогает.

Собравшись с духом, я набираю номер:
- Пит, где ты? Мы тебя ждем.
Никого мы, конечно, не ждем, и это все та же комедия. А он ведь прибежит - да уже на пороге. Пахнет снегом и корицей. Конечно же, принес горячие булочки, которые у него не переводятся. Тут же представляю, как холодно в тюремной камере, и вспоминаю, что Гейлу сутки сидеть без пищи. Разве что передачу разрешат - и то неизвестно, при новых-то порядках...

Чайник закипает за одну минуту. Садимся за стол, пьем чай с булочками, болтаем ни о чем. Время идет. Метель ударяет в стекла. Надеюсь, Адамс еще жив. Надеюсь, Гейл не подрался с охраной. Надеюсь все-таки добраться до озера. Да сколько можно, в самом деле.
Поднимаюсь со стула и говорю самым нежным голосом - на пределе возможности:
- Ладно, что-то засиделись мы тут… - Подхожу к Питу сзади и повисаю на нем. – Нам пора. Подожди немножко, солнышко, я сейчас.
- Не забудь зубную щетку, - подхватывает игру Прим. Она-то давно все поняла.
Мама тоже поняла – не вмешивается. Только смотрит.

Пожелав маме и Прим спокойной ночи, выходим за порог. На мне пальто и халатик – нам же только сквер перейти. Комбинезон упрятан в сумку. Метель такая, что не видно, где земля, где небо. На открытом месте приходится держаться друг за друга, чтоб ветром не унесло.

- Пит, мне нужно исчезнуть на эту ночь, - объясняю я как можно скорее. - А может, и на сутки, не знаю. Днем я что-нибудь придумаю, но ночью меня надо прикрыть. Не спрашивай.
- Я уже понял, - спокойно отвечает он. - Надеюсь, это не связано с городской тюрьмой?
Откуда он знает?
- Нет. Потом расскажу. Не сейчас. Помоги мне.

В доме Пита пахнет булочками и корицей. И еще красками. И вообще мне здесь хорошо... надо об этом сказать, да погромче.
- Как у тебя тут здорово, Пит! – Плюхаюсь в кресло. – Насовсем бы осталась!
Надеюсь, услышали. Повторить такое уже не смогу.
- Да я только этого вообще-то и жду…
А вот это уже не на камеру. Все на полном серьезе. Да что же я делаю, ни стыда, ни совести...

Гейл в тюрьме. Адамс в лесу. Время идет. Я устала. Кресло мягкое, в доме тепло, еще немного – и не встану...

- Хочешь спать?
Ох, помолчал бы лучше. Вот доберусь до озера, упаду прямо на бетон и просплю целые сутки.
- Конечно, хочу. – Вот это чистая правда. Чистейшая. На камеру отлично пошло.
- Тогда пойдем… – Он поднимает меня с кресла и почти выносит из комнаты в другую, где стоит огромная кровать. Зачем ему такая? Навырост?
Как бы мне действительно на нее не свалиться. Сил уже нет. Слишком много для одного дня. Гейл в тюрьме. Адамс в лесу. Им темно и холодно. Мне тоже.

Прижимаюсь к Питу покрепче – нам не привыкать. Можно даже поцеловаться… Нет. Не получается. Плохо мне. Очень. Но надо доиграть спектакль.
Вынимаю из сумки зубную щетку, кладу на стол, чтоб все видели. Скидываю халат, остаюсь в одном исподнем - ради такого случая обновила капитолийский набор веревочек. Пит смотрит во все глаза - но я уже не здесь, я в ночном лесу, где метель, дикие собаки и больной человек. Выключив свет, крепко обнимаю Пита и шепчу, касаясь губами уха:
- Где нет камер?
- В туалете, - шепчет он в ответ. - Я их закрасил.
Умница. А мы и не догадывались, что так можно.
- Слушай внимательно. Я сейчас пойду в туалет и вылезу в окошко. А ты мне скинешь сумку и ботинки. Хорошо?
- Я все понял, Китнисс. – Он гладит меня по щеке и отстраняется. – Ты опять спасаешь кому-то жизнь.

Гора с плеч не упала, но полгоры – точно.

Выйдя из темной спальни как есть, раздетая, спускаюсь в туалет и не могу сдержать смеха. Пит его, оказывается, разрисовал под пряничный домик. По золотистым в цвет песочного печенья стенам пустил розовые, белые, желтые и сиреневые узоры. Очень похоже. И как все верно: мы действительно попали в пряничный домик злой ведьмы, которая только и ждет, как бы слопать своих пленников…
Подавишься, ведьма. Я помню, как кончается сказка.
Достаю до окошка, вынимаю фрамугу, ставлю на пол. Не разбить бы стекло. Подтянувшись на руках, вываливаюсь наружу - прямо в снежный сугроб. Уже намело. А что в лесу?

Чувствую, как стремительно остываю и скоро обледенею совсем. По голой спине лупит снежный вихрь. В ноги впиваются ледяные иголки, стоять невозможно. Спустя вечность сверху из темного окна падает что-то белое и увесистое. Это пододеяльник, а в нем мои вещи. Натягиваю комбинезон, обуваюсь, надеваю сумку на плечо. Чего-то не хватает. Проделав дырки для глаз, надеваю сверху еще и пододеяльник. Пит, мастер камуфляжа, недаром его мне сбросил. Встретится кто – упаду в снег, не заметят.

Но мне удивительно везет. Люди попрятались по домам, не видно даже миротворцев. Наверно, все брошены на охрану тюрьмы с опасными врагами государства. Даже ветер не в лицо. Дотянуть бы до леса, там уже будет лучше - какая бы пурга ни мела, в лесу тихо. Так что у меня все даже очень хорошо. Плохо у Адамса. Плохо у Гейла. И плохо у Пита, хоть он не в тюрьме и не болен. Хорошо, что понял, помог и не обиделся - хотя кто его знает...

Я столько лет лазила под проволоку в этом месте, что нахожу путь вслепую. Там, где всегда прячу лук, лежит еще пара смоляных факелов - можно осветить дорогу и отогнать диких собак, если встретятся. Вряд ли в эту метель кто-то гуляет вдоль забора, но лучше все-таки отойти подальше и только потом зажечь огонь.

Наши с Гейлом следы еще видны. Надо поспешить, пока их не замело. Теперь хватило бы сил, и не подвел бы факел, и не было бы на пути собак. Если удача сегодня не на нашей стороне, пусть она будет хотя бы на стороне пришельца...


Глава 2. Гость

Погасив в снегу почти прогоревший факел и переступив нетвердыми ногами заметенный порог, я вижу, что удача сегодня действительно на стороне пришельца - живой и сытый, он сидит у огня, потрошит свой огромный рюкзак, и на его лице радость. В домике тепло, дрова весело трещат, пахнет елкой и жареным мясом - совсем как в Новый год. И это лишает меня последних сил...

Адамс пытается меня подхватить - но так как мы оба слабы, я плюхаюсь мимо его рук прямо на бетон и понимаю, что уже не встану. Отряхнув снег с моего комбинезона, он достает из рюкзака небольшой черный рулон и раскатывает по полу у самой печки:
– Сюда ложись. На снегу можно спать. Сам сделал.

Коврик толщиной с лист картона, но лежать на нем тепло, как летом на нагретой крыше. Еще немного – и усну... нет, сначала надо разобраться с лекарствами. Не вставая, достаю их из сумки, рассказываю, как и что принимать - на это сил пока хватает. К маминым настоям и отварам Адамс добавляет какие-то свои пилюли - сначала из одного кармана, потом из другого - и запивает их чаем из моей фляги.

- А как же твой парень тебя одну отпустил? - спрашивает он, покончив с лекарствами.
"Твой парень"... надо к этому привыкать. И к теплой волне, вызванной этими словами, тоже...
- Его в тюрьму посадили, - объясняю сквозь наплывающай сон. - Заступился за наказанного. Выйдет только через сутки. У вас в Третьем тоже бьют людей на площади?
Адамс мрачнеет - видимо, есть, что вспомнить:
- Бить кнутом – это каменный век. У нас используют электрошок.

Он замолкает и возвращается к своим железкам. На коленях у него какая-то штука вроде большой миски, приваренной к ящику. Он занят тем, что прикручивает ее к металлической раме. Рядом на полу инструменты, набор крепежа, две страшноватые железки на ремнях, небольшой мешок, тетрадь и всякая непонятная мелочь.

Пока сон совсем не одолел, надо поговорить. Гейла нет, а я расспрашивать не мастер. Начинаю издалека:
- Имя у вас чудное…
- Брата звали Франклин. А отца вообще Тесла.
Мне эти имена ни о чем не говорят. Адамс это замечает и спохватывается:
- Ах да, ты же не из Третьего. У нас-то их знает любой школьник. У вас в школе изучают физику?
- Нет... - Я впервые слышу это слово.
- Понятно. - Он усмехается. - Чему же вас учат?
Кто кого расспрашивает?
- Ну… - Все одиннадцать школьных лет у меня уже, оказывается, вылетели из головы. - Нас учат в школе чтению, письму, арифметике, а в основном про уголь. Вот про него мы знаем все!
- Не все. – Он снова усмехается - невесело. – Из него делают страшные вещи, и это главное, для чего он нужен Капитолию. В школе эти вещи и их назначение не проходят.
- Еще мы изучали историю Панема, - меняю я тему. - Это еще главнее угля. Мы ее тоже хорошо знаем. - И не могу не объяснить, почему: - Если получишь двойку, за нее целую неделю драишь общий школьный туалет… б-р-р...
- Узнаваемо. - Он еще больше мрачнеет. - Ни физики, ни химии, ни естествознания, ни литературы, а сплошной школьный туалет. В вашем городе есть библиотека?

- Библиотека? - пробую слово на вкус. - А как же, есть. В школе. Нам там учебники выдают.
Как же, помню я эти учебники. В них всегда не хватало страниц, и один учебник приходилось собирать по всему классу. Но даже от собранных было мало толку, такие они все были старые, лохматые и погрызенные мышами. Директору было все равно, он часто приходил на работу, разя перегаром, и шел похмеляться в свой кабинет, а нашей учительнице дело было только до своих свиней и кур - их она любила гораздо больше, чем учеников. Да мы с Гейлом, честно говоря, в отличниках не ходили, школу не любили и при первой же возможности старались оттуда удрать.

Не знаю, как где, а у нас в Двенадцатом учиться - это совершенно бессмысленное занятие. Тем более учиться хорошо. Будь ты хоть семи пядей во лбу, для тебя школой все и закончится. Прим мечтает выучиться на врача, но это ей не светит - в лучшем случае станет, как мама, аптекарем. Питу не быть художником. Больно смотреть, как весь его талант уходит на глазированные пироги. Что уж говорить о других, которым после восемнадцати одна дорога – под землю, и уже навсегда.

От этих мыслей делается совсем тошно. Да ну его, этого Адамса. Надо сменить тему, пока не начал спрашивать таблицу умножения. И надо же было Гейлу именно сегодня попасть за железные двери - уж он бы с ним не о книжках поговорил.

- Я не про такую, - качает Адамс умной головой. - Я про ту, где можно взять книгу для чтения.
Только этого не хватало. Сначала про школу, потом про чтение, а дальше что? Надо прекращать, и я отвечаю резко:
- Мистер Адамс, мы не читаем книг. Днем некогда, а по вечерам электричество дают всего на два часа, когда показывают передачи из Капитолия. Вот тогда все, как один, должны сидеть у телевизора. Миротворцы ходят по домам и проверяют, кто чем занят. А свечи стоят дорого. Да и вообще чтение - пустая трата времени. Чем сидеть с книжкой, я лучше пойду на охоту.
- Давно охотитесь? - интересуется Адамс.
- С детства. Поймают – убьют на месте, но нашим семьям иначе не прожить, - объясняю я, почему-то сразу успокоившись. - Мы с сестренкой уже однажды чуть не умерли от голода. У меня она хотя бы одна, а у Гейла два брата и сестра, и все младшие.
Он улыбается в ответ:
- Я тоже умею охотиться. Хоть и не так замечательно, как вы.
Ну конечно. А то чем бы он в лесу питался? Оружия при нем я не увидела. Значит, у него какие-то особо хитроумные ловушки - он же из Третьего.

Адамс поднимает голову от своего железа, и я замечаю, какие у него ясные глаза. Странно их видеть на таком измученном лице. Наверно, зря я с ним так - в том, что мир большой, а я о нем ничего не знаю, уж точно не Адамс виноват. Чтобы совсем не умереть от стыда, я скорей перехожу к делу: начинаю пересказывать подсмотренный телерепортаж о восстании в Восьмом и его подавлении. У меня нет причин не доверять этому человеку. К тому же не люблю и не умею долго ходить вокруг да около.

Адамс, похоже, ничуть не удивлен:
- Иначе и быть не могло. Им же неоткуда ждать помощи. Все дистрикты разобщены, связь только со столицей. Вот если бы все выступили разом по единому сигналу – другое дело. Для этого нужен только сигнал. Для этого сигнала нужно то, что я сейчас держу в руках. Завтра… нет, уже сегодня утром, девочка, я залезу, как рысь, на самое высокое дерево и закреплю на нем вот эту штуку. Это узловая станция. Целая линия оживет. А потом, если буду жив, пойду в Тринадцатый. Неделя ходу, и карта есть.

Час от часу не легче. Либо Адамс мне снится, либо он чокнутый. Это еще лучше, чем книги для чтения. Даже малые дети знают, что в Тринадцатом - точнее, на месте Тринадцатого - уже семьдесят пять лет ничего нет, кроме дымящихся развалин со смертельным уровнем радиации. Ни в одном выпуске новостей мы ни разу не видели ни репортера, ни оператора без полной защитной экипировки. У Адамса я такой что-то не приметила. Если надоело жить, лучше уж под поезд – рельсы ближе...

Или все это написано на моем лице, или я говорю вслух, потому что Адамс глядит на меня с улыбкой и жалостью:
- Ну да, конечно, я же совсем-совсем забыл, что Тринадцатый уже семьдесят пять лет как разбомбили в пыль… Ты видела карту Панема? Тринадцатый – ваш ближайший сосед, северо-восточный. Откуда принесло эту метель? С северо-востока. У меня с собой, - он держит на ладони серебристый кружок чуть побольше монеты, – счетчик уровня радиации. Если уровень превышен, эта штука начинает противно пищать. Он молчит. Значит, этот снег чистый. И еще это значит, что вас дурят много лет, а вы верите.

Сон пропадает, как после ведра холодной воды. Что он такое говорит? И что еще скажет?
- Если бы в Тринадцатом все было так, как показывают, вся радиоактивная грязь давно была бы ваша, - продолжает он, глядя в мои круглые глаза. - Вы бы уже семьдесят пять лет пили зараженную воду, ели зараженные овощи с огорода, и вас полоскало бы зараженными осадками. Дети в вашем дистрикте умирали бы от белокровия, но они умирают от голода и нехватки лекарств. Давно можно было включить голову и хоть о чем-то догадаться. Вам показывают выжженную землю и развалины, так? На этих развалинах за столько лет обязательно бы что-нибудь выросло. Хоть куст чертополоха - земля быстро залечивает раны. А в телевизоре всегда такие свежие руины, что любо-дорого смотреть. Государству выгодно, чтобы его граждане не только оставались неучами, но и не умели думать.

Может, думать так, как Адамс, я и не умею, но кое-что соображаю. Если Капитолий столько лет прячет от людей целый дистрикт, живой и здравствующий… значит… Значит, не так уж он силен и неуязвим. У него в броне есть дырка. А того, у кого дырявая броня, уже не так боишься.
- Мистер Адамс, мы давно хотим убежать, - вдруг вырывается у меня. - Но раньше это были разговоры, а сейчас…
И тут я сама не замечаю, как рассказываю ему все-все, сбиваясь, путаясь и глотая слезы. Мне просто на всем белом свете больше некому выговориться. Ото всех остальных – мамы, Прим, Пита, Хеймитча, даже Гейла - хоть что-то, но приходится утаивать. От Адамса – просто нет смысла.
Он слушает меня очень внимательно. Видно, в своих скитаниях отвык от человеческой речи – другой бы на его месте не выдержал. Только раз он меня прерывает – когда рассказываю о Сноу:
- Значит, старикан лично явился к тебе на чашку чая? - его трясет от хохота. - Ну и ну! Да он на стратегические объекты давно уже сам не ездит, хотя ему и положено! Боится, что рассыплется...
- Мистер Адамс, мне совсем не смешно. Сноу пообещал убить всех моих близких, если я не буду изображать пламенную любовь…
- Тогда он ведет себя крайне глупо, с чем его и поздравляю. Вместо того, чтобы управлять государством, пугает маленьких девочек. Это очень показательно. Такая власть долго не протянет, помяни мое слово. - Он качает головой. - Надо же, еще бы с мешком заявился. Тоже мне бабай…
Я представляю Сноу с мешком и колотушкой и против воли начинаю хохотать. Раньше мы с Гейлом точно так же смеялись на весь лес над миротворцами, дикими собаками, злющим учителем истории и прочими нашими напастями. А что смешно, то уже не страшно. Может, и правда там уже не броня, а сплошные трещины?

- А что до вас с Питом…- Смех прекращается, будто его выключили. - Ребята, с вами получилось очень нехорошо. Очень.
Как будто я сама этого не знаю. Еще ни один человек мне не сказал, что получилось хорошо - даже Пит с Хеймитчем.
- Попробую объяснить.
Сто раз мне это объясняли - последним был Гейл. Тысячу раз я это объясняла сама себе... что ж, послушаю тысяча сто первое объяснение.
- Вас вынудили заплатить за жизнь тем, чем не платят. Я не о том, что вам пришлось убивать – на войне как на войне. С вами сделали ужасное – заставили положить на бочку свой неприкосновенный человеческий запас. Пустить на продажу самое сокровенное.
Такого мне еще никто не говорил. Такого ни один человек в моем мире сказать не мог. Для нас самое сокровенное - это припрятанный кусок хлеба или хорошо скрытое нарушение закона.
- Вас нельзя винить – у вас не было выхода. Из вас двоих парню гораздо хуже, он отдал больше. Любовь, которую берег с детства, ему пришлось скормить Капитолию. Хуже этого мало что в мире найдется...
- Даже голодная смерть?
- Это другая смерть... Если бы вы читали книги, вы бы знали, как черт составляет свои договора. Все, ради чего человек идет на сделку с чертом, у человека отнимается. Это закон, девочка. Запомни и всем расскажи. Он пошел на это ради любви к тебе? Он тебя возненавидит и может быть, даже когда-нибудь попытается убить. Ты пошла на это ради своих близких? Ты можешь потерять их всех до одного. Даже если они не погибнут, вы уже никогда не будете вместе. Ты не захочешь знать их, а они – тебя…

Мама, Прим и Гейл. Пытаюсь примерить к ним эти страшные слова, представить их мертвыми или чужими. Хотела спасти, уберечь, а вместо этого сдала на милость Капитолия...

Некоторое время Адамс просто сидит и смотрит, и это еще страшнее, чем слова. Его глаза как окошки из другого мира, где нет грязи, убийств и предательств, где дети не убивают детей - и этот мир вот здесь и сейчас судит наш. Я не знаю, как выдержать этот взгляд и эту правду. Кто он такой, как живет, чем дышит? Почему еще жив? Что его, такого больного и слабого, держит на плаву?

- У тех, кто обедает с чертом, должна быть длинная ложка, - прерывает он молчание. - Вы сели за его стол со своими маленькими. Не ваша вина – вы не знали правил… Дай бог вам после этого хотя бы остаться добрыми соседями. Если уцелеете. И то будет много.
- А мы и так добрые соседи. – Я опускаю глаза. - Пит меня прикрывает, пока я здесь. У нас с ним все нормально...
Все ли? Нет, правду так правду.
- Хотя знаете что… У него до сих пор все по-настоящему, и от этого еще хуже. Мы хотим вытащить друг друга, а вместо этого только глубже проваливаемся. Я им с Хеймитчем обязана жизнью, только это не жизнь. Мне кажется, что я умерла на Арене и попала в ад. А человек, которого я люблю, в аду соседнем, и вся разница, что я на земле, а он под землей с отбойным молотком…
Человек, которого я люблю. Вот это да - я что, вслух это сказала?

Адамс делает большой глоток из фляги и протягивает ее мне. Сна у обоих ни в одном глазу. Какой тут сон.

- Послушай, девочка. Знаешь, как я сбежал? На труповозке.

И он рассказывает.

Эдисон Адамс тридцать из своих пятидесяти лет работал со средствами коммуникации и знал о них все. Прошлое, настоящее и будущее. Знал, что они любят, что ненавидят, какие песни поют и какими словами ругаются. От одного его прикосновения оживали мертвые приборы. Он стал поистине волшебником, а волшебники редко смотрят на землю из своих высоких башен. Все изменилось, когда сначала умер его отец, потом брат, потом все его друзья, а после он и сам неизлечимо заболел. Все происходило быстро и незаметно. Выбывший человек тут же заменялся другим. Раньше Адамс витал в таких высоких облаках, что не обращал на это особого внимания. И только когда начали уходить самые близкие, он увидел, что происходит. Что техника безопасности в лабораториях никакая. Что вся медицинская помощь ограничена бинтами, йодом и таблетками-энергетиками. Что дети на улицах играют в лужах ртути. Что те, кто на это жаловался, очень скоро исчезали неведомо куда и больше не возвращались.

Когда он узнал, что ему самому осталось недолго жить, то не удивился и не испугался. Волшебники вообще легко переходят грань. Все началось, когда в больнице он увидел, как умирают дети. У него самого никогда не было ни семьи, ни детей – явление среди волшебников нередкое. Дети лежали на полу в строении, напоминающем большой гараж, подальше ото всех, чтобы не было слышно их криков. Он совершенно случайно туда забрел и не смог уйти. Была душная ночь. Дети кричали от невыносимой боли, они хотели пить, им было страшно, потому что умирали совсем одни. Он ходил среди них, и никто его не прогонял – просто никому не было до этого дела. Он и несколько облезлых кошек, для которых это были их дети. Он тогда раздобыл ведро с водой, поил, обтирал детские тела, что-то им говорил, держал за руки умирающих, провожая в мир иной. И так всю ночь. Утром пришли санитары, забрали мертвых, ничего не сказали и ушли. Он провел в том гараже трое суток. На четвертые понял, что ему делать. Болезнь прогрессировала, силы уходили. Нужно было торопиться.

Он напросился к санитарам в помощники и проследил, куда увозят мертвых. Их вываливали в каньон за десять миль от города, где ими дальше занимались койоты и стервятники, а больше никто. Он собрал рюкзак, вышел ночью и спрятал его невдалеке от того места. Когда несколько дней спустя санитары пришли на обычный утренний обход, Адамс лежал среди умерших детей, не очень от них отличаясь. Санитары, не задумываясь, погрузили его, еще живого, в кузов. Какая разница, в конце концов, что увозить – труп сегодняшний или труп завтрашний.

Всю дорогу до каньона он держал за руку девочку лет пятнадцати, еще живую. С собой у него был шприц со смертельной дозой морфлинга. Один-единственный, на самый крайний случай. Когда их свалили на кучу высохших обглоданных тел – хорошо, что с небольшой высоты – он сделал девочке последний в ее жизни укол, и она уснула быстро и безмятежно, так и держа его за руку. Дождавшись темноты, Адамс выбрался из каньона, забрал рюкзак из тайника и пошел к железной дороге туда, где поезда останавливаются на дозаправку. Дальнейший путь проделал где пешком, а где под вагоном. Питался сублиматом и крысами. Не такая уж плохая еда, если прожарить хорошенько. Он старался идти быстро, но у смерти ноги быстрее, и она уже начала наступать ему на пятки.

- Если бы не вы, ребята, я бы остался в тех кустах навсегда, и станция моя тоже. Ты зря несла мне лекарства, Китнисс Эвердин. Я не жилец. Смерть - старая мошенница, она всегда норовит прийти пораньше и урвать свое, но и с ней можно договориться. Я сказал себе не умирать, пока не сделаю то, ради чего сюда шел. Может, все это и зря. А может, однажды по тому самому единственному сигналу заполыхает по всей стране, и тогда уж президенту будет не до маленьких девочек. Как бы там ни было, я умру свободным, а это дорогого стоит. А потом посмотрю богу в глаза, если они у него есть. Вот это все, чего я хочу. Понимаешь? А теперь поспи немного, уже четыре часа утра.

- Я не хочу спать. - Я вообще ничего не хочу. Перед глазами умирающие дети и каньон, полный высушенных человеческих тел. Будь оно все проклято...

- Тогда выпей вот это. – Он дает мне пилюлю из правого кармана. – Сон совсем уйдет, а не срубит под самое утро, когда он нужен меньше всего.
Пилюля вызывает прилив сил, а с ними и чувство голода. Беру себе кусок печеной индюшатины в листьях, другой протягиваю Адамсу. Он совсем мало ел, и сейчас тоже отказывается:
- Мне станет только хуже.
Но я вцепляюсь мертвой хваткой:
- Как же вы на дерево полезете? На улице буран, вас просто снесет, как пустую шишку. И станцию вашу тоже.
- Ладно, уговорила. – Он подчиняется, но ест через силу.
- Суп ешьте, – подвигаю к нему банку. – Чтоб пустая была. Нам эта посудина понадобится утром для чая.

Заставив Адамса выпить бульон и доесть мясо, пытаюсь выйти с банкой за порог - и утыкаюсь в снежную стену. Намело по пояс, а будет еще больше.
Почистив банку и набив ее снегом, возвращаюсь и вижу Адамса лежащим без сознания почти что в печке головой. Только этого не хватало. Он не должен умереть. Не сейчас. Кидаюсь к нему, растираю снегом, что-то кричу... Наконец он открывает глаза:
- Там… в левом… дай две…
После двух пилюль из левого кармана приходит в себя и перебирается на свою еловую лежанку.
- Мне, наверно, и правда лучше поспать. А тебе надо чем-то себя занять до утра… Я тебе говорил про библиотеку? Она у меня с собой. Да, да, не смейся. Возьми вон ту черную тетрадь. Раскрой.

Это вовсе не тетрадь: одна половинка – экран, вторая с клавишами и какими-то ячейками.
- Нажми на кнопку.
Экран становится белым, на нем выстраиваются в ряд буквы алфавита.
- Вот так управлять этой стрелкой, она называется курсор. Находим букву С…
По нажатию клавиши раскрывается целый список из фамилий.
- Это писатели.
Их что, так много? Да у нас в Шлаке население меньше.
Адамс наводит курсор на одну из фамилий, жмет на клавишу, потом еще. Я стараюсь запомнить.
- Шекспир. Тебе понравится. «Ромео и Джульетта». А я спать. – Он отворачивается к стене. - Спасибо за елки. Так надоело валяться на твердой земле.
Он ведь может во сне умереть, а я не услежу. Вскоре успокаиваюсь: мертвые не храпят.

Подкладываю в печку дров и ложусь у огня… на то самое место. Вот теперь можно подумать... словом, о том, о чем нужно подумать. Сколько же времени прошло? День, год, два года? Как там Гейл? Когда он впервые меня поцеловал, я просидела под деревом до вечера - а сейчас куда деваться? На всей земле нет такого дерева... Как вообще нам теперь быть? Разрубили мы узел или еще больше запутали? Не видя опасности, мы думали, что все будет по-прежнему, и гром не грянет… Наверно, дело не в Играх, даже не в смертельной угрозе, а в том, что мы выросли, и теперь все у нас должно быть по-другому. Просто должно быть. Да, все просто.
Теперь можно почитать книгу - хотя бы попробовать, вдруг понравится.



Глава 3. Наследство

Я читала, пока не рассвело. Книга понравилась, хоть многое было непонятно. Например, почему Монтекки и Капулетти считались уважаемыми семьями в этой самой Вероне, если они постоянно дрались, как шлаковские и городские. Не очень-то похоже на уважаемых людей. Особенно Тибальд, живо напомнивший мне Катона. Убил Меркуцио, да еще как подло, из-под руки Ромео. Сам заслужил свою смерть, и хоть поединок был честным, у ребят из-за него, похоже, будут неприятности. А еще почему-то в голове намертво застряли слова Ромео: «О, сколько зла мы добротой творим».

Адамс просыпается на самом интересном месте, когда Джульетта берет у Лоренцо снотворное. Ладно, дочитаю потом, еще будет время. Он ведь не сразу пойдет в свой Тринадцатый, а подождет, пока наладится погода. А я ему на дорожку еще пару кроликов успею подстрелить.

Мы умываемся снегом, потом пьем травяной чай с лепешками, яблочным джемом и вареными яйцами. Адамс от еды больше не отказывается, а наоборот, уплетает за обе щеки. На его лице море удовольствия:
- Последний раз я лепешки ел пятнадцать лет назад. А яйца вообще в детстве. Вот уж не думал, что снова их увижу!

Мне приятно это слышать и видеть. Адамс выглядит гораздо лучше, чем вчера - щеки порозовели, глаза блестят, в движениях сила и уверенность. Но в такой буран здорового-то человека страшно отпускать одного лазать по деревьям, а уж его тем более. Как только с едой покончено, я ему объявляю:
- Мистер Адамс, я иду с вами. Я знаю здешний лес, а вы нет. Это теперь не только ваша война, но еще и моя. Я буду очень рада вам помочь. Честно.
Если начнет упираться, напомню, что я, в конце концов, победитель Голодных Игр - и не только словами. Но в ответ слышу:
- Эд. И на «ты». Мы с тобой играем в одну игру, девочка. Никаких мистеров-шмистеров, тут все свои.

Здорово, что он не пытается меня отговорить. Не хотелось бы с ним ругаться. Впрочем, немножко можно:
- Мистер… Эд, тогда ты тоже не зови меня девочкой. У меня есть имя, как и у тебя.
- Хорошо, Китнисс.
Почаще бы он улыбался. Немного я знаю людей, у которых это так получается.

Рюкзак у него уже починен и собран. Спрятав под еловые ветки все, что нам не пригодится, пытаемся выйти за порог.

Ух и холодно… Я совсем забыла, что комбинезон у меня надет на голое тело. Чтоб согреться, врубаюсь в снежную целину, как вездеход, и пробиваю тропу. Эд, идущий следом, сверяется с картой и командует, куда поворачивать. Метель не прекращается, снегу по пояс, идти тяжело. Мы ломаем пару веток и делаем себе посохи.
- Эд, а как ты охотился? – задаю ему давно мучающий вопрос. – Ты же вроде без оружия.
- А оно мне не нужно. В пище я неприхотлив. У меня есть крысиный свисток. Ты знаешь, что крысы разговаривают между собой, но человеческое ухо этого не слышит? Мой свисток умеет генерировать сигнал: «Все сюда, здесь много вкусного». Если нажать на кнопку, все крысы в пределах досягаемости сигнала будут здесь. Но всех не надо дожидаться, достаточно двух-трех. В одну-то ножом я точно попаду.
Очень похоже на розыгрыш. Надо тоже какую-нибудь байку рассказать, у нас их много. Например, про белого шахтера. А пока подыграю:
- А если крыс прибежит штук сто? Они же тебя самого съедят.
- А на этот случай есть другая кнопка – сигнал смертельной опасности. Миг – и все по норам. Как и не было.
- А ты этот свисток сам придумал?
- Нет, только усовершенствовал. Такие свистки у нас почти в каждой семье. Люди часто едят крыс.

Вот оно как. Не розыгрыш. Получается, что мы в Двенадцатом еще хорошо живем. Правда, был один голодный год, когда Сальная Сэй варила мышиные супчики, но охотиться на крыс не приходило в голову никому, кроме нашего кота. Но даже он их не ел, а просто душил и складывал на пороге. До чего же надо довести людей, чтобы они питались крысами?
- А что же ты собирался есть в нашем лесу? Тут крыс нет. У тебя есть еще какая-то ловушка?
- Если и ловушка, то разве что для собственного здоровья. Продержался бы на сублимате и энергетиках. Сублимат мы жуем прямо на рабочих местах, чтоб не делать обеденного перерыва, а энергетик – это пилюля, которой я с тобой поделился, мы их принимаем, чтоб не свалиться от недосыпания. Если на этом плотно сидеть, здоровья не останется. А садятся все.

Вот и еще один способ сводить людей в могилу. Не только вешать и морить голодом. Нам с малых лет говорят, что Панем – это все, что осталось от человечества. Тогда зачем делать все для того, чтобы людей становилось меньше, а не больше? Зачем нас убивать?
Может, Сноу не умеет по-другому. Может, не считает нас людьми. А может, Эд прав, и президент просто сходит с ума. Скорее последнее - никто в здравом уме не будет гробить свой народ. Править интересно живыми, а не мертвыми...


Наша задача – забраться на гору и закрепить станцию на самом высоком дереве. Эд говорит, что в незапамятные времена тут стояла вышка, но все они были разрушены и остались только на старых картах. Ветер усиливается, идти все труднее. Перед самой горой проваливаемся в яму, занесенную снегом, не удержавшись на краю. Хорошо, что хотя бы мягко упали, летом бы переломали кости. Чтобы выбраться, я становлюсь на плечи Эда и хватаюсь за дерево. Потом ложусь на живот, вытягиваю сначала рюкзак, а после и человека - он куда легче.

Ползем вверх, цепляясь за камни и деревья. Хоть это и подветренный склон, похоже, что сегодня ветер дует, куда захочет. Хорошо, что на горе хотя бы снега поменьше.

Наконец мы на вершине. Выбрав подходящее дерево, Эд надевает на ноги свои жуткие железяки:
- Нравятся? Ну, чем я не рысь?
- Эд, если ты и рысь, то полудохлая. Я полезу с тобой и буду страховать. Не спорь.
Он и не собирается:
- Не каждому выпадет такая честь – лезть на дерево с Победителем! Кстати, ты уже второй Победитель, которого я знаю.
- А кто еще?
- Наш Бити Такамори. Хороший парень и очень толковый. Мы много работали вместе.
- У вас что, победители работают?
- Для изобретателя это как птице летать. Вся разница между ним и прочими в том, что он просто делает, что хочет и когда хочет, без указки. У него достаточно средств, чтобы самому покупать себе лабораторное оборудование и материалы. Он не зависит ни от кого. Его давно бы за это убили, но Сноу нужна его светлая голова. Потому что с головами при нынешней власти в стране беда… - Он хватается обеими руками за ствол. - Я пошел, после наговоримся.

С рюкзаком за плечами Эд взбирается на дерево, как настоящая рысь. Видно, что тренировался. Я стараюсь не отстать. Но ближе к верхушке он меня останавливает:
- Дальше двоим делать нечего. Я сам. Дерево и так уже гнется.
Пристраиваюсь на толстой ветке. Ну и ладно. Вверх-то лезть проще, чем спускаться, это любая кошка знает. Вот тут и пригожусь.

Я вижу, как на самых тонких ветках и на головокружительной высоте Эд ухитряется достать из рюкзака свое сокровище. Как, держась за ствол одними ногами, закрепляет станцию почти на самой верхушке. Как достает из кармана черный коробок, подносит к уху и издает громкий радостный вопль: заработало!
С дерева спускаемся вместе. Я все еще пытаюсь его страховать, но он держится молодцом.

Стоящий на земле Эд излучает мощное, небывалое, нечеловеческое счастье.
Сгребаю его в охапку, как будто и мне от этого счастья перепадет:
- Ура! Ты это сделал! Как здорово! – Хочется поднять его и подбросить в воздух.
Эд не отвечает. Он еще не здесь - он там, откуда спустился. Не с дерева, а с неба.
Наконец он одной рукой обнимает меня за плечи, а другой, на которой болтается уже пустой рюкзак, опирается на посох:

- Теперь можно уходить. – Он произносит это по-особенному, но меня на радостях ничто не настораживает.

Мы спускаемся с горы по своим следам, пока не заметенным. Настроение такое, что хочется скатиться кубарем. Сейчас мы вернемся в домик и устроим пир на весь мир. У нас есть и лепешки, и яйца, и яблочный джем, и две индюшачьи ноги, да я и еще обязательно кого-нибудь подстрелю по дороге. Жаль, что не смогу проводить его в Тринадцатый – я и так сильно задержалась. Но голодать он у меня в пути не будет, ни за что, я буду не я, если не соберу ему полный рюкзак. Сейчас не лето, не испортится.

У ямы, в которую мы провалились по дороге, Эд останавливается, молча садится на край и снимает рюкзак.
Ну конечно, так много сил потрачено, а идти еще долго, без отдыха нельзя. Но когда я присаживаюсь рядом, слышу:
- Все, Китнисс. Я пришел.

Я не понимаю. Как пришел, куда пришел, зачем пришел?
- Эд, брось эти глупости, пойдем лепешки доедать, - пытаюсь ему сказать что-то еще, но уже понимаю, в чем дело, и горло перехватывает.
Он сидит, как будто в облаке света. Не еще, а уже не здесь.
- Это ты брось глупости. – Он берет меня за руку. - Дай мне сказать. Я хотел уйти в самый счастливый день своей жизни. Но я и мечтать не мог, что он будет настолько счастливым. Что позавтракаю лепешками с джемом и вареными яйцами. а не жареной крысой. Что меня не сдует ветром с дерева, и я все сделаю, как надо. Что я на свободе. Что весь день со мной рядом будешь ты…
Я сжимаю его руку, слезы капают прямо на нее, а он продолжает:
- Смотри, у меня ничего не болит. Не плачь, все хорошо. Смерть и так много дала мне взаймы, я ее должник. Она была ко мне добра, и сейчас она тоже придет с добром, вот увидишь. - Он держит меня за руку, как держал, наверно, умирающих детей, и непонятно, кто из нас уходит. - Кто его знает - может, это правда... смерть еще не конец... скоро я сам это выясню… разве не интересно?
Он так много хочет мне сказать, а времени уже не остается.
- Послушай меня. Скоро будет очень плохо. Уходите из дистрикта, иначе беда. Я смог, и вы сможете. Все мое теперь твое. Библиотекой я тебя пользоваться научил. Если перестанет работать, замени батарейку, в рюкзаке запас. В мешке палатка. Она из термоткани, не замерзнете. Не потеряй карту. Вытащи все из моих карманов, обязательно... Белые таблетки – обезболивающие, желтоватые – энергетики. Только не увлекайтесь…
Сил у него все меньше, и он ложится на снег.
- Есть один человек, Дэвид Розенталь… Если вдруг случится чудо и вы встретитесь, отдай библиотеку ему… Ладно, мне... пора. Я сам спущусь в овраг. Закидай меня снегом...

Он смотрит в небо, улыбается, и снег не тает на его лице.

Я не выпускаю его руку, пока все тепло из нее не перетечет в мою, чтобы остаться со мной навсегда. Ни боли, ни горя – они придут потом. Сейчас просто легко. Ему, наверно, тоже.

Я не знаю, что дальше делать. Если не считать Голодных игр, я никогда не имела дела с мертвыми. У нас, как только человек умирал, его забирала спецкоманда миротворцев, и больше никто его не видел. Дома собирались друзья и соседи и устраивали скромные поминки. Очень скромные, чтобы не привлекать внимание. Что делали с умершими, никто не знал. Кто говорил – жгли, кто говорил – сбрасывали в старую шахту. Кладбища остались только в народной памяти и рассказах про мертвецов. Даже цветы положить некуда – ни креста, ни надгробного камня, хотя бы одного на всех.

Закрываю Эду глаза. Он умер, как хотел - свободным и все исполнившим. Многие ли из нас могут позволить это себе?
Жаль, что нельзя его похоронить по старинке – земля уже промерзла, да и лопаты у меня нет. Разве что в снег закопать поглубже, чтоб не добрались дикие собаки.

Сталкиваю его в овраг, спрыгиваю следом, раскапываю снег руками и ножом. Вынув все из карманов комбинезона, как было сказано, укладываю его в яму. Говорят, в старину мертвым складывали руки на груди... да, вот так.

Я не знаю, какие слова говорят на прощание. Скажу, как умею.
- Спи спокойно, Эдисон Адамс, добрый человек. Мы совсем недолго были знакомы, но я никогда не забуду, как ты жил и как ты умер. Ты сделал все, как хотел. Я многому у тебя научилась. И еще спасибо за хорошие и нужные вещи, которые ты нам оставил. Обещаю, что распорядимся ими с умом. Прощай.
Становлюсь на колени и целую его в остывший лоб. Вот теперь совсем правильно. Я слышала, что раньше так провожали самых близких людей.
Забросав могилу снегом, отмечаю ее на карте. Если когда-нибудь сюда вернемся, похороним по-человечески.

Все-таки это очень неправильно, что у нас так относятся к мертвым. Если бы мама могла прийти на папину могилу, с ней бы не случилось плохого, и с нами бы тоже... Наверно, кому-то недоброму очень надо, чтобы мы верили, что со смертью все кончается. Вспоминаю, как мне снилась Рута, как пела мне до рассвета… Может, они в самом деле не уходят от нас?
У меня появляется такое же чувство, как вчера на озере - присутствия чего-то еще. Того, что сильнее смерти и в обиду не даст.


Рюкзак со всем добром прячу в одном из разрушенных фундаментов. Все собранное по карманам тоже там, кроме нескольких пилюль и маленького цилиндрика с гравировкой в виде крысы. У меня на это особые планы. Очень хочется показать Гейлу библиотеку, но если у нас ее найдут, это будет наш с ним смертный приговор.

Смертный приговор… Вот оно. Просто и ясно. В голове будто включили свет.

Конечно же. У Эда не было времени, чтоб как следует вправить мне мозги, поэтому он сначала рассказал свою историю, а потом еще и дал прочитать книжку. Если Двенадцатый можно покинуть только мертвым… хорошо. Мы станем мертвыми. Для всех.

Всю дорогу я это обдумываю. Да как мы раньше не поняли. Вечный страх за близких мешал мне разглядеть очевидные вещи. Да с чего я вообще взяла, что наши семьи без нас пропадут? Это с нами они пропадут! Пять лет мы помогали семьям выжить. Теперь все изменилось. Если Гейла упрячут в тюрьму или казнят, он семье уж точно не помощник. А так ведь и будет. Он не станет рабом, иначе это будет не Гейл. Если я перестану плясать под дудку Капитолия… не хочется даже думать об этом. Прим уже большая. У нее есть коза, в конце концов, и может быть не одна. Если правильно поставить дело, у нас будет целое козье стадо. Мама хороший аптекарь, конкурентов у нее нет. Правда, им придется переехать в старый дом, но зато уж в нем никто не будет за ними подглядывать. И жить они будут среди людей, в конце концов, а не в полумертвом квартале. Если днем там еще ничего, то по вечерам темные окна пустых домов наводят жуть. Если бы я была Питом Мелларком, я бы в каждом таком окне нарисовала по скелету или повешенному, и то стало бы веселее. Правда, Питу больше по душе не страсти-мордасти, а цветочки-листочки, ну, такой уж он есть. Да, без нас наших близких оставят в покое, и будут они вести обычную тихую жизнь. А что может быть лучше этого в Двенадцатом дистрикте?
И нужно-то самую малость - чтобы мы с Гейлом стали покойниками. Хорошо, станем.


В дом захожу через заднюю дверь. Мама и Прим бросаются ко мне:
- Все в порядке?
У обеих круги под глазами - не спали всю ночь.
- А у вас? - Стянув комбинезон, остаюсь в одних капитолийских веревочках - мама охает, а Прим достает из аптечного шкафа синюю бутылку. - Кто-нибудь приходил?
- Нет, никто, - отвечает Прим, старательно растирая меня спиртом. Его запах напоминает мне о предстоящем разговоре с Хеймитчем. - Правда, по дороге в школу мне встретились двое в форме, ухмыльнулись так мерзко и сказали: «А твоя сестренка ничего - худовата, но все при ней…» Ты что вчера вытворила?
Вот как. Значит, шоу зрителям понравилось. Ну и хорошо. Главное, что не пришли потом благодарить. Да и погода помогла немало.

Растерев как следует, Прим закутывает меня в самое мохнатое одеяло. Можно бы поспать, но очень нужно в Шлак, и я глотаю еще одну пилюлю-энергетик.

Теперь я понимаю, почему в Третьем едят крыс. Энергетик вызывает волчий голод. Попалась бы сейчас хоть одна – проглотила бы ее прямо в шкуре и с хвостом, но вместо этого до последней крошки подъедаю лесные припасы. Покончив с едой, иду под душ и намыливаюсь самым душистым мылом. Мою голову, хотя мыла ее позавчера. Мало того, ищу глазами духи, подаренные в Капитолии и отданные маме за полной их ненадобностью... Тьфу, бред какой-то.

Комбинезон в смоле и саже, а пальто Пит не принес. Видимо, хочет, чтоб зашла за ним лично. Ладно, так даже лучше – надену папину куртку, она не подведет. Под нее свитер… вчерашний. Кладу в сумку хлеб и несколько яблок для детей, поднимаю воротник и со всех ног бегу из дома - туда, где меня очень-очень ждут. Надо быстрее, а то уже темнеет. Хотя бегу – это сильно сказано: дорога не расчищена, и снегу почти по пояс. Но кого и когда это останавливало?


Поселок не узнать: все черное стало белым, как на негативе. По всем дворам стоят страшноватые снежные бабы и таращатся в темноту. Во дворе Хоторнов снежных чучел нет, но зато он сам превращен в крепость, построенную по всем правилам. Пробираюсь за крепостную стену и заглядываю в окно… Что со мной такое? Пять лет входила в этот дом без стука, а сейчас ноги как не мои… Да вот и Гейл в окне собственной персоной, дальше стоять бессмысленно, поднимаюсь на крыльцо, наталкиваюсь на него в дверях... На глазах изумленной семьи долго-долго стоим обнявшись, как будто не ждали увидеть друг друга живыми. Да так ведь оно и есть. Впервые за двое суток мне спокойно, как нигде на земле. Впервые в жизни мне так спокойно...
Наконец, дети нас растаскивают в стороны, а Хейзел наливает горячего чаю.

- Когда тебя выпустили?
- Недавно. Только-только отмылся.
Мы садимся за стол, и он рассказывает. Сутки они просидели в холодной камере. За решетку намело снега, который не растаял, вот как там было холодно. Снег очень пригодился – им не давали не только есть, но и пить. В туалет не водили, но дали ведро, которое, впрочем, быстро забрали – наверно, побоялись, что наденут дежурному на голову. Спали по очереди или сидя – не хватало места. Но самым скверным было не это.
- Я убедился окончательно, что с нашими каши не сваришь. Вначале с ними еще можно было разговаривать, но когда полдня посидели голодными, стали гораздо спокойнее. А те, кто случайно попал под раздачу, вообще решили, что если бы не я, их бы не тронули. И знаешь что? К концу отсидки в это поверили почти все. Так что, видишь, - он поднимает волосы со лба, - теперь на мне клеймо.
- Ты ни при чем. Это все из-за меня…
Хочу поцеловать его в лоб, но вспоминается недавнее прощание.
- Не бери в голову, Кискисс. Ты же знаешь, я всегда был таким, и другим уже не буду.
- А ты мне другой и не нужен…

- Эй, вы, хватит целоваться, - басит из-за спины брата десятилетний Вик, догрызая яблоко. – А то мы ваш чай выпьем.
Хейзел и дети рады, что у нас все наладилось, но я чувствую, как им за нас тревожно. Чужая невеста, которую ненавидит президент, сын и брат с клеймом неблагонадежного - что из этого может получиться? Ничего хорошего…
- Да пейте на здоровье, все равно уже остыл. – Подвигаю Вику свою чашку. – У нас разговор есть не для детских ушей.

На крыльце Гейл прячет меня под свою куртку, до сих пор пахнущую тюремной камерой. Начинаю без предисловий:
- Я знаю, как нам сбежать. И не надо никого тащить за собой.
Сначала рассказываю про Эдисона Адамса, о его жизни и смерти и о том, что он мне сказал. Потом все остальное.
Никогда еще Гейл так внимательно меня не слушал.
- Я говорил, что ты свихнулась? Беру слова обратно. Это я дурак. Я должен был первый додуматься. Мы действительно наших сейчас не вытаскиваем, а топим.
- Если бы не Эд, я бы тоже не сообразила. Где бы он сейчас ни был, спасибо ему.
- Ну, теперь осталось только разработать хороший план, как кому отправиться на тот свет, чтоб все поверили.
- А тут и думать нечего. Для меня самое опасное место – лес…
- А для меня шахта. Это значит…
- …что меня разорвут собаки, а ты взорвешься.
- Прекрасно. А с нашими как быть? Тоже взорвать? Им без нас надо как-то выжить.
- Мы придумаем. Ладно, мне уже пора, а то хватятся.
- Я тебя провожу. Поговорим по дороге.

Метель совсем сошла с ума. Если вчера ветер бил в спину, то сегодня со всех сторон. Все сидят по домам, даже миротворцы - нас никто не видит и не слышит. И мы можем разобрать свой план до мелочей.

Сначала дожидаемся моего ежемесячного перевода. Это недолго, осталось три дня. Делим его между нашими семьями. Гейлу это не нравится, но я стою насмерть: его семья теперь и моя семья. Хейзел… Хейзел можно устроить на работу к Хеймитчу! Ему все равно деньги некуда девать, а в доме грязи столько, что крысы и тараканы вот-вот его самого выставят на улицу, чтоб не путался под ногами. И пусть попробует отказать.

Как только всё это будет улажено, изображаем за забором место моей гибели. Чтоб там было достаточно крови и разодранной одежды. Рядом бросим какой-нибудь наскоро сделанный лук и несколько стрел – кто там будет разбираться, что они негодные.

С шахтой будет сложнее. Достать взрывчатку и рвануть, чтоб и другие не пострадали, и сам не взлетел на воздух – это задача совсем другого уровня. Труднее, опаснее и требует больше времени на подготовку. Если все пойдет по плану, Гейл после взрыва выберется из шахты, спрячется в вагон с углем и спрыгнет с поезда. Я на карте видела туннель, оттуда пешком до озера мили полторы. И еще. Между этими случаями должно пройти не меньше двух недель. Если исчезнем оба сразу или слишком скоро один за другим, даже малый ребенок обо всем догадается, а Ромулус Тред похож на саму смерть, но никак не на идиота.

За разговорами не замечаем, что город, обезлюдевший по случаю снежного бурана, уже остался позади, и сквозь метель видны окна Деревни Победителей.

- Попрощаемся здесь. Там будет нельзя. - Гейл закрывает меня от ветра.
Мы стоим совсем одни посреди чистого поля в черно-белой взвеси. Кажется, во всем мире больше ничего нет, кроме снежных вихрей и темноты. Самые холодные и злые ветра собрались, чтобы растащить нас в разные стороны, а тепло, которое между нами - последнее на земле, если поддадимся – тепла в мире вообще не останется, и мы должны держаться, сколько хватит сил…

Гейл первым меня отпускает:
- Пойдем, а то превратимся в памятник человеческой глупости. Нас уже почти замело.

Идем к моему дому: он впереди, я по протоптанному.
Какие тут сомнения. Каждый из нас – часть жизни другого. Забери эту часть – и жизнь рассыплется, не соберешь. Задача в два действия. Все очень просто.

Закрыв дверь, подхожу к темному окну и вижу, что Гейл уходит не сразу. Некоторое время еще стоит на месте, будто хочет убедиться, что все нормально.

Еще вижу, что в доме напротив горят все окна. Зачем Пит устроил эту иллюминацию? Чтобы я не сбилась с дороги? Наблюдаю, как он выключает свет – окно за окном. Значит, увидел, что я пришла. А может, я все выдумываю. Хорошо бы.

Пока стою у окна, ветер стихает. Снег тихо падает, как в новогодней сказке. Если не знать, чью могилу и чьи следы он засыпает, это даже красиво. Может, я потом что-то пойму, а сейчас просто стою и смотрю на падающий снег. Больше ничего не хочется.


Глава 4. Две бутылки белого

Я ждала, что мне приснится Эд, но, видно, у него этой ночью были дела поважнее.

На часах уже больше полудня, когда я просыпаюсь от волчьего голода. Все, больше ни одной пилюли. Эд предупреждал, что добром это не кончится.

Ветра уже нет, но снег так и валит. Прим в школу не пошла – замело дорогу. Они с мамой в комнате за столом рассыпают по пакетам травяные сборы. Этим занятием они так поглощены, что не замечают, как я мимо них прохожу на кухню.

Печка с изразцами, часы-ходики в виде совы, пестрые диванные подушки, новое большое зеркало без признаков пыли… Они еще не знают, что живут в этом уюте последние дни. Вещи-то не отберут, это наше, но от тесноты и угольной пылищи моё семейство уже успело отвыкнуть. Да о чем это я, в самом деле? Снявши голову, по волосам не плачут. У них меня не будет – это главное. А у меня – их. Но все уже решено – и не вчера, а в день Жатвы.

На кухне лежат две сырные булочки – видимо, вчерашние, - но я к ним не притрагиваюсь. Зато тушеные овощи, подгорелые и пересоленные, уничтожаю все и вылизываю кастрюлю до зеркального блеска.

День начался поздно, а успеть надо много. Впрочем, погода все решила за меня. Раз уж все равно из деревни не выбраться, пойду к Хеймитчу, наверняка измученному похмельем. Если он, конечно, не сорвался в Котел и не замерз в сугробе. Хорошо, что в нашем доме есть запас горючего.

На дворе снегу уже кое-где мне по шею. Еще метет, но если оставить все как есть, потом не откопаемся. Беру лопату, сделанную Гейлом год назад, и около двух часов разгребаю крыльцо и двор, пока крепостные стены вокруг дома получаются не хуже, чем у братьев Хоторнов. Работа помогает собраться с мыслями. Теперь можно и в гости. Для начала договоримся о работе для Хейзел, а дальше как получится.

Зная, как неохотно Хеймитч Эбернати пускает новых людей в свою жизнь, я приготовила для него пару фокусов. Спасибо тебе, Эд.

Еще на подходе слышу звон и грохот и вижу мельтешение в окне. Так и есть: ментор переворачивает свой дом в поисках алкоголя. Хорошо, что входная дверь не заперта: сквозь такой бедлам не достучишься, а стекло вышибать не хочется. Хотя простил бы за царский гостинец.

Хеймитчева берлога встречает меня обычной ударной волной запахов. Но я удерживаюсь на ногах и даже радуюсь: в мире хоть что-то осталось неизменным. В комнате все вверх дном - даже кровать разобрана: матрас отдельно, спинки отдельно. Видно, совсем беда.

У порога кухни, почти закрывая дверной проем, высится гора грязной кухонной утвари, обрушенной с полок. Видимо, Хеймитч все двадцать три года вместо того, чтобы мыть посуду, покупал новую. В недрах этой горы что-то ворочается и гремит, но, судя по горестным чертыханиям, издаваемым Хеймитчевым голосом, ничегошеньки там не находит. Все это было бы смешно, если бы не мамины рассказы о том, как люди сходят с ума или умирают от похмелья.

На серебристом цилиндрике вижу выключатель и три кнопки: IN, STOP и OUT. Нажимаю на IN. Они же здесь есть, ведь правда? Их не может не быть.

Я не ожидала, что они появятся так скоро. Целый выводок. Пять хвостов. Рыжие, веселые и упитанные. Деловито шевеля усами, взбираются по склону горы и, в отличие от хозяина, что-то себе находят. О, да их уже больше. Непуганые. Это вам не Третий дистрикт.

Дождавшись, когда гости поднимутся на нужную высоту, я здороваюсь, перекрикивая стенания и грохот:
- Доброе утречко! Хозяин дома?
Крысы хоть бы ухом повели. Или свисток отключил им инстинкт самосохранения, или просто такие наглые.
- Охххх. И тебе не хворать, солнышко. – Баррикаду сотрясает тяжкий вздох. - Принесла выпить?
Я выразительно постукиваю по бутылке белого кочергой. Если что, ей же и отмахаюсь.

Хеймитчева голова вмиг возносится над завалом, чтобы увидеть прямо перед собой усатую крысиную морду.

Секунду или две он стоит столбом, забыв о поисках, потом с грохотом падает, и лавина грязной посуды погребает его под собой. При попытке выбраться одна из кастрюль звонко бьет Хеймитча по голове, отчего его взгляд проясняется. Извергая сложнейшие матерные конструкции, не известные даже в Котле, вспомнивший боевое прошлое ментор поднимается и начинает швырять чем попало в разбежавшихся крыс. Ни одна тварь не задета, зато ядреная картофелина больно попадает мне в плечо. Но я не спешу нажать на кнопку. Крысы еще нужны.

- Хеймитч, ты уж целься прямо в меня, - хнычу для виду, потирая ушибленное место. – Тогда, может, в крысу попадешь.
- Не вижу разницы, – рычит ментор, прицеливаясь чугунной сковородкой в белый свет.
- Тогда пусть крысы тебе и наливают. – Делаю вид, что ухожу.
- Э-э-э, куда?! – Крысы забыты, ментор идёт на меня со стаканом наперевес.
Жалость в моем сердце берет верх, и я наливаю ему на два пальца белого в мутную щербатую посудину, которую не мыл никто и никогда.

- Это не белая горячка, Хеймитч, - успокаиваю ментора, пока он занюхивает выпивку рукавом. – Они настоящие. Я тоже их вижу. И я настоящая. И грязь у тебя в доме настоящая. Посмотри, мы тут стоим, а они уже в мешке с картошкой, и им на нас плевать.
Крысы действительно собрались в кучу и плотно занимаются картошкой. О мешке говорить не приходится: изгрызен в лоскуты.
- Погляди, они тебя совсем не боятся. Они к тебе привыкли. Ты для них такая же крыса. – Выдержав паузу и сделав страшные глаза, добавляю: - Они небось по ночам и в постели твоей греются…
Крысы в постели - извечный кошмар Шлака. В отличие от чудовищ в подполе - реальней не бывает. Зимними ночами они постоянно залезали греться к людям под одеяла. Если их невзначай утесняли, ворочаясь во сне, то могли и укусить. Ладно за руку или за ногу, а если за другое место?

Кажется, подействовало. Детский страх – самый сильный.
- Что ты предлагаешь? Завести кошку? Пробовал, сбежала. Налей еще…
- Кошка – не выход. У тебя столько крыс, что они ее сами съедят. Нужен человек, чтоб следил за порядком.
- Человек тоже сбежит.
- Не сбежит. У нее маленькие дети, а тебе все равно деньги девать некуда.

- Вот как? - Хеймитч забирает у меня бутыль и громко отхлебывает из горла. - Солнышко, а ну пойдем во двор. Поможешь старику к приходу этой леди расчистить снег.
Правая рука ментора держит бутыль, а левая грозно шевелит пальцами, как будто хочет схватить и вывести меня за ухо. На всякий случай отступаю за порог:
- Ты только картошкой в нее не кидайся, ладно? Сейчас за лопатой сбегаю.
Быстро же он меня вычислил. Ладно, разговору все равно быть, и лучше сейчас.

Начинаем с крыльца. Работник из похмельного ментора, конечно, еще тот. Он для виду машет пустой лопатой, а снег швырять приходится мне. Как только с крыльцом покончено, приступаем к беседе по душам.
- Я так понимаю, что детей у этой дамы четверо, а старшего я знаю? – Не услышав ответа, Хеймитч разворачивает меня к себе за плечи и говорит прямо в лицо: - Вы собрались в бега?
Я молча показываю рукой за дом. Уходим туда и выкапываем в снегу пещеру со стенами в человеческий рост. Теперь нас никто не слышит и не видит.
- Да, собрались. – И прежде чем Хеймитч открывает рот, выпаливаю: - Я знаю, что Тринадцатый жив, здоров и копает под Капитолий. Раз так, то там нам самое место.
Не давая опомниться, пересказываю ему события последних двух суток, исключая свое личное.

Бутыль у Хеймитча с собой, и когда я заканчиваю рассказ, она уже пуста на две трети. Он долго глядит исподлобья, опираясь на лопату, и наконец произносит:
- А ты хорошо подумала, солнышко?
- Хеймитч, если ты видишь дырку в плане, так и скажи. Без солнышек, я не маленькая.
- Дырку, говоришь? Еще какую. Корова со свистом провалится. Ты уверена, что сделала правильный выбор?
При слове «выбор» на секунду вижу перед собой другие глаза – не серые с красно-желтыми белками, а светло-карие, ясные, как звезды над дорогой. Он еще спрашивает.
- Ты о чем? Жить в рабстве или умереть свободными?
- Не о чем, а о ком. Повторяю для глухих и идиотов: ты уверена, что сделала правильный выбор?

Ах, вот ты о чем… о ком, старый крыс. Ну, держись.
- Хеймитч, мне очень жаль, но тебе не быть посаженным отцом. - Я смотрю ему прямо в глаза. - То есть свадьбы не будет. И самого тебя жаль. Правда жаль. Тебя Капитолий сломал об колено, чтоб он за это под воду ушел. А я только вчера закрыла глаза человеку, которого не сломали, у меня еще руки это помнят. Он сделал то, что хотел, и умер свободным. Ты знаешь, что такое несломленный человек? Или забыл за двадцать три года? - Хеймитч очень старается не отвести глаз. - А я хочу видеть его в зеркале. И рядом с собой. Знал бы ты, как может изменить жизнь один-единственный несломленный человек, даже если вы были знакомы всего несколько часов…
- Это ты мне говоришь. – Хеймитч отворачивается. – Да именно поэтому Сноу и затеял весь этот цирк. Вся страна видела, как тебя не могли сломать. Понимаешь, что ты натворила?
- А что я такого натворила? Меня воспитали два человека. Один – отец, другой – Гейл. Они учили меня охотиться, драться и не бросать своих. Главное – не бросать своих. Я просто поступала, как они бы на моем месте. Если бы по-другому – я бы их предала. Все по-честному.
- У Пита тоже по-честному. Он и сейчас тебе спасает жизнь.

Вот и Пита приплел. И я взрываюсь:
- Да что вы заладили: спасает жизнь, спасает жизнь! Какую жизнь? Вот у тебя жизнь? От пьянки до опохмелки, пока не сдохнешь от цирроза! От Игр до Игр, от одной пары детских гробов до другой пары детских гробов! Ты мне хочешь такую жизнь? Посмотри на Пита. Когда-то он был душой любой компании. А сейчас? К нему хоть кто-нибудь приходит? Сидит один в доме, как сыч в дупле, и рисует свои страшные сны. Ладно бы в печке их сжигал, так они у него развешаны по стенам! Какое у нас будущее? Три алкаша в трех загаженных домах – да, в трех! – в этой гребаной пустой деревне, заливающие свои кошмары самогоном? Я не знаю, что ты там химичил за Ареной, но стоило ли ради такой жизни нас спасать?

Я совсем забыла, насколько мы с Хеймитчем похожи. От удара лопатой в глазах вспыхивает электрическая дуга.
- Мало тебе твой папаша ремня выдавал. – Ментор, тяжело дыша, падает в снег и в один глоток опустошает бутылку.
- Он мне вообще ремня не выдавал. А тебе и сдачи давать не хочется. – Отворачиваюсь и со всей силы машу лопатой: убить Хеймитча нельзя – Хейзел нужна работа, а злости у меня вагон, ее надо куда-то девать.

Прихожу в себя, когда прокопан такой коридор, что ментора уже не видно. И не слышно. Надо вернуться - может, ему плохо.
Хеймитч по-прежнему сидит в сугробе. Глаза пустые и отрешенные, бутылка тоже пуста. Поля его шляпы засыпает снег, словно крышу старого сарая.
- Вставай, простудишься. – Пытаюсь его поднять.
- Иди на хер. – От могучего пинка врезаюсь носом в сугроб. Здорово же я его обидела.

Густой снег падает на нашу пещеру. Начинаются сумерки. Долго мы будем так сидеть? Не хватало только рассориться на прощание.
- Прости меня, Хеймитч, - прекращаю игру в молчанку. – Хочешь, еще за выпивкой сбегаю?
Он выдерживает долгую паузу и наконец открывает рот:
- Пожрать прихвати. Вряд ли крысы нам картошки оставили.

Дома уже зажгли свет. На кухне Прим учится готовить. Понятно теперь, откуда взялись пересоленные овощи.
- Спасибо тебе, Китнисс, за то, что съела мою стряпню! – Довольная сестра помешивает что-то в кастрюле. – Не уходи, скоро будет суп с макаронами.
Надо бы сказать что-то доброе, нам ведь так мало осталось быть вместе, но я командую:
- Прим, собери поесть. И выпить. Я к Хеймитчу.
В сумку вслед за новой бутылкой летят вчерашние булочки, краюха хлеба, кусок сыра и несколько соленых огурцов. Вспомнив, как давно не ела, отщипываю полкраюхи себе и жую на бегу.

- Ну и принесла, - ворчит из-под снега ментор. – Как украла.
- Хочешь, пойдем к нам. Прим суп варит с макаронами.
- Ненавижу суп с макаронами. – Хеймитч откупоривает бутылку и прикладывается.
Можно подумать, ему кто-то этот суп варил.
- Ну так что, берешь Хейзел на работу?
- А куда я денусь на хрен. – Он громко откусывает от огурца. - Хоть одно доброе дело в жизни сделаю. Приводи.
Он вылезает из сугроба, отряхивает снег и направляется к дому. Я за ним – надо распугать крыс.

На пороге Хеймитч задает вопрос, которого я ждала и боялась:
- Питу скажешь?
Ответ у меня готов. Он мне совсем не нравится, но другого нет.
- Знаешь… Не смогу. Я не изверг. Скажи ему сам… потом. – И вот наконец-то у меня находятся нужные слова: - Пит хороший парень, но нас с ним соединяют плохие вещи. Их стало больше, чем хороших. Мне правда жаль.

Снимаю с ментора шляпу и околачиваю снег. Войдя в дом, незаметно нажимаю на нужную кнопку. То ли крысы сами ушли, наевшись картошки, то ли по свистку, но их больше не видать.
Остаток вечера помогаю Хеймитчу, устыдившемуся своей вселенской грязи, навести относительную чистоту к приходу Хейзел. Когда пол подметен, мусор вынесен и посуда перемыта, мы выходим во двор.

На крыльце он вручает мне чуть не забытую лопату.
- Попрощаться-то зайдешь?
В свете от окна вижу, что глаза ментора блестят.
- Обязательно зайду. – Пытаюсь улыбнуться. – Устроим мои поминки. То есть проводы… А может, все-таки пойдем к нам?
- Я ж тебе сказал, солнышко: ненавижу суп с макаронами. – Он подталкивает меня в спину: - Иди уже. Не оглядывайся.

Через несколько шагов я все равно оглядываюсь. Его уже почти не видно за стеной густого снега, но я знаю, что он еще долго не уйдет. Мы же похожи.

Прим разварила макароны до состояния клейстера, но я съедаю три тарелки супа, чтоб сделать ей приятное.

Ближе к ночи беспокойство, от которого днем пыталась уйти, наваливается со всей силы. Замотавшись в одеяло, иду к маме и Прим, чтобы до утра с ними остаться. Они не против: наверно, думают, что меня снова одолели кошмары. Все оставшиеся ночи я тоже проведу с ними, пусть даже спать придется на полу.

Глава 5. Пулеметы на крышах

Ночью мне приснился страшный сон. Я одна, в пустом доме, сижу у холодной печи. По углам паутина клочьями, как у Хеймитча, в темноте светится белым ничего не показывающий экран телевизора, и вдруг чей-то голос объявляет, как на вокзале: «Никто не вернется». Ни смертей, ни крови, ни чудищ, ни убийц. Просто никто не вернется. И самой до них не добраться – они так далеко, что дойти жизни не хватит. Но лучше уж провести жизнь в дороге к любимым людям, даже если встреча не обещана. Это был первый мой кошмар, в котором я сама что-то решила. И от этого из кошмара он превратился в просто сон. Я собрала рюкзак, вышла из дома и проснулась.

Рассвет встречаю на крыше, как дозорный на крепостной стене, только вместо ружья снеговая лопата. В утреннем свете деревня кажется покрытой не снегом, а земляничным кремом из Капитолия. Я бросаю этот снег вниз, лопату за лопатой, как будто это всамделишный приторный крем, от которого не терпится очиститься. Снежные шапки на домах хороши лишь на открытках, в жизни от них чем скорее избавишься, тем лучше. А вот соседей, похоже, завалы снега совсем не беспокоят. Пит, судя по следам, еще вчера ушел в город и пока не возвращался. Хеймитч раньше полудня не просыпается, да и что с него толку. А в остальных домах привидения уже легли спать. Наш дом – единственный, выглядящий жилым. Ох и тоскливое это место – Деревня Победителей, особенно с высоты…

С утра стараюсь быть настолько хорошей дочерью, насколько это слово вообще ко мне применимо. Мама и Прим давно привыкли к тому, что я могу даже тарелки за собой не помыть и рухнуть спать, не говоря уже о более важных вещах. Ну хоть вчера двор от снега очистила. Раньше от меня была польза в хозяйстве, сейчас – никакой. Разве что этот дом, век бы его не видеть.

Покончив с крышей, до полудня укрепляю оборону нашего двора, превращая снежные стены в крепостной вал. Когда работаешь, на душе не так погано. Выбрать бы хоть раз в жизни между «плохо» и «хорошо». А то ведь всегда получается только между «плохо» и «очень плохо».

Мама занята своими аптечными делами, когда я захожу к ней на кухню. Не потому, что со вчерашнего вечера не ела – кусок не лезет в горло, а просто с ней побыть. Просто помолчать – не хочется, чтоб наши с ней последние сказанные друг другу слова попали в недобрые уши. Но поговорить надо, поэтому, допив чай в тишине, предлагаю чужим голосом:
- Мама, пойдем встретим Прим из школы…

Дорогу еще не расчистили, но единственный в дистрикте бульдозер уже проехал по целине и проложил колею в город. Сегодня очень хороший день. Буран прекратился, небо очистилось от снеговых туч, вовсю светит солнце, в мире нет красок, кроме ярко-голубой и искристо-снежной. Живи и радуйся.

Мы идем, не торопясь, наслаждаясь погодой и чистым снегом, еще не засыпанным угольной пылью. В городе ее меньше, чем в Шлаке, а в деревне меньше, чем в городе, но все равно она есть. Снег искрится на солнце, как будто мы не на земле, а на сахарном облаке. Можно забыть обо всем и любоваться этой красотой – даже, наверно, нужно, ее в нашей жизни все-таки очень мало, - но если не поговорить сейчас, потом не будет случая. Я смотрю на маму и начинаю чувствовать, что она сама ждет этого разговора. Наверно, обо всем догадывается, как Хеймитч. Мне становится не по себе: сколько еще людей догадывается?

Я набираю в легкие пока еще чистого воздуха и начинаю:
- Мама, мы с Гейлом уходим в леса. Я больше не могу.
Она не отвечает. Долго не отвечает. Она ведь уже однажды меня похоронила.
Испугавшись, что она снова впадет в ступор, я хватаю ее за плечи и начинаю трясти:
- Мама, вам ничего не грозит. Мы все продумали. Мы разыграем свою смерть. Вам останется только горевать так, чтоб все поверили… Мама, ты тоже когда-то променяла сытую городскую жизнь на другую. Ты это сделала, хотя тебе ничто не угрожало. Ты просто очень любила папу… Ну скажи что-нибудь, не молчи!

Проходит несколько самых тяжелых минут в моей жизни, прежде чем она начинает говорить. Без упреков, без сожалений – спокойно и по делу, как Эд перед смертью:
- Возьмите с собой хорошую аптечку. Бинты, нитки, иголку. Я научу тебя зашивать раны. Пока есть время, будешь учиться всему… ну, чему успеешь. И еще… вам же детей пока не надо, правда? Я научу, как и с этим быть.
Я готова провалиться сквозь снег. Матери откуда-то все всегда знают - особенно то, что больше всего стараешься скрыть.
- А дом этот, - продолжает мама, глядя куда-то мимо, - никогда мне не нравился. Не зря и кот в него не идет. Пусть в Шлаке грязно, зато среди людей. А что вы уйдете, я всегда знала…
- Этого даже я не знала…
- Я это знала, как только впервые вас увидела вместе пять лет назад. Так что это был вопрос времени. Я была готова. А Игры просто все ускорили.

Мы входим в город и замолкаем. Не только из осторожности - для того, что мы видим, у нас просто не находится слов. Позорного столба и виселицы новому начальству показалось мало – на крышах установлены пулеметы, как будто началась война.
Если мы здесь задержимся - возможно, и начнется... Вот что Эд имел в виду. А может, кое-то пострашнее - не успел рассказать. Только предупредить.

- Беги скорее в Шлак, - подталкивает меня мама. - Проверь, все ли там... в порядке.

Первое, что вижу, подходя к дому Хоторнов – мощные заряды снега, летящие из-за крепостной стены на поражение. Попадет – не встанешь. Так швыряться может только очень сильный человек в очень скверном расположении духа.
Сама не своя, влетаю во двор и натыкаюсь на Гейла как раз в момент очередного броска.

Он без слов сгребает меня в охапку и крепко держит, как будто пытается закрыть от чего-то страшного. Я освобождаюсь и спрашиваю, глядя ему в глаза:
- Что происходит?
Новости падают, как кирпичи.
- Шахты закрыты. Говорят, до особого распоряжения. У мамы тоже нет работы. Мальчишки с утра всех обошли – у людей нечего отдать в стирку. Все у них, конечно, есть, просто боятся с нами связываться. А тут еще и мелкая заболела. Мама говорит, у нее корь начинается. Беда одна не ходит…
- Ну, одной-то бедой у вас уже меньше. – Мне очень хочется, чтоб у него стали другие глаза, не такие страшные. – Я договорилась с Хеймитчем. Мы сейчас к нему пойдем, а ты посидишь с Пози…

Но у него голова занята другим.
- Ты видела, что на площади? Пулеметы на крышах. На крышах!
- Ты ходил в город?
- Ну да. Хотел заработать на уборке снега. В управе мне как родному обрадовались. Давай, говорят, Хоторн, мы тебе уже место в камере приготовили. Оформим – и маши лопатой хоть до весны. Теперь у них снег чистят арестанты, а не вольнонаемные. В самом деле, зачем платить людям за работу, когда закрыл сколько надо здоровых парней – и все дела. И пулеметы на крышах… Ты бы этих стрелков шутя сняла, как ворон с забора. Даже я бы снял. Видела, как они расселись? По периметру площади. Как будто кто-то нарочно придет и под их пули подставится…
- Значит…
- Они там не для того, чтоб отстреливаться. – На Гейла страшно смотреть. Еще немного, и он на эти пулеметы пойдет с голыми руками. – Они для того, чтоб расстреливать людей. Много людей. Десятки и сотни. Понимаешь?
Я могу только ответить:
- Знаешь, давай не будем гадать. Найдем Дария и расспросим. Нам-то он врать не будет.

Мы договариваемся так. Я веду Хейзел в Деревню – на новую работу и к маме за лекарствами, потом жду Гейла в городе, мы ищем Дария в Котле или где-нибудь еще, а там видно будет. Более-менее успокоившийся Гейл возвращается к своему занятию, а я захожу в дом.

Хейзел и малышка, видимо, только-только задремали. На стук двери обе открывают глаза. Минут пять уходит, чтобы снова укачать Пози. На лице и руках у нее сыпь, глаза воспалены, нос заложен, дыхание тяжелое. Да, очень похоже на корь. Еще бы, с грязным бельем какую только болезнь в дом не затащишь.

Какая я дура… Долго бы она протянула в лесу?

Пока Хейзел возится с дочкой, завариваю им травяного чая и вижу, что в доме почти нечего есть. Пайковой сечки хватит на два раза каши сварить, а дальше? Хоть ворон стреляй. Надо в лес, а как? Поймают – и не нужно будет изображать покойников, станем настоящими в лучшем виде. Ладно, завтра или на худой конец послезавтра получу деньги, и проблема решится, а пока вместе с лекарствами соберем кое-какой еды, чтобы продержаться эти два дня.

На встречу с новым боссом Хейзел надевает все самое лучшее. Сколько ни убеждаю ее, что Хеймитчу Эбернати красота до лампочки, особенно с похмелья, все без толку. Пусть не думает, что в Шлаке живут замарашки – и все тут. Не помогает даже то, что сам он из Шлака.

Оставив Пози на попечение старшего брата, выходим со двора: я чучело чучелом, в папиной куртке на несколько размеров больше, и Хейзел в парадной шали, как плывущий по снегу розовый куст.

Не успеваем выйти из поселка, как мне прямо в лоб летит вопрос:
- Ну и как вы теперь?
- Что – как?
- Как вы будете оба? – переспрашивает Хейзел и поясняет, как маленькой: – Тебя же просватали в прямом эфире. Любая собака в стране знает, чья ты невеста. Ты что, и вправду замуж пойдешь? Ведь нет.
- Конечно, нет. Ты меня знаешь.
- Да и мой тебя не отдаст. Я уже устала бояться, как бы он чего не вытворил. Он и сам устал. С самой Жатвы живем как на пороховой бочке…

Вот оно что. А ведь ничем себя не выдавал. Ну, почти ничем. Я не видела, что творилось у него в душе. Не хотела видеть, отворачивалась. Со мной он старался держаться, но дома-то шила в мешке не утаишь…

- Раньше еще ничего, - подливает Хейзел масла в огонь, - а сейчас боюсь, что доиграется до тюрьмы или петли…
Сказать ей, что ли? Нет, без Гейла нельзя.
- Были бы живы ваши отцы, - продолжает она, - они бы сказали: валите-ка отсюда, ребята. А почему бы нет? В лесах вы не пропадете. Дети ваши, правда, дикарями вырастут, да и с женихами-невестами для них будут сложности…
- Ничего, - смеюсь я, - они невест себе украдут. Или женихов. Ночью проберутся за забор и стащат из кровати.

Ну вот, еще один догадавшийся. Хоторны совершенно не умеют врать, а чутье у них на уровне телепатии. Сами прозрачные и других видят насквозь. Порода такая.

Войдя в город, закрываем рты на замок. Стараемся обойти площадь переулками. Остаток пути проходит в разговорах о детских болезнях и школьных отметках - к нам с Гейлом уже не возвращаемся.

Хеймитч только что продрал глаза. Вчерашний запас он уже прикончил, и его трясет от похмелья. Хорошо, что я по пути забежала домой за еще одной бутылкой.

У похмелившегося ментора при виде красивой женщины в его доме просыпается что-то похожее на стыд. Он даже пытается причесаться. Задача не из легких, если учесть, что последний раз он это делал еще в Туре Победителей. В неравном бою с колтунами на голове единственная расческа Хеймитча погибает смертью храбрых.
- Не трудись, - вмешиваюсь я в процесс наведения красоты. – Хейзел умеет стричь. Она всех своих детей сама подстригает, и старшего тоже.
При упоминании о старшем Хеймитч кривится, как от прострела, но сдаться в руки Хейзел соглашается.

Оставив их договариваться, бегу домой за едой и лекарствами, сразу натыкаюсь на Прим и вижу, что она уже все знает. Она ничего не говорит – нельзя, просто смотрит на меня, как на живого покойника. Я выдерживаю этот взгляд, стараясь думать о другом: как переправить в Шлак мешок с макаронами.
Одной рукой я набиваю сумку всякой всячиной, а другая сжимает ее ладонь. Большего мы в этом проклятом доме не можем себе позволить.
Мешок привязываю к санкам веревкой. В конце концов, обратно его никто не потащит, а я не повезу. Прим идет меня провожать.
- Я за вас. Давно нужно было это сделать. – Это первые слова, которые она мне говорит, когда мы отходим от дома на безопасное расстояние.
А потом ей удается найти то самое, что мне так отчаянно нужно и ставит все на места:
– Я в вас верю. Вы не просто выживете – вы вернетесь с победой.

Для меня эти слова волшебные. Больше никто на всем белом свете не смог бы такого сказать - только моя сестренка.

Нас догоняет довольная Хейзел: к работе она приступает завтра, а сегодня Хеймитч ей уже выдал неплохой аванс. В городе мы разделяемся: она домой с санками, лекарствами и прочим добром, а я в условленное место - на школьный двор.

Через полчаса появляется Гейл, и для начала мы направляемся в Котел.

Не успеваем пройти и пару кварталов, как видим в небе такие мощные клубы черного дыма, что нам становится ясно все и сразу.
- Котел подожгли, - подтверждают нашу догадку старики у керосиновой лавки.

Одного деда мы знаем: торговал в Котле всякими полезными железяками собственного изготовления. Он успокаивает нас: никто не пострадал, нашлась добрая душа, которая всех предупредила, благослови господь ее рыжую голову. И народ вовремя разбежался - а так сожгли бы прямо с людьми, с них станется.
- Дед, а ты эту рыжую голову давно видал? – интересуется Гейл. – Не мешало бы ей заработать еще парочку благословений.
- Вот он идет. – В самом деле, это Дарий. Белый мундир вымазан сажей, шлем в руке, голова так и цветет на снежном фоне. Поднимается вверх по улице. Заметив нас, ускоряет шаг. Мы бежим навстречу.

- Вот вы где. А я вас ищу. – Обменявшись с Гейлом рукопожатием, быстро докладывает обстановку.

Тред со вчерашнего дня мучается язвой. Может, от местной пищи, а может, помог кто. Главное – ему сейчас не до службы. Но от этого не особенно легче. Новая команда, которую он привез, чистые звери. Ты сама одного такого завалила, Китнисс, тоже воображал себя крутым. Прежний личный состав скоро куда-то отправляют. Говорят, в Четвертый. Хоть в море искупаемся. Но еще две недели есть. Про охоту забудьте: всех шмонают, и старых, и малых, поймают хоть с дохлым воробьем – убьют на месте. Сам Дарий до окончания службы патрулирует забор. Вроде как в наказание. В патруле еще двое, но их всегда можно отправить погреться. Так что если сильно надо, можете разок сходить в лес. А главное – скоро по забору пустят круглосуточный ток. Привезли мастеров, они уже переделывают схему на автономное питание. Как закончат – прощай, лес, навсегда. Все, я побежал, вы меня не видели.

Целое подразделение Катонов и Мирт. Вот счастье привалило.
Некоторое время мы молчим и соображаем. Хотя картина ясна и так.

Первой иду я, а не Гейл. И скоро.


Глава 6. Хеймитч

Мы возвращаемся в Шлак – больше нам некуда.

- Знаешь, я думал, что сам пойду первым… - начинает Гейл. Видно, как ему плохо и совестно.
- Ты не виноват, - пытаюсь его успокоить, но без толку. Впрочем, он быстро собирается и переходит к делу:
- У нас очень мало времени. На две недели рассчитывать не стоит.
- Даже на неделю не стоит.
- Хорошо. Три дня. Завтра пойду в лес, подстрелю парочку зайцев, оставлю на собачьей тропе. Пусть они их сожрут и как следует все истопчут. Потом придешь на этот пятак и разыграешь все, как надо. Неплохо бы еще сразу отнести на озеро все вещи. Соберешь, утащишь в старый дом, вроде как избавляетесь от хлама. Я их оттуда заберу. Идет?
- Да ну, какие вещи? У Эда в рюкзаке всего полно, а лекарства и прочую мелочь я прихвачу с собой.
- Я знаю, какие. Мы не на день собираемся, а навсегда. А уходить придется налегке, что мне, что тебе.
- Ладно. – Не хочу с ним спорить. – Остальное моя забота. Рваная одежда, кровь и негодный лук со стрелами.
- Лук со стрелами оставь мне. – Он хочет взять как можно больше на себя, не пропуская ни одной подходящей мелочи. – Кровь тоже.
- Лук – пожалуйста, а кровь должна быть моя и только моя. – Видя, как Гейл вскинулся, беру его за руку: - Не забывай, кто я такая. Приедет следователь из самого Капитолия, обязательно возьмет кровь на экспертизу. Если обнаружат, что не моя… сам понимаешь.
- Х-хорошо, – соглашается он с усилием. - Сколько ее нужно?
- Думаю, полпинты хватит размазать по месту происшествия. – Какое там полпинты, вдвое больше, но я этого вслух не говорю. – Можно разбавить водой. Да не бойся ты, у мамы есть иголка и трубка, за два дня накачаем. Прямо сегодня и начнем.

Гейл начисто забыл, что я была на Арене. Для него я все та же девочка, и буду ей всегда.


Дома у Хоторнов совсем не так, как было утром. Пози, принявшая лекарство, крепко спит. Хейзел уже сварила полную кастрюлю супа с макаронами. В отличие от вчерашнего творения Прим получилось очень вкусно.
Собрав пустые миски, Хейзел командует:
- Мальчишки, во двор. Делайте там что хотите, но чтоб к дому никто чужой не подошел, ни человек, ни скотина.

Мы переглядываемся: вот оно, началось.

- Мам, а если ворона залетит? – Мальчишки стараются задержаться. В глазах полыхает кошачье любопытство.
- Застрелите из рогатки. Сварим на ужин. – Гейл выталкивает братьев за порог. – Брысь.

Едва за Рори и Виком захлопывается дверь, Хейзел обводит нас многозначительным взглядом:
- Ребята, вы ничего не хотите мне сказать?
Конечно, очень хотим.

Хейзел спокойно выслушивает нас, не меняясь в лице. Она, как и моя мама, уже давно к этому готова. И слова для нас тоже готовы.
- Если уйдете, я за вас буду спокойна. За тебя, сынок, уж точно. В лесу вы охотники, а здесь вы дичь. Там вы отстреляетесь от хищников, а здесь нет. Если до сих пор не попались, все у вас получится. И уйти сумеете, и в лесу не пропадете. А здесь мы вас прикроем, нас учить не надо. – Она вздыхает. - Правда, вас надо, вы все-таки еще оболтусы. Есть одна вещь, которую вы не знаете, а она вам ох как пригодится…
Нам смешно. Что это за неизвестная вещь, которой нас, таких бывалых, может научить Хейзел?
Прежде чем я успеваю догадаться и спрятаться за спиной Гейла, она объясняет:
- Если бы мы с твоим отцом, сынок, этого не знали, вас было бы не четверо, а, наверно, вдвое больше. Убегать все-таки лучше налегке, не правда ли?

- Матери все одинаковые, - шепчу Гейлу из-за спины. – Моя то же самое говорила.

Мужественно вытерпев наставления Хейзел и не провалившись сквозь пол, мы выходим во двор, где мальчишки, поняв наказ буквально, расстреливают снежками ворон. Судя по полному отсутствию в поле зрения людей и животных, с ними братья уже разобрались.

Солнце уже садится. Мир состоит из малинового света и чернильных теней. Это ненадолго: завтра уже снег снова станет серым. А пока надо на все насмотреться, чтоб как можно больше унести с собой.

- Знаешь, что Прим сказала? Что мы не просто выживем, а вернемся с победой. – Глядя на такую красоту, очень хочется верить в хорошее. – Не все же этим уродам побеждать.
- Ну, одну-то победу они точно могут записать на свой счет. – Гейл подводит меня к снежной стене на два фута выше своего роста. – Я тебя сегодня еще ни разу не поцеловал.

Он наклоняется ко мне, и в ту же секунду об его затылок разбивается снежная бомба.

- Гейл, у тебя на голове ворона сидела! – верещат мальчишки, убегая за дом, и там уже валятся от хохота.
Раньше старший брат за такое уже воткнул бы их в снег вниз головами, как редиску. Сейчас просто оглядывается и машет рукой:
- Ладно, полезно для моего черепа. Может, крепче станет.
Я чувствую то же, что и он. Эти снежки – последние. Кто знает, когда все три брата снова встретятся.

Поднимаю глаза и вижу в небе ту самую звездочку, на которую мы столько лет загадывали желания. Пусть мы потом все встретимся, живые и здоровые…

Когда выходим со двора, все тени уже сливаются воедино, образуя фиолетовые сумерки.

- Замотайся шарфом, - советует мне Гейл, когда входим в город. – У тебя слишком счастливый вид. По нынешним временам это для многих личное оскорбление.
- На себя посмотри…
Я все-таки надвигаю шарф до глаз, потому что к нам приближается капрал Гай Юлий Хопкинс. Только его не хватало. Когда-то и он появлялся в Котле и даже пару раз у нас что-то покупал, но все знали, что это нехороший человек и от него лучше быть подальше. Хотя неизвестно, как ему приходится при новом начальстве. Судя по выражению помятой рожи, не очень.
- Что, охотнички, скучаете? – заговаривает он первым, распространяя запах конфискованного самогона. В желтых совиных глазах тоска и горькая обида. – Сгорел ваш Котел?
- Главное - тебе сегодня весело, начальник, - усмехается Гейл. – Хорошо горело?
- Какое там весело, - жалуется Хопкинс, пропуская вопрос мимо ушей. Нашел кому жаловаться. - Тред свалился, меня оставил на хозяйстве. Снег убрать некому. В камере три калеки, им вместе одну лопату не поднять. Напился бы ты, что ли, Хоторн, или подрался. Здоровый, что твой бульдозер, за день бы весь город очистил.

- Так наливай. – Гейл делает красноречивый жест. - И напьюсь, и в морду дам. Или уже нечего?
- Известное дело, нечего после Эбернати. Успел до пожара все прибрать. Мне так, подлизать осталось. – Хопкинс показывает на другую сторону улицы, где вдоль забора пробирается подсвеченная окнами фигура Хеймитча.
Хорошо хоть, что тетка Риппер не в убытке.
- Все нормально, мы его доведем до дому. – Бежим на перехват ментора, пока он не попался на глаза кому-нибудь пострашнее Хопкинса, обделенного самогоном.

- А, это ты, солнышко, - завидев меня, расплывается Хеймитч. – А это кто с тобой? Вы как, еще живы или уже привидения?
- Сам ты привидение, - еле слышно бормочет Гейл. Неудобно ругаться с боссом своей матери.
- Для привидения ты слишком болтлив, Хеймитч, - выступаю я вперед. - До дому сам дойдешь или на санках довезти?
- А довезите. Вот этот… бульдозер потащит санки, а тебе я доверю самое ценное. – Он протягивает мне тяжелую позвякивающую торбу.

Через несколько шагов ментор валится в снег с возмущенным воплем:
- Не дрова везете!
- Это детские санки. - Помогаю ему подняться. – А ты еще и выпил.
– Так будет быстрее. - Гейл, особо не церемонясь, взваливает Хеймитча вместе с его пузом на плечо, как охотничий трофей. Тот не сопротивляется.

Едва мы удаляемся от города ярдов на сто, как ментор соскальзывает в снег и твердо становится на ноги.
- Вот что, Хоторн, - говорит он совершенно трезвым голосом. – Ты мне не нравишься, и знаешь, почему. - Он прожигает меня взглядом. - Но мамка твоя – человек. Вот только ради нее и ради этого чучела, - дергает меня за рукав, - я с тобой и разговариваю.
- Наверно, у тебя есть очень важная причина нарушить свои правила? - Гейл старается быть спокойным и вежливым, но получается не очень.
- Представь себе, есть. – Он глядит сначала на меня, потом на Гейла, потом снова на меня. - Вы все хорошо продумали, кроме одного. Я знаю, на что способны ребята в белом, а вы нет. Не успеет замерзнуть кровь на снегу, как на тебя, дружище, с удовольствием повесят убийство, как шарик не елочку. А ты не знал? Это их обычная манера. Если чью-то смерть не получается списать на несчастный случай, в убийстве обвиняют кого-нибудь из друзей или родственников, чтоб дело закрыть. Тем более, что тебя посадить у них руки чешутся. У меня бы на их месте чесались. А тут готовое убийство из ревности. Не доставайся, мол, никому. Не думай, что в сказочку про кузена кто-то поверил.
- Не докажут, - уверенно отвечает Гейл.
- А им и не надо. Сам сознаешься, когда на братьев ружья наведут… Соображаешь? Вижу, что нет… Знаешь, что такое алиби? Не слышал? Алиби – это доказательство того, что ты на момент преступления находился в другом месте.
- Я буду в другом месте, - хмыкает Гейл. - В чем проблема?
- Все твои другие места никуда не годятся. Подходит одно-единственное.

- Вот как? – Гейл понимает, о чем речь. Я тоже. - За сегодняшний день это уже третье предложение сесть в тюрьму. Что-то в этом есть. Когда сдаваться?
- За день до того, как ей уйти. – В отличие от Гейла, ментор говорит серьезно. - Чтобы все запомнили, что она была жива на момент твоего ареста.
- Почему я должен тебе верить?
- Нам больше ничего не остается, Гейл, - вмешиваюсь я. – Мне на Арене тоже, кроме него, верить было некому. И ему тоже ничего не остается, как нам помогать, раз уж сам вызвался. Потому что, если у нас все провалится по его вине, я сживу его со свету.

- Все понятно. - Гейл смотрит на нас с Хеймитчем, как на своих братьев, обстрелявших его голову. - Осталось только выбрать морду для битья. Трое суток обеспечены.
- Да хотя бы мою, – подставляется Хеймитч. - Только не перестарайся. У твоего покойного папаши удар был чугунный, а ты весь в него.
- Ты не годишься, - снова встреваю в разговор. – Ты взял на работу Хейзел. Получится, что Гейл свинья неблагодарная.

Гейл хочет ответить, но тут слышится скрип снега под чьими-то ногами. Миротворцы поодиночке не ходят. Значит, это кто-то возвращается от мамы. Больные, голодные, избитые – все к ней, больше идти некуда. И благодаря новым порядкам их число с каждым днем растет.
Шаги приближаются. Судя по звуку, человек слегка прихрамывает. До последнего надеюсь, что это не Пит, но это он.

- А ты куда на ночь глядя? – вопрошает ментор без всякого «здрасьте». Конечно, они сегодня уже виделись.
- Тебя пошел встречать. Не знал, что ты путешествуешь в компании.

Мы с Гейлом и Пит сдержанно здороваемся.

- Ладно, вы идите, я догоню. – Делаю шаг в сторону Гейла. Эти двое не двигаются с места, что меня бесит. Изо всех сил стараюсь держать себя в руках. – Вы не поняли? Идите. Нам только два слова сказать.
- Два слова можно. – Хеймитч берет Пита за локоть, оба удаляются в темноту. Очень скоро их шаги смолкают – ясное дело, стоят и ждут, когда эти наши два слова кончатся.

- Ну и что ты думаешь? – первый мой вопрос.
- Вроде он прав, но есть куча всяких «но» и «если»…
- Так же, как и у меня. - На эти «но» и «если» времени уже нет. Есть только на главное: - Пока меня не дождешься, в лес не ходи.
- Хорошо. – Он целует меня на прощание. – Догоняй. – И, не удержавшись, кричит в сторону моих соседей: - Эй, я ушел!

В несколько шагов нагоняю Пита и Хеймитча. Мы идем и не знаем, о чем говорить. Наконец, я начинаю светскую беседу:
- Пит, а куда ты вчера пропал? Я уже думала, что тебя надо искать и откапывать…
- Ну, давай, пропаду. Откопаешь.
Еще и огрызается. Зачем он здесь вообще? Из-за него пришлось оборвать разговор в самом нужном месте. С каждым шагом по колее у меня возникает по вопросу, и все нужно немедленно задать Хеймитчу. Два, три, десять. А как тут задашь? Получается, что с ним я тоже поговорю не раньше, чем завтра. Очень надеюсь, что он хотя бы не напьется до бесчувствия – теперь ему есть кого стесняться.


Дома мама сразу ведет меня на кухню. Я даже не успеваю руки помыть. Пахнет чем-то горелым – наверно, какой-нибудь отвар убежал.
- Сейчас ты будешь учиться. – Она вынимает из своей коробки маленькую закругленную иголку и катушку дорогих шелковых ниток, потом достает из-за оконной рамы куриную тушку и делает на ней несколько разрезов. – Я ее купила специально для этого.
- Мама, может, она хоть чаю попьет? – вступается за меня Прим.
- Ах да… Китнисс, иди мыть руки.
Я совсем забыла, что у меня с утра во рту не было ничего, кроме тарелки супа с макаронами. Для того, чтоб набрать пинту крови, надо все-таки есть.
- Прим, ты сегодня ничего не варила? - В последнее время готовит только Прим, маме некогда. Что бы сестренка ни сделала, я съем все, будь это даже шпалы в гудроновом соусе.
Я почти не ошиблась: это пирог с вареньем. Пирог немногим уступает шпалам своей прочностью, а варенье гудрону – цветом. Под довольные взгляды Прим съедаю все до крошки. Если все получится, мне долго не видать ни пирогов, ни варенья. Если не получится – тем более.

Прежде чем приступить к заштопыванию курицы, громко говорю маме:
- Давай завтра снесем все старье в Шлак. Может, пригодится кому. А то новое положить будет некуда.
Мама все поняла. В мешок летят вещи, из которых возьму едва ли половину. Мне приходит в голову, что папину бритву тоже обязательно нужно захватить. А то будет очень подозрительно, если из дома вместе с Гейлом исчезнет и его бритва, пусть уж она остается братьям. Такие мелочи могут загубить самый продуманный план. И вот так понемногу набирается столько, что не унести.


До глубокой ночи учусь премудрому искусству хирургического шва, пока на курице уже не остается свободного места.


Глава 7. Обещание

Прежде чем просыпаюсь я, просыпается мысль: у меня три дня. Время пошло.

Сегодня День пакетов. Бужу маму и говорю ей на ухо, что подожду ее у Дома правосудия, и пусть захватит с собой иголку и трубку, она знает. Мама готова ко всему и ни о чем не спрашивает.

Добравшись до Шлака затемно, еле затаскиваю в наш старый дом огромный мешок и начинаю разбирать. Конечно, для прикрытия мама положила туда кучу настоящего старья – например, безвозвратно изуродованную кастрюлю или ботинки, из которых Прим выросла. Это я убираю в ларь, оставляя только то, что нам пригодится. Когда с мешком почти покончено, на пороге возникает Гейл:

- Я знал, что ты уже здесь…

Мы одни в доме и могли бы этим воспользоваться, но головы заняты совсем другим, и времени в обрез.

Гейл быстро просматривает содержимое мешка, что-то выбрасывает, что-то добавляет из ларя. На плече у него старый залатанный вещмешок, помнящий Темные Времена - впрочем, довольно объемистый, загруженный лишь наполовину. Гейл быстро и умело набивает его доверху, ничего из отобранного не оставляя. Объясняю ему, где закопано Эдово наследство. Я туда воткнула довольно приметную вешку – дрын вдвое выше своего роста, который снегом засыпать никак не могло, а чтоб не перепутать с прочим сухостоем, повязала на него бантиком обрывок веревки. Мне нужны «рысьи когти» – на них я имею особые планы.

Чувствуя, как на обоих наваливается тяжесть, вынимаю свисток:
- Хочешь, фокус покажу? Нажми на кнопку. Только сиди тихо…
Странно, что в нашем доме, где не топится печь и нечего есть, еще осталась какая-то жизнь. Проходит минуты две, и из-за печки опасливо выбирается тощее крысиное семейство.
Чудо техники приводит Гейла в восторг, и он становится очень похож на своих братьев.
- А теперь на вот эту. – Крысы растворяются в воздухе, к еще большей его радости.
Вспомнив вчерашний разговор с Хеймитчем, протягиваю Гейлу свисток и все пилюли, что остались:
- Возьми с собой. Вдруг пригодится. – Объясняю действие и побочные эффекты.
- Думаешь, мне действительно придется?... – Он прижимает меня к себе.
- Я не хочу, чтоб тебя повесили за убийство. Тем более за мое, – отвечаю сквозь комок в горле.
- Ладно, я пошел. Потом поговорим. – Гейл исчезает быстро и бесшумно, как те крысы.


У Дома правосудия толпится народ: уже началась раздача пакетов. Только вместо радости у людей на лицах возмущение и разочарование. Но вслух никто ничего не говорит: кругом полным-полно миротворцев.

- Что, девочка, за гостинцем пришла? – замечает меня дед-жестянщик. – Иди домой, не стой. Такое даже свиньям не скормишь.

У него в руках вздутая банка тушенки – смертельный яд. Остальным гражданам Двенадцатого тоже есть чем похвастаться: мокрая червивая мука, испорченная крысами крупа, прогорклое масло с жутким осадком. Из всего, что прислали, в пищу годится разве что кленовый сироп. Хоть детишкам радость.

Расписавшись за последнюю в своей жизни кучу денег, нахожу маму, стоящую за продовольствием. Мы все-таки его берем: кленовый сироп на дороге не валяется. В очереди щедро делятся способами применения негодной пищи, хоть записывай: масло на растопку, на смазку дверных петель, на мыло – сварить со щелочью, муку с крупой продать свиньям на корм, а от тушенки, может быть, крысы передохнут, очень уж их много в этом году, знак беды….

Выстояв очередь и загрузив санки, идем в наш старый дом для очень важного дела. Нам нужно наполнить моей кровью непрозрачную пластиковую бутылку. Для этого мама захватила толстую иглу с трубкой, используемые для кровопускания. Метод очень древний, но во многих случаях единственный.

Пока мама разбирает пакеты, сижу на кровати, сжимая и разжимая кулак, и смотрю, как быстро кровь из перетянутой руки бежит по трубке. Время от времени мама спрашивает, как я себя чувствую. Как я могу себя чувствовать, глядя на порог, за которым два часа назад исчез Гейл? В лесу я за него спокойна, но надо еще оттуда выйти незамеченным...

Не сговариваясь, делим деньги не пополам, а два к одному: у меня все-таки остаются двое, а у Гейла – четверо. Хорошо, что я никогда не называла им точную сумму своей ежемесячной выплаты. Пусть думают, что это половина.

Оставив маму дожидаться, добираюсь дворами до Хоторнов. Все-таки это уже вторая кровопотеря за последние полгода – меня слегка пошатывает. Первая была на Играх, когда мне попали в лоб ножом.

Дома Вик учит Пози читать – ей уже получше. В школе сегодня выходной по случаю Дня пакетов. Мама на работе, брат в лесу, Рори пошел в город. Открываю на кухне банку кленового сиропа, вызывая у обоих радостный визг. Оставив детей с сиропом наедине, ухожу в комнату, надрезаю обшивку большого матраса, запихиваю в него деньги и крепко зашиваю незаметным швом. Дело сделано.

Все-таки детишки молодцы: сироп только попробовали, да и то почти вприглядку. На прощание строго-настрого наказываю им даже не притрагиваться к испорченным консервам из пакетов и передать это Рори. «А то до вечера не доживете. Поняли?». Они поняли.

Увидев, какая я бледная, мама решительно сажает меня на санки и везет, но в город я все-таки вхожу своими ногами, отмечая, что улицы по-прежнему завалены снегом, и нигде не видно людей с лопатами. Интересно, Хопкинс уже вышел на охоту за бесплатной рабочей силой?

Дома меня изо всех сил кормят супом из перештопанной курицы. Так с нитками и сварили. Некоторое время отлеживаюсь, но, как только в дверях появляются первые пациенты, выскальзываю прочь. Конечно же, к Хеймитчу.

У ментора, как всегда, не заперто. Дом не узнать: по нему как будто прошел сильный ливень с грозой, смывший всю грязь и очистивший воздух, а Хейзел осталось только расставить вещи по местам и постелить цветные половики. Вот разве что потолок не побелен, но это вопрос времени. Хейзел просто волшебница.

С кухни доносятся обрывки разговора. Подслушивать нехорошо, но не в моем положении. Я предупредила Хейзел, что все дома в Деревне набиты шпионской техникой, но вдруг она забыла? Сняв ботинки, крадусь на голоса. Когда люди провожают своих близких в неизвестность, очень трудно себя не выдать и не обмолвиться…

- …ну и что? Она прежде всего женщина, как ты не понимаешь. – Это голос Хейзел сквозь шум воды и лязг посуды.
- Она другая женщина. В Двенадцатом таких вообще нет. Как бы тебе объяснить… - Это уже Хеймитч. Кажется, даже трезвый.
Превращаюсь в слух. Это они о ком? Неужели…
- Да какая бы ни была. Женщины все одинаковые, что наши, что в Капитолии. Им всем хочется любви, и ей тоже, не сомневайся...
Ну, так и есть. А ведь я догадывалась.
- Если уж на то пошло, то ей даже хуже, чем мне. У меня хоть мужик был что надо, ты его знал, дети остались, старший вообще весь в него…
Опять на любимую мозоль. При менторе Гейла поминать, что черта.
- А у нее что? Одна работа, и никакой радости. Представь, каково ей в пустом доме по вечерам. Ни ребенка, ни котенка…
- Интересно, чем она занимается между Играми? - Он вздыхает или мне почудилось?
- На дорогу смотрит, не покажется ли Хеймитч Эбернати. Пьяный и заросший.
- Да я всего чуть-чуть…
- Выпил или зарос? Кстати, я ножницы принесла. Садись, будем делать из тебя джентльмена.

Ну, этого я никак не могу пропустить. Дождавшись, когда крестная фея Хейзел начнет щелкать ножницами над головой своей Золушки, выхожу из укрытия.
- Стучаться надо, когда входишь! – подскакивает на стуле ментор, закутанный в рваную занавеску. Из мокрой шевелюры, как вилы из стога, торчит новая расческа.
- Извини. – Делаю вид, что мне стыдно, а он делает вид, что мне верит. – Хейзел, можно тебя на два слова? – Быстро шепчу ей на ухо, где спрятаны деньги. – Хеймитч, к тебе тоже дело есть. Сам знаешь какое.
- Зайдешь потом. – Ментор испепеляет меня взглядом, и я кучкой золы выметаюсь вон.
Впрочем, у них настолько интересный разговор, что обо мне тут же забывают. Уже закрывая за собой входную дверь, слышу голос феи-крестной:
- А почему бы тебе самому ей не позвонить?


Прикинув, что час или полтора – более чем достаточно для превращения Хеймитча в прекрасного принца, я решаюсь наконец-то зайти в третий жилой дом Деревни Победителей.

Нельзя отправляться в путь, когда между мной и Питом больше плохого, чем хорошего. Если придется уходить уже завтра, я больше никогда не смогу это исправить. Ловлю себя на том, что мне будет его не хватать. В конце концов, даже если найдется добрый доктор и сумеет стереть Игры из нашей памяти, все равно мы друг друга не забудем. Мальчик с хлебом – это навсегда, и с этим никто ничего не сделает.

От дома Хеймитча к дому Пита идет уверенная тропа. Вряд ли ментор ее сам проложил. Скорее уж Пит к нему бегал, пока я наматывала круги между Деревней, Шлаком и городом.

Дверь заперта, на стук никто не идет. Проходит пять, десять, пятнадцать минут, потом я просто сажусь на ступеньку, сама не зная, зачем.

Интересно, если бы он еще тогда, в школе, сказал мне? В пять, десять, пятнадцать лет? Неужели я была такая дикая, что ко мне все школьные годы невозможно было подойти? Разве я укусила бы его руку, если бы он ее мне протянул? Может, все тогда было бы по-другому. Гейл бы сразу знал, что у меня есть Пит. Мы бы охотились все вместе, и Пит бы сам научился стрелять белок. И в потайном месте лежали бы не два лука, а три. И у Гейла было бы два друга вместо одного… И мне не пришлось бы сейчас выбирать между зимним лесом, полным опасных зверей, и родным дистриктом, полным опасных людей. Мы могли бы жить, например, в этом доме, спокойно и без вранья – насколько это возможно в мире, где есть Голодные игры. А если бы на Жатве не вытянули его имя, он бы все так же скрывался, или все-таки вышел из тени? Или так и дожидался бы, когда мы с Гейлом вырастим братишек-сестренок и уйдем в леса? Почему о том, что он меня любит, первой услышала не я, а синеволосый упырь из Капитолия? В какую топку он бросил свое сердце, чтобы мне выжить? И можно ли было по-другому?

Как все-таки верно сказал Эд: все, ради чего человек идет на сделку с чертом, у человека отнимается. Семья, дружба, любовь, родина… Даже если он делает это из самых лучших побуждений. Закон есть закон.

Но по закону любой имеет право на защиту. И раз больше некому, этой защитой должна стать я.

Теперь я знаю, зачем ухожу. Эд вовсе не убегал из своего Третьего – у него была цель. Убегает жертва, а мы все-таки охотники. Мы должны сделать так, чтобы с Голодными Играми было покончено навсегда. Я пообещала Питу, что найду для него безопасное место. Обещания надо выполнять.

Мы с Гейлом не будем отсиживаться в лесу. Где бы ни был малейший очаг сопротивления – мы его найдем, и если даже в нем только искра – сделаем все, чтоб она стала пламенем, в котором сгорят Игры и те, кто их придумал. Вот в этом я клянусь на крыльце этого дома.

Я сижу, не двигаясь с места, пока не начинают замерзать руки и ноги и становится ясно, что Пит не придет.


Коротая время до возвращения Гейла, беру очередные уроки у мамы: как вправить вывих, чем лечить зубную боль, как распознать болезни, из чего готовить простейшие лекарства. Зря я все-таки уходила в лес, когда она и Прим возились с больными. Не знаю, как сейчас все эти знания и умения запихнуть в голову. Повезет, если хоть что-то запомню.

Солнце становится оранжевым, когда я ухожу в город.

Пробегая мимо кондитерской лавки с мерцающей вывеской, чувствую спиной косые взгляды и слышу возмущенный шепот. Здесь обычное место встречи девчонок, известных в городе как «команда Пита». Да, у Пита появились фанаты, а как же Победителю без них? Собственно, они были еще до Игр – девчонки Пита никогда не обделяли вниманием. Так же, как и Гейла. Но если «команда Гейла» не видела меня в упор, а потом вообще сошла на нет, когда он из школьной звезды превратился в обычного чумазого шахтера, то «команда Пита» все растет, и я им очень не нравлюсь. Во-первых, им кажется, что я отношусь к Питу по-свински, в чем, не спорю, есть доля правды, а во-вторых, они на дух не выносят Гейла Хоторна и сочиняют про него всякую ерунду. Что он им сделал – ума не приложу. Но сегодня команда реагирует на меня живее, чем обычно. Что-то произошло.

Как будто в ответ на мои мысли, рядом оказываются двое миротворцев. Одного знаю, другого нет.
- Несешь товарищу поесть? – Они показывают в конец переулка: – Вон он, улицу чистит.

Он все-таки это сделал.

Видимо, это случилось недавно: работа только начата. Рядом с Гейлом, не спеша бросающим снег на обочину, стоит сияющий Хопкинс. Я спрашиваю, можно ли покормить арестованного.
- Тогда уж и мне принеси пожрать, - заявляет наглый капрал. – Ты сегодня богатая, а нам жалованье задерживают.
Плохо, что теперь не купишь миску супа у Сальной Сэй, но еще есть пекарня, где все свежее и горячее. Раздав по булке капралу и арестованному, тайком кладу большую буханку Гейлу за пазуху – в тюрьме не кормят.

От проглоченной горячей выпечки у Хопкинса появляются другие потребности:
- Эй, Кейси! – окликает он проходящего миротворца. – Постой тут, мне срочно надо в сортир.
Сегодня удача на нашей стороне. Кейси – это Дарий.

Едва капрал исчезает из виду, Гейл сообщает самое главное. Все, что мне нужно, он принес и оставил в нашем старом доме. А после рассказывает, как было дело.
Он шел ко мне и никого не трогал. На площади ему встретился Пит Мелларк. Пит подошел и громко, чтоб все услышали и обернулись, потребовал отстать от своей невесты, то есть от меня. Увидев Хеймитча, стоящего в сторонке, Гейл сразу все понял. Ему совсем не хотелось драться, когда полно других способов заработать эти три дня за решеткой. Во всяком случае, пока не увидится со мной. Он попросил Пита подождать, но тот был настроен весьма решительно. Гейл понял, что Пит не отстанет, и толкнул его в снег. Тому показалось мало и неубедительно. Тогда Гейл толкнул его так, что Пит протаранил сугроб на расстоянии десяти футов. Откопавшись и не выпуская из поля зрения Хеймитча, Пит заявил, что, если Хоторн будет халтурить, он ударит его первым, и тогда их посадят в одну камеру. Гейл ответил, что на здоровье, Хопкинс будет только счастлив заполучить двух дармовых работников вместо одного. Тут все и произошло. Все знают, что у парней есть особые слова, за которые сначала бьют, а потом думают. А Пит со словами всегда умел обращаться мастерски… В общем, когда Пита подобрали там, куда он улетел от знаменитого чугунного удара, Хопкинс тут же явился из воздуха, как черт во сне, и радостно поволок всех троих в участок. Там веселье продолжилось. Пит с Хеймитчем в непривычной роли потерпевшего и свидетеля, перебивая друг друга, так заплели капралу мозги, что он переписывал протокол целых восемь раз, а Гейл из-за решетки отпускал ехидные замечания, от которых дежурный давился чаем «белая роза», и все это походило на сумасшедший дом. Впрочем, Хопкинс умел из всего выбирать главное, а главным для него было не получить по голове от начальника, то есть поскорее привести город в надлежащий вид. И теперь арестованному Хоторну три дня разгребать городские улицы и заодно дорогу до Деревни. А не управится – задержится еще на столько же.

Вот так. Чтобы обеспечить мне зеленую улицу, один заработал синяк, а другой – три дня заключения. Учитывая, что Гейл правша, у Пита синяк наверняка на том же месте, что и давнишний, полученный за горелый хлеб. История повторяется.

Не успевает Гейл закончить рассказ, как в лучах заката возникает фигура Гая Юлия Хопкинса.
- Послезавтра по забору пускают электричество, - сообщает до сих пор молчавший Дарий, пока начальник еще далеко и не слышит. – Пока в тестовом режиме, но изжариться хватит. А завтра я последний день в патруле. Все поняли? – Он смотрит на меня.
Мы ничего не успеваем сказать в ответ: Хопкинс уже близко. На его физиономии безмерное облегчение. Сегодня определенно его день.
- Свободен, Кейси, - отпускает он Дария. – Ты тоже. – Это он мне. – Чего встал, бульдозер? Горючее кончилось? – Это он Гейлу.
Наверняка мы оба подумали одно и то же: надо уходить, пока кличку не навесили.

Мы с Дарием вместе идем до конца улицы, где наши пути должны разойтись.
- А ты меня так и не поцеловала, Китнисс, - говорит он мне на прощание. – Я ведь скоро уеду в Четвертый. – Он мечтательно вздыхает: - Никакого снега, море, солнце, можно плавать и нырять…
- Я видела море, – вспоминаю я. – Нам показывали, только мы не купались. Знаешь, чем оно пахнет? Свежими огурцами. А ты сам его видел?
- Конечно, нет! – мотает он рыжей головой. – И почему свежими, когда оно соленое?
Сжав на прощание мою руку выше локтя, Дарий исчезает за домами. Вот и еще один человек, которого я больше не увижу. Кто знает, встретимся ли завтра, когда буду уходить.


Пока не стемнело, возвращаюсь в Деревню. Свет горит только у нас и у Хеймитча. Если Пит сейчас у него… ну что ж, так даже лучше.
Я заглядываю в кухонное окно и вижу, что так и есть: они вдвоем гоняют чаи со свежими булочками. Хейзел без всякого злого умысла соорудила Хеймитчу стрижку, как у Гейла, и ментор даже стал на него немного похож. Представляю, каково ему сейчас смотреться в зеркало. Сама Хейзел, конечно, давно ушла. Новости в Двенадцатом разносятся, как лесной пожар – она уже непременно знает про сына.

Стучу в окно. Когда они выходят во двор, первым делом бросаюсь к Питу:
- Ты цел? – Ощупываю его лицо. Он не отстраняется и не морщится. Встретившись с ним глазами, вижу, что он все уже знает.
Нет, тогда, в детстве, ему досталось больше. Гейл все-таки более опытный боец, чем Питова мама. Синяка не будет.

- Зачем вы это сделали? - набрасываюсь я на обоих, закончив осмотр. - Гейл бы сам что-нибудь придумал.
- Разве мы плохо справились? – отвечает Хеймитч, трезвый, как стекло.
- Ты же все равно уйдешь, - добавляет Пит, глядя в сторону. - Держать тебя бесполезно. С ним ты хоть будешь под защитой. Я, к сожалению, в лесу мало на что способен. Да ты и сама это видела…

- Пит. – Я крепко держу его за руки. Сейчас повторю ему то, в чем поклялась на крыльце его дома. – Я не просто ухожу. Я обещала найти для тебя безопасное место. Но пока есть Голодные Игры, безопасных мест нет и не будет. А обещания надо выполнять. Значит, прежде всего надо покончить с Играми. – Мы смотрим друг другу в глаза, не отрываясь. – Вот здесь, на этом месте, я тебе говорю, что иду за это биться. Все равно с кем. Сейчас и до последнего вздоха. Ты в меня веришь? – Мы сжимаем руки сильно, до боли. – Скажи. Мне это нужно. – Еще немного, и мы не сможем разжать руки без посторонней помощи, как тогда, на Играх. – Скажи. – Я слышу, как бьется сердце, но не знаю, чье. – Скажи.

Мы молча держимся за руки, как будто пытаемся отдать друг другу все, что не смогли, и все, что больше не сможем. Не знаю, сколько времени проходит. Пять, десять, пятнадцать. Часов, минут или ударов сердца. Какая разница.
Наконец, он находит слова:
- Мы обязательно встретимся, Китнисс. Я не прощаюсь. Все получится.

Мы коротко и крепко обнимаемся, как перед боем, и расходимся, не оглядываясь.

Дома на своей кровати нахожу большой пакет сухарей, пахнущий корицей и укропом.


Глава 8. Две звезды

Говорят, в старину очень боялись этого дня. Пятница, тринадцатое. Старались больших дел не затевать и вообще не высовываться…

Мы уснули только под утро. Ни о чем таком не говорили – вспоминали детство, когда папа был живой. Нашу жизнь, еще ничем не омраченную. Как будто складывали эти воспоминания мне в дорогу. Я не думала, что Прим так много помнит – а ведь она была совсем маленькой.

Утром приходят Пит с Хеймитчем и ставят на стол яблочный пирог - только-только из печки. Никогда по этому дому не плыл такой аромат и уже никогда не поплывет. Пирог просто потрясающий, но ни у кого кусок не лезет в горло. Более уместна за этим столом была бы поминальная бутылка белого – уже к полудню меня можно будет официально проводить в мир иной…

Будь проклят этот дом, в котором я не могу обнять на прощание родных людей. Будь проклято это место, в котором жить страшнее, чем в зимнем лесу. И трижды прокляты те, кто их такими сделал.

С Питом и Хеймитчем прощаюсь на улице – «пока-пока», будто не навсегда, а до вечера. На большее не решаюсь – как бы это им потом боком не вылезло. Они и сами лучше меня все понимают. А потом я, мама и Прим идем в наш старый дом.

В городе я отстаю, чтоб увидеться с Гейлом. Нахожу его там же, где вчера - только улица уже основательно расчищена. Он сегодня не один – еще пятнадцать человек машут лопатами. Хопкинсу опять крупно повезло: он умудрился собрать полную коллекцию отборнейших идиотов Двенадцатого дистрикта. Проще говоря, городские и шлаковские вчера снова пошли стенка на стенку. Известное дело: когда с настоящим врагом расправиться руки коротки, бьют того, кто поближе и послабее - за голод, за безработицу, за бесправие, за плохую погоду. Работников стережет незнакомый громила в форме, у которого нужно спросить разрешения на передачу. Внимательно изучив содержимое пакета, солдат неохотно подзывает Гейла и предупреждает, что у нас одна минута. Была бы на моем месте мама кого-нибудь из парней – наверняка послал бы куда подальше, но с Победителем приходится считаться – пока еще.

У Гейла под глазами круги. У меня, наверно, тоже – я сегодня не смотрелась в зеркало.
- Привет, Кискисс. – Забирая у меня пакет, он на секунду крепко сжимает мою руку, я отвечаю тем же. – Жди, я скоро буду. – Это все, что он сейчас может мне сказать. Я хочу ответить, но между нами возникает громила, и приходится разойтись.

Улица делает поворот, и вот уже нам друг друга не видно. Пытаюсь успокоить себя тем, что расстаемся ненадолго, что впереди свобода, но становится только хуже.

В доме, куда моей семье скоро предстоит вернуться, вместо прощальных объятий все втроем сосредоточенно дерем «рысьими когтями» комбинезон, подаренный Цинной. По сравнению с другими потерями эта почти не ощущается. Хотя, конечно, жалко – для леса лучше одежды у меня никогда не было и не будет. Но о том, чтобы разодрать папину куртку, даже речи быть не могло.

Мама и Прим хотят напоследок накормить меня как можно лучше, но живот набивать нельзя – разве что карманы. С собой почти ничего не беру – я должна оставить после себя пустую сумку. Ничего мне сегодня нельзя.

Плакать тоже нельзя. Маму и Прим не должны сегодня видеть с красными опухшими глазами. Мы так привыкли прятать свои чувства, что нам и сейчас это почти не составляет труда. Плакать будем потом и порознь.

Дом в Деревне я покинула легко и просто, но как же тяжело сейчас переступить порог… Здесь я родилась – вон на той кровати. В эту стену когда-то впервые воткнула нож – след виден до сих пор, мама тогда очень испугалась, а папа после этого впервые взял меня с собой в лес… В этом доме стены действительно помогали. Пусть помогут и сейчас – уйти и не оглянуться.

Уже потом, по ту сторону Луговины, мне становится по-настоящему страшно и больно. Но ведь это уже было в моей жизни, и не так уж давно. Хоть и большой кровью, но я смогла вернуться к тем, кого люблю. Так кто сказал, что моя дорога без возврата?

Правда, чего мне возвращение будет стоить на этот раз – никто не знает.


На краю Луговины долго жду, затаившись в кустах орешника. В глубоком снегу меня почти не видно. Дождавшись, когда Дарий подойдет поближе, начинаю тихо свистеть, и он оборачивается.

- Ты один? – Он кивает. Выхожу из укрытия и быстро говорю:
– Дарий, я не хочу тебя подставлять. Я замету следы, но когда начнет темнеть, ты их увидишь и поднимешь тревогу. Я тогда буду уже далеко. Ничему не удивляйся… и затопчи там все как следует. – Обнимаю его: - Ты настоящий друг. Спасибо за все. Может, еще встретимся.

- Должок. – Дарий придерживает меня за плечи. Он ничуть не удивлен. В глазах пляшут рыжие черти.
- Ах, да. – Целую его в нос. – Извини, больше не могу, а то захочу остаться.

Он смеется и целует меня в левый глаз:
- Меткой тебе стрельбы. – Отпускает и подталкивает: – Береги себя.
- Ты тоже.

Ныряю в снег под проволоку. Заметаем следы: я на этой стороне, Дарий на той.
Еще один человек, который знал или догадывался. Еще одно прощание.


Сверяясь с рисунком Гейла, по его старательно заметенным, но уж мне-то видным следам через час прихожу туда, где мне предстоит разыграть свою смерть.

Лучшего места, чтобы погибнуть на охоте, не найти во всем лесу – на краю высоченного обрыва. Если свалишься, никто не подберет – люди не птицы. На вытоптанном снегу кровавые пятна и клочья заячьей шкуры – следы собачьей трапезы. Рядом валяется сломанный лук, годный в лучшем случае на растопку, и такие же стрелы.

Мне становится понятно: чтобы все разыграть именно здесь, Гейл увел собак с тропы. Интересно, как он это сделал.

Заглянув за край обрыва, вижу небольшой выступ. Если держаться за корни деревьев, можно по нему передвигаться.

Вынимаю нож и отрезаю косу под корень, как ящерица отбрасывает хвост. Надеваю на ноги «рысьи когти». Вешаю лук и колчан со стрелами на одно плечо, торбу с припасами – на другое. Смочив кровью косу, шапку, сумку и клочья комбинезона, разбрасываю все это по вытоптанному собаками снегу. Ложусь и барахтаюсь, разбрызгивая кровь и изображая ожесточенное сражение. Ползу к обрыву, оставляя за собой кровавый след. Когда бутылка пустеет, сплющиваю ее и прячу за пазуху – потом сожгу.

Ухватившись за два подходящих корня, перекидываюсь через край обрыва. Нащупав ногами опору, вцепляюсь в нее «когтями». Двигаюсь шаг за шагом, цепляясь руками за корни, а ногами за скалу, время от времени помогая себе ножом.

Выступ крошится под ногами – назад уже нет пути, только вперед или наверх. Не пройдя и двадцати ярдов, приходится выбираться – дальше корней нет, держаться больше не за что. Первая часть пути пройдена.

Заметая следы, нахожу подходящее дерево и забираюсь на такую высоту, где наиболее раскидистые кроны и прочные ветки. Поиграем с митротворцами в «выше ноги от земли». Последний раз я такое проделывала в тринадцать лет - не скажу, что это даже тогда было очень просто, а ведь я весила куда меньше. Правда, и «когтей» у меня не было.

Больше, чем упасть и разбиться, я боюсь повредить лук - без него мне в лесу верная гибель. Неспроста Гейл оставил его, а не отнес на озеро – сверху отлично видна собачья стая. Может, даже та самая. Помедли я чуть-чуть, и мы бы встретились.

Надо обязательно хотя бы милю пройти по деревьям. Без косы теперь даже лучше – представляю, как бы она цеплялась за ветки. А варежки уже в клочья – скоро и руки будут в клочья. Изо всех сил стараюсь уберечь глаза: ветки по лицу так и хлещут, на нем уже нет живого места. Хорошо, что есть заживляющая мазь и термоперчатки, подарок Цинны... Он ведь тоже будет считать меня погибшей – когда еще Пит и Хеймитч с ним увидятся. А у меня даже его фотографии нет.

До смерти напугав по дороге множество белок, птиц и даже одну молодую рысь, через час отваживаюсь спуститься на землю и двигаться перебежками: где по деревьям, а где по земле, заметая и путая следы – не сказать, что по глубокому снегу это быстрее, но для лука в любом случае безопаснее. Чем ближе к озеру, тем перебежки длиннее.

Достигнув цели, раскапываю тайник и начинаю готовить убежище – солнце заходит, стоит поторопиться. Выбрав место, защищенное с одной стороны скалой, а с других заплетенное густым ежевичником, как колючей проволокой, рою пещеру в снегу и ставлю палатку – я научилась обращаться с такими в Тренировочном центре. Замаскировав ее как следует, перетаскиваю туда все имущество: рюкзак, вещмешок, лук и стрелы Гейла, а также одеяла из домика – лишними не будут.

Палатка не просто держит тепло – она его излучает. Конечно, не изжаришься, но не окоченеешь уж точно. Если еще и лечь на тот самый замечательный коврик, можно даже снять куртку. Найдя в рюкзаке спиртовую горелку, треножник и большую бутыль денатурата, устраиваю чаепитие – мне все-таки положили в торбу кусок утреннего пирога. И только когда кружка пустеет, на меня со всей силой наваливается такая усталость, что я не могу ни двигаться, ни думать, ни чувствовать. Бессонная ночь и тяжелый полуголодный день делают свое дело – я отключаюсь, и меня можно брать голыми руками. Но все руки – и злые, и добрые – далеко.

Теперь нужно затаиться, насколько это возможно. С голоду не умру: есть сухари, сало, снег и мята для чая. И хоть собачьи следы мне не попадались, нож и лук всегда наготове. Разговоры закончились, начинается всамделишная лесная жизнь.


День уходит за днем. Если бы они были кирпичами, можно было бы строить стену.

Я стараюсь оставлять как можно меньше следов своего присутствия. Если охочусь, то недалеко - на птиц и белок. Пока есть денатурат, костер не развожу – варю мясо на спиртовке. Сухари и сало еще есть, но пока могу охотиться, я их не трогаю – оставляю на самый крайний случай.

Стирать исподнее приходится снегом, а сушить на коврике. Если бы чудесного коврика не было, пришлось бы сушить на себе. Мы совсем не думали о таких вещах, когда строили планы побега, а стоило бы. Умываюсь тоже снегом, а вместо зубного порошка использую жевательную смолу, как в наших местах делают многие. А вот голову не вымоешь, не говоря уже об остальном. Интересно, как бы мы выкручивались, если бы ушли вместе с семьями?

Но в основном я лежу в палатке, как медведь в берлоге. Библиотека оказывается предметом первой необходимости наравне с горелкой. Если не читать, можно сойти с ума. Большинство книг явно не для меня – одни сплошные трехэтажные формулы и схемы, в которых разобраться мог бы, наверно, только Эд, да еще эти его… как их… Бити Такамори и Дэвид Розенталь – не забыть бы, вдруг и в самом деле встретимся. Но есть и другие – сказки и истории, в которые можно погрузиться с головой, и я погружаюсь - только бы не вспоминать и не думать. Когда по сотому разу начинаешь прокручивать в голове план побега и считать его слабые места, их оказывается столько, что он постепенно становится планом самоубийства – только потом соображаешь, что на один реальный недочет приходится десять выдуманных или померещившихся. Я учусь вовремя останавливаться и переключаться: читать, охотиться или заниматься делами по нехитрому хозяйству.

Чтобы не одичать, я взяла с собой календарь. В библиотеке тоже есть календарь, но после замены батарейки он почему-то показывает июль - месяц Голодных Игр. Как переделать дату, я не знаю, а бывшего хозяина не спросишь. На пятый день он мне все-таки приснился, свежий и здоровый. Я очень обрадовалась, но не запомнила ни слова из того, что он мне говорил – просто наутро появилось ощущение, что я здесь больше не одна.

Каждый день я жду поезда. Но дни проходят, а с дороги ни звука – видимо, шахты еще закрыты, и возить нечего.
На десятый день слышу стук колес, но никто не приходит. Я не знаю, что мне делать. А если Гейл спрыгнул с поезда и разбился? Оставаться на месте или искать? И где искать?

Я все-таки иду к дороге. Крадусь за деревьями до тоннеля, но никого не нахожу – ни на той стороне, ни на этой.

Одиннадцатый, тринадцатый, шестнадцатый день… Как ни стараюсь замести следы, вдоль железной дороги образуется тропа, на которой меня может подстеречь любой хищник, четвероногий или двуногий. Еще один день, еще один кирпич в стене - просто на одно ежедневное дело стало больше. На плаву меня держит только обещание, данное Питу – покончить с Голодными играми. Если Гейл не придет до Нового года – значит, ждать уже некого. Назад в любом случае хода нет. Я решаю идти в Тринадцатый одна.


На семнадцатый день, услышав стук колес, выжидаю обычное время и собираюсь на ежедневный обход - и тут раздается крик совы. Я не сразу соображаю, что совы днем не кричат. Когда до меня доходит, я изо всех сил ору в ответ. бегу на голос, не разбирая дороги, и вижу, как навстречу мне по белому-белому снегу идет черный-пречерный человек в шахтерской робе и каске, а из-за его спины светит солнце, как будто он несет его с собой.

Я не знала, что большая радость и большое горе так похожи...

Мы падаем в снег и катаемся в нем, как две полоумные дикие собаки, перемазанные углем, не в силах разжать руки, разучившиеся говорить. И лишь когда вокруг нас белого снега уже не остается, приходим в себя – первым, конечно, Гейл:

- Плохо заметаешь следы, Кискисс. Я пришел по твоей тропе.

Мы закидываем черный снег белым и уходим, а по дороге я слушаю рассказ.


Дарий честно обнаружил мои следы под вечер и доложил начальнику. Начальник сказал, что не собирается никого гонять по лесу за каким-то чокнутым ушельцем – тем более на ночь глядя. Было бы их несколько, это была бы шайка – совсем другой разговор. А зачем тратить силы на поиски одного-единственного, если его один хрен казнят? Сам спокойненько подохнет зимой в лесу, съедят или замерзнет – к тому же завтра пускают ток по забору. А Хоторн тут не при делах, вот он, ему еще два дня трудиться на благо общества. Так что не гони волну, Кейси, пока самого в лес не отправили, а иди отдыхай. Что Кейси послушно и исполнил. А Гейл все это слышал от первого до последнего слова.

Утром к Хопкинсу явилась делегация – мама, Пит и Хеймитч. Вот тут ему стало неуютно. Он вызвал Дария, наорал на него и послал в лес на поиски. Умница Дарий выпросил себе двух помощников из пополнения – тупого и еще тупее, лично отбирал. Изображая великих сыщиков, эти двое затоптали все в лучшем виде, будто у каждого из них было не две ноги, а четыре, и все с копытами, да еще и чуть не сорвались с обрыва. Дарий их еле выгнал из лесу, а то заигрались, как малые дети.

К вечеру из Капитолия прилетел следователь. Ему были предъявлены окровавленные коса, пустая сумка и клочья комбинезона как неоспоримые вещественные доказательства. Оглядев с кислой миной затоптанное место происшествия, он решил спустить с обрыва на веревке человека. Тогда-то обнаружилось, что под этой глубиной есть еще глубина – вход в большую пещеру. А в нее никто не согласился лезть даже за деньги. Для очистки совести решили прочесать лес и честно углубились на целую милю, но тут из Капитолия почему-то поступила команда «отбой». Не успела последняя солдатская нога ступить за ограждение, как по нему пустили ток – такой, что все вороны мигом изжарились.

Маму и Прим, конечно, допрашивали, но они только плакали – наконец-то это им стало можно. В конце концов от них отстали, приказав покинуть дом в двадцать четыре часа. Пит предложил маме и Прим поселиться у него, но они отказались. Гейла как раз выпустили, и он помогал с переездом. А Пит с Хеймитчем просто ушли с горя в запой – во всяком случае, так это выглядело. Больше никто из Капитолия не приезжал. В конце концов, я не первый погибший Победитель. Вскоре о моей смерти сделали ролик и показали по телевизору – только тогда моя семья успокоилась.

Когда шахты снова заработали, Гейла прямо из забоя отправили на проходку вентиляционного ствола. Если совершенно необученному человеку поручают взрывные работы, это значит, что он кому-то очень сильно надоел. Только тут они ошиблись: Гейл взрывное дело изучил самостоятельно. Как раз настолько, чтоб разыграть все как надо - как будто его, криворукого новичка, разорвало так, что хоронить нечего. У него получилось после взрыва незамеченным залезть в пустой вагон, который тут же засыпали углем. Всю ночь он просидел в этом угле, как покойник в могиле, и так же окоченел, хотя надел все свои теплые вещи. Дышал через щелочку. Очень помогла таблетка энергетика – правда, съесть было нечего. Но ничего, люди ради свободы терпели и не такое. Ему снова повезло – вагон оказался последним, а то при прыжке могло бы затянуть под колеса…

- А дальше я шел уже по колее, которую ты оставила, - заканчивает Гейл. – Когда уже следы заметать научишься, горе?

Видимо, энергетик еще действует – как только добираемся до места, Гейл командует:
- Собираемся немедленно. Ни минуты нельзя оставаться.
Я держала вещи в полной готовности – нам нужно только сложить палатку.
- Надень вот это. – Гейл вынимает из мешка странные штуки, сделанные, видимо, из дюралевых трубок и пожарного рукава. - Это снегоступы.

Надо сказать, что в лесу можно добыть не только дичь. С незапамятных времен там осталось много всяких железяк – надо только уметь их искать. Папа, например, постоянно их находил и складывал на чердаке. А у Гейла этого добра, наверно, столько же, сколько во всем Шлаке.

Найдя на карте домик, определяем направление и выходим. Идти на снегоступах неудобно и медленно, но мы научимся.

До сих пор нам исключительно везло. Может, как всем на свете новичкам и дуракам. А может, это везение в долг, и потом его придется возвращать, как оно бывает в сказках – кто его знает. А еще… Может, это не мы выбрали дорогу, а дорога выбрала нас – вот поэтому она так бережет нас и ведет, и надо в нее просто верить?
Лучше не задумываться о таких вещах, а просто идти как можно быстрее. К тому же нас теперь двое, и уж вместе мы точно не пропадем.

Солнце почти село, над нашей дорогой уже видны звезды – целых две, будто у дороги есть глаза.

Конец первой части


Часть 2. ВОДА И ОГОНЬ

Глава 9. Большие надежды


Мы в пути уже много дней. Столько, что кажется, будто мы в дороге родились и выросли. Позади лес, впереди лес, справа и слева тоже лес. Если закрыть глаза, перед ними все тот же лес, так что можно их и не закрывать. Но сегодня я чувствую, что нашим скитаниям конец - мы найдем то, что искали, и придем туда, куда хотели.

Сквозь деревья в наступающих сумерках светятся огни – красные, зеленые, желтые. Лес редеет и расступается, открывая сверкающий бесчисленными гранями хрустальный дворец. От его переливающихся окон снег вспыхивает зеленым, розовым, лиловым, золотым, и наши лица тоже. Забыв обо всем, мы не замечаем, как оказываемся у самого входа.

Двери распахиваются. Мы ступаем на хрустальную парадную лестницу, всю в огнях, и под перезвон колокольчиков поднимаемся туда, где нас, конечно же, дожидается большая украшенная ёлка.

Серебряная искрящаяся дорожка ведет нас к огромным дверям из цветного стекла. Еще один шаг, и двери открываются…

На пороге стоит синеволосый Цезарь Фликерман, обнажающий в улыбке длинные золотые клыки. На его руках, распахнутых для объятий, золотые же кривые когти, с которых на хрустальный пол капает что-то черное.

- Добро пожаловать в Капитолий! - гремит под сводами дворца.

Хрусталь и цветное стекло рассыпаются на мелкие осколки. Откуда ни возьмись, набегает капитолийская публика, раскрашенная и разодетая. Меня окружают, подбираясь все ближе, тянут руки. Я кричу во все горло, зову Гейла, но рядом никого. Ругаясь на чем свет стоит, я, как могу, отбиваюсь от нечисти, но силы неравны, и кто-то уже хватает меня холодной рукой…


- Что за шум, Кискисс?

Открыв глаза, вижу Гейла, одетого по-уличному. Он всегда встает раньше всех в лагере, даже если спал всего два часа, потому что ненавидит очереди в туалет и умывальник, а сейчас прибежал на мои крики.
Я прижимаюсь лбом к его холодной руке. Становится легче.
- Опять кошмары? - Другая холодная рука гладит меня по стриженой голове.
- Еще какие. – Я возвращаюсь в реальный мир. – Как будто на меня снова рухнула поленница.

- Опять? – Ему очень стыдно. - Прости, пожалуйста...
- Ничего страшного. – Обнимаю его за шею. - Ты же не виноват, что такой большой, а палатка такая тесная…
– Больно? – Гейл берет меня за плечи. – Куда я тебе заехал на этот раз?
Я куда-то показываю наобум.
- Угу, понял. – Он задирает мою футболку. – Синяка нет… Рёбра целы?
- Оёйййй!... - Я вскакиваю: во-первых, рука ледяная, а во-вторых, щекотно. И в-третьих, все равно пора вставать.

- Хорошо тебе, Гейл. - Начинаю одеваться. – Ты снов не видишь.
- Да как тебе сказать… - Гейл делает многозначительную паузу. - Сегодня приснилось, что лежу в могиле со скелетами, - он проводит пальцем по моим выступающим ребрам, как по расческе, – а они ругаются матом.
- Опять? – Мне очень стыдно. – Прости, пожалуйста…
- Ничего страшного, Кискисс. – Он помогает мне натянуть свитер. – Если бы мне досталось так же, как тебе, я матом бы не ругался, а разговаривал, и не во сне, а наяву. Ну ладно, пошли, а то кашу провороним. – Он выбирается из палатки: в тесноте толком не оденешься.
- Было бы чего воронить… - ворчу я, зашнуровывая ботинки.

Подъем еще не объявили, а возле умывальника уже очередь. Как ни стараюсь заставить себя подниматься вместе с Гейлом, чтобы никого не ждать, ничего не выходит.

Когда я, умывшись ледяной водой, подхожу к общей палатке, из нее уже слышится стук алюминиевой посуды – начинается раздача завтрака. Гейл дожидается меня с двумя мисками серо-коричневой каши. Миски – это громко сказано: каша кое-как размазана по дну, не объешься. Еще по кружке горячего, чуть-чуть подслащенного травяного чая – и не понять, был завтрак или не было. Детям, правда, достается еще и по стакану синеватого молока. Откуда тут молоко, можно только догадываться. Говорят, синтезированное, но детишки пьют и хвалят.

Народ ест быстро и без разговоров. Сложив дочиста вылизанную посуду в пластиковое ведро, все выходят, и только мы задерживаемся – нас дожидаются стоящие в углу большие берестяные короба. Скоро особый день, и к нему особое задание.

Когда мы уйдем, дежурный затопит печку, соберет детей, включит аппаратуру, раздаст тетрадки и карандаши, и палатка превратится в учебный класс. Учительница будет с экрана объяснять новый материал и задавать вопросы, а шестеро детей от пяти до двенадцати лет – выполнять ее задания. Наверно, сложно учить такой разновозрастный класс, но дети должны получать знания в любых условиях.

Надев короба на плечи и подогнав ремни, мы забираем из палатки свое оружие и успеваем как раз вовремя: дежурный уже собирается задвигать огромный засов – дело не из легких. Извинившись за задержку, мы проскакиваем в ворота. Перед нами снова лес. Мы движемся в сторону светлеющего края неба, и вскоре лагерный частокол исчезает за деревьями. Дорога дальняя, а вернуться надо засветло, да еще и проверить ловушки.


Лагерь беженцев - это три армейские палатки под большим двускатным навесом и маскировочной сеткой, стоящие в лесу, в полумиле от пограничного забора Тринадцатого дистрикта. Сам забор высоченный, весь в мотках колючей проволоки и постоянно под током – видимо, вольным гражданам Тринадцатого есть кого бояться. А нам, получается, некого.

Лагерь обнесен десятифутовым частоколом. По сравнению с пограничным забором он, конечно, выглядит простым штакетником, но по крайней мере, благодаря ему дикие звери в лагерь не лезут и детвора по лесу не разбегается. В одной палатке живут одинокие мужчины, в другой – женщины, дети и семейные. Жилые палатки сделаны из той же термоткани, что и наша, нежилая общая – из простого брезента. Каждая жилая рассчитана на пятнадцать человек, а в лагере вместе с нами получается ровно шестьдесят. На остальное грех жаловаться: есть электричество, полевая кухня, канализация и даже душевая с дровяным водонагревателем. Рядом быстрая и чистая незамерзающая речка, из которой в лагерь качают воду. Словом, все, что нужно для выживания пятидесяти трех взрослых и семерых детей.

Говорят, раньше беженцев принимали сразу и давали гражданство. Сейчас в Тринадцатом эпидемия оспы, из-за которой введен карантин. Неизвестно, чего тут больше: заботы о нас или опасения, что мы занесем какую-нибудь еще более страшную болезнь. Эпидемия уже идет на спад, но она свела в могилу больше четверти населения и очень многих покалечила, так что предосторожности лишними не кажутся.

Каждый день в лагерь приходит человек, лица которого никто не видит, поскольку оно всегда скрыто маской с респиратором. Он собирает взрослых и ведет за забор, где они весь день разбирают какие-то завалы или демонтируют устаревшую технику. За это другие люди в масках утром и вечером выносят на нашу сторону забора большой бак с каким-то месивом. Иногда оно желтое, иногда буро-зеленое, чаще серое. Но будь оно хоть фиолетовым, на вкус это всегда вареные опилки без соли - равно столько, чтоб от голода ноги не протянуть. Может, разборщикам завалов и дают нормальный обед, но по ним не скажешь.

Жизнь в Тринадцатом чудная. Во-первых, он весь упрятан под землю. Говорят, этот нижний мир строился не одно столетие – на случай всеобщей ядерной войны. Они под землей даже рыбу разводят и картошку выращивают. Во-вторых, там нет ни бедных, ни богатых, ни шлаковских, ни городских – это еще удивительнее, чем подземные сады и огороды. Все равны, все носят одинаковые штаны и куртки, все едят из общего котла и поровну – разве что больным, беременным, детям и занятым на особо тяжелых работах полагается добавка. В-третьих, все население – солдаты. С четырнадцати лет у детей начинается неслабая военная подготовка. Если в других дистриктах внимательно следят, как бы у кого не завелся нож длиннее кухонного, в Тринадцатом все должны владеть любым оружием и приемами рукопашного боя. В-четвертых, здесь можно учиться на кого захочешь - даже на врача, были бы мозги. В-пятых, для того, чтобы все это существовало и работало, все люди живут строго по расписанию. Утром хитрая машина специальной краской наносит каждому на руку его личный распорядок дня – смыть его нельзя, но к ночи он выцветает сам, чтобы наутро машина смогла нанести новый на то же место. Не знаю, смогли бы мы так жить, но здешние дети уж точно не ведают, что такое Жатва и Голодные Игры.

Мы внизу побывали уже два раза. Первый – когда после допроса, снятия отпечатков пальцев и прочих премудростей нас повели на санобработку. Под конвоем спустили на лифте чуть ли не в преисподнюю и полутемным коридором привели в настоящий рай. На самом-то деле это была санитарная комната, выложенная побитой бледно-голубой плиткой и с треснутым зеркалом на стене, но там была горячая вода! Пришла тетка в маске и резиновом халате, выдала нам одну мочалку на двоих, бутылку грязно-зеленого жидкого мыла и узел ветоши – мы не сразу разобрались, во что переодеться, а чем обтереться. Показав нам, как пользоваться стиральной машиной и дезкамерой, она поскорее ушла – мы даже ее ни о чем спросить не успели. Посмотревшись в зеркало, мы поняли, почему она так быстро сбежала: перед ней были не люди, а лесные черти – один с бородой, другой без. Если бы зеркало было целым, то от нашего вида оно бы непременно треснуло. Нас не застрелили, наверно, только потому, что мы все-таки шли на двух ногах и разговаривали. От увиденной картины мы тут же, наплевав на стыд, сбросили всю свою грязную одежду до последней нитки и закинули в машину, а то, что стирке не подлежало – в дезкамеру. А потом долго стояли под душем, просто раскрывши рты - эта ржавая вода с хлорным запахом казалась нам вкуснее летнего дождя. Блаженство длилось ровно до того момента, когда я открыла бутылку с мылом. В ней была та самая резко пахнущая гадость, в которой некогда меня отмачивала команда подготовки. Оказывается, всем трибутам перед Играми просто выводили блох, как Лютику. Мертвец должен быть чистым. Хорошо, что мыло у нас было свое, из дома – земляничное.

Второй раз нас повели на медосмотр – уже в другое подземелье, посветлее и почище. Все врачи были в резиновых масках, резиновых передниках и резиновых перчатках до локтей. Эта резиновая команда долго нас крутила, вертела, прослушивала, простукивала и просвечивала, как будто искала разбойничий клад. Нам сделали прививки от оспы, а мне кое-что еще. После очень неприятного осмотра врачиха удовлетворенно кивнула и приставила к моей руке шприц – точь-в-точь такой, каким нам вводили датчики слежения. Увидев мое враз побледневшее лицо, она объяснила:

- Милая, с детьми придется потерпеть, пока не уйдет эпидемия. Этой капсулы хватит на год, а там видно будет. – И успокоила: - Ничего страшного, у нас все с такими ходят.

Сначала мы решили эту капсулу немедленно вырезать - а вдруг это и в самом деле датчик слежения. Но когда Гейл попросил антисептик из лагерной аптечки, тетки-беженки на него чуть ли не с кулаками набросились. Во-первых, капсулы - это вынужденная мера, чтобы не рождались больные или мертвые дети – вам оно надо? Их не вводят никому, кроме женщин детородного возраста – пятидесятилетняя Мэй Браун показала обе совершенно чистые коричневые руки. Во-вторых, если бы это были датчики, то тебя, парень, ими бы первого утыкали, только увидев твою бандитскую рожу. А в-третьих, если так хочется поработать ножичком, вырежи что-нибудь у себя на лбу. Например, «я живодер». Вот на это мы тебе антисептика дадим, сколько захочешь, а девочку свою не трожь. Гейл на них не обиделся. Капсулу мы оставили.

У него теперь и в самом деле диковатый вид с отросшими волосами и настоящей черной бородой - был школьный красавчик, да весь вышел. А уж на моей голове после того, как я лишилась косы, было сущее воронье гнездо, пока женщина по имени Ивон Грабовски меня не постригла за компанию со своим шестилетним Ником, так что я теперь могу даже сойти за мальчика.

Вообще в лагере к нам относятся очень хорошо – мы это честно заслужили. Во-первых, за то, что живем в своей палатке. Народ, спящий в два этажа, это очень ценит. Во-вторых, за важный вклад в общий котел. Мы сразу же пошли не на работы за забор, а на охоту в лес, и в первый же день принесли столько дичи, что все наелись досыта – некоторые впервые в жизни, да еще и на добавку осталось. Если в котле с мясом размешать вечернюю кашу, получается весьма приличный наваристый суп, а если добавить еще и сушеных грибов, которыми увешаны все палатки, то вообще объеденье. Теперь никто в лагере не ложится спать голодным.

Но сегодня у нас в лесу особое дело. Недавно мы нашли болото с клюквой. Снега тут не очень много - клюкву можно откопать и собрать. Скоро Новый год – чем детишкам не подарок? Услыхав про клюкву, ребята из Седьмого сразу же сделали нам по берестяному коробу – тут уж деваться было некуда. Как раз накануне нам повезло: мы подстрелили оленя, обеспечив лагерь мясом на два дня вперед, так что сегодняшний день спокойно можно посвятить клюкве, а вечером просто проверить ловушки.


Солнце из оранжевого становится желтым и поднимается над самыми высокими деревьями, когда нам становится ясно, что на лагерной каше далеко не уйдешь.

Подстрелив двух белок, мы устраиваемся на поваленном дереве, быстро разделываем добычу и жарим на костре. С собой у нас соль еще из домашнего запаса и фляга с утренним чаем – получается неплохой обед. Шкурки принесем в лагерь – там есть мастера их выделывать.

Да, за охоту теперь можно не беспокоиться – это уже не преступление, а наша обычная работа, и за нее полагается не пуля в лоб, а всеобщее признание. К нам даже из-за забора однажды пришли и попросили добыть оленя, а потом за него дали в лагерь масло и сахар. Все-таки переход на легальное положение очень многое меняет в жизни. И это касается не только охоты. Нам теперь не приходится десять раз оборачиваться, прежде чем просто взяться за руки. Мы совершенно открыто делим одну жизнь и одну палатку. Жизнь, правда, делить легче, чем палатку, но это уже мелочи.

Единственное, что у нас нелегальное – это мы сами.

Сразу было решено взять чужие имена: если узнают, что мы живы, наших близких убьют немедленно. В списке беженцев мы значимся как Джесс и Лесли Маккинноны двадцати одного и восемнадцати лет. Думаю, что у многих тут липовые имена, но уж ничего не поделаешь – никто не знает, насколько длинны руки Капитолия и кому верить можно, а кому нет. Как и раньше, мы только в лесу можем быть сами собой – на этот раз в буквальном смысле. Только здесь мы можем называть друг друга по именам и говорить о доме.

Здесь, вдали, бесценны вещи, которые для нас в прежней жизни ничего не значили. Мы их перебираем снова и снова, как сундук с сокровищами. Каждое слово, каждый жест, каждая доска в заборе, каждое дерево в родном лесу, каждый флюгер на каждой городской крыше – и не сразу вспоминается, что рядом с флюгерами теперь пулеметные гнезда, в лес хода нет, а за словами и жестами нужно очень тщательно следить, если жить охота...

Забросав снегом костер, мы собираемся идти дальше – и тут слышим, как в кустах ворочается кто-то большой.

Если это медведь-шатун, его надо убить немедленно – он все равно погибнет от голода, но до этого успеет натворить дел. Еще возьмет и притащится к лагерю…

Гейл стреляет первым. Пролетев над кустами, стрела втыкается в березу.

Из кустов раздается рев, но не медвежий, а вполне человеческий:
- Джесс, ты же чуть меня не убил, засранец!
На ходу подтягивая штаны, к нам через кусты ломится большой и шумный Уолтер из Седьмого. Это он и двое его друзей сделали наши короба.

Да, вот так и появляются седые волосы. Только что на моих глазах по чистейшей случайности человек остался жив. А если бы я выстрелила первой?…

- От засранца слышу. – У Гейла голос твердый, но рука дрожит. – Далеко же ты забрел по нужде, приятель!
- С некоторых пор лагерный сортир перестал меня устраивать. – Уолтер втягивает носом воздух. – А вы тут, как я погляжу, уже кого-то убили и съели?
- Если бы тебе раньше приспичило, мы бы с тобой поделились, - разводит руками Гейл. – А сейчас, извини, у нас только шкура, кости и головешки от костра.

До нас доносится стук топоров. Конечно, все трое здесь. Зачем – не наше дело. В Котле быстро учатся меньше спрашивать, больше соображать и не совать свой нос куда не следует.
- Ребята, нам не интересно, что вы тут делаете, - начинает Гейл.
- Но точно известно, что вы голодные, - подхватываю я. – Так или не так?
- Да ты, я вижу, сама проницательность, маленькая миссис Маккиннон, - громыхает Уолтер. – Были бы мы воробьями – нам бы хватило этой каши за глаза...
- Я сейчас. – Оставив их с Гейлом у кострища, ухожу туда, где их голоса не слышны, и через некоторое время возвращаюсь с весьма неплохим зайцем.

Кроме Гейла и Уолтера, на поваленном дереве уже сидят спокойный длинноволосый Джефри и совсем юный Донни. Над костром висит котелок - осталось только что-нибудь в него положить.
Я вручаю добычу Джефри, который, по моим наблюдениям, у них за старшего.
- Быстро ты управилась. – Он берет зайца за уши. – Я пробовал ставить ловушки, но в них мало что попадалось. Точнее – совсем ничего.
- Если хочешь, я тебя научу, - обещает Гейл, непревзойденный мастер всех и всяческих ловушек, и поднимается с бревна. – Мы пошли, а то до болота еще топать и топать.

- Спасибо! – кричит Джефри нам вслед.
- Особенно тебе, Джесси! - добавляет Уолтер. – Кабы не ты, я бы в этих кустах дотемна просидел!
- Уолтер, а он что, тебя вылечил? – слышен голос Донни. – Тебе больше не надо просить у Мэй слабительное?
- Донни, заткнись! – ревет Уолтер. – Пока мы болтаем, заяц окоченеет, и его придется похоронить!
- А где мы его похороним? – интересуется Донни. – Там же, где старого Чарли?
Что отвечает Уолтер, мы уже не слышим.


Мы довольно быстро наполняем короба - клюквы в этом году уродилось много. Еще уродились грибы, но в лагере никто этому не радуется, хоть и насушили на две зимы вперед: говорят, много грибов – к войне.

Если добыть еще оленя, можно снова обменять на сахар и наварить клюквенного киселя. Дети будут счастливы.

Нам нравится возиться со здешними детьми. Все-таки мы очень скучаем по своим братьям и сестрам. Конечно, мы все сделали, чтоб они без нас не голодали – если бы еще сделать, чтоб они за нас не переживали… Нам теперь остается только восхищаться родителями наших семерых детей – они все-таки смогли, ушли все вместе. И что с того, что они уходили по теплу, а не как мы, в снегу по шею…


Может, летом мы бы и добрались до Тринадцатого за неделю, но на дорогу по глубокому снегу ушло вдвое больше. На снегоступах без привычки далеко не уйдешь - пока не научились, еле-еле ползли. В первую же ночь нас повстречали старые знакомые – дикие собаки. Видимо, решили на прощание поквитаться за всех собратьев, безвременно сгинувших в котле Сальной Сэй. Даже когда мы убили вожака, они не ушли – очень уж были злы и голодны. Мы долго отстреливались от них в темноте спина к спине, пока не истратили весь боезапас. В конце концов мы их победили - у нас все-таки были два факела и денатурат, а у них не было, но из-за бессонной ночи день пропал.

Следующая остановка была, когда провалились под лед на озере. Хорошо, что неглубоко. Выбраться мы выбрались, но мокрые по пояс. Пришлось долго сушить одежду и обувь и сидеть голодными: много ли настреляешь босиком в зимнем лесу?

Дни становились короче, и как мы ни старались увеличить дневной переход, темнота нещадно воровала время. Мы использовали его для отдыха: один спал - другой сторожил. Получалось около восьми часов на каждого. Но не для того же мы ушли из дома, чтобы спать зимой в лесу, как два енота…

Самая памятная остановка была в горах. Добравшись до тоннеля, обозначенного на карте, мы уже готовы были идти через него, но тут Гейл вспомнил, что все тоннели еще с войны заминированы. Очень скоро мы в этом сами убедились. Нас учуяла на той стороне большая стая голодных диких собак. Конечно же, они решили нами пообедать, но вместо этого сослужили очень добрую службу. Не успели они добежать до середины - грохнуло так, что сразу вспомнились Игры, будь они неладны… Взрыв размазал собак по тоннелю, при этом наглухо его завалив. Нам ничего не оставалось, как идти через горы. Может, там и был перевал, но мы не стали его искать, чтоб не сбиться с дороги – нашли козью тропу и по ней полезли вверх. И тут резко испортилась погода. Мы решили найти укрытие, пока нас не сдуло вниз. После долгих блужданий под ледяным ветром наконец-то обнаружился вход в пещеру. Мы так замерзли и намучились, что даже не обратили внимания на явно рукотворный каменный завал… Когда через узкий лаз попали внутрь и зажгли факел, обнаружилось, что пещера полна скелетов. Эти люди были мертвы сотню лет и более. У всех на шеях висели медальоны – Гейл сказал, что солдатские, в их семье такой хранится. Судя по раздробленным костям у некоторых, здесь лежали раненые. Первым желанием было оттуда сбежать – когда высунулись наружу, оказалось, что уже некуда: началась метель. Двое суток провели мы в обществе мертвецов, отгородившись от них палаткой. В конце концов мы убедились, что мертвые народ спокойный и безвредный, а что выглядят не очень – так мы сейчас и сами хороши.

Это было последнее наше большое дорожное приключение – до того самого момента, когда двух дикарей на подходе к забору остановили люди с автоматами.

После допроса и санобработки нас отвели в лагерь, где мы, из последних сил поставив палатку, проспали мертвым сном сорок часов. Могли бы и больше, если бы нас не разбудили на медосмотр. И дело было не только в усталости. Просто очень здорово было наконец-то уснуть вместе, ничего не боясь, а не стеречь друг друга, хватаясь за лук при каждом шорохе.


Сегодня наступает Новый год.

Общая палатка увешана гирляндами из сосновых веток и омелы. Посреди лагеря красуется наряженная елка. Конечно, в Тринадцатом страшная экономия, снега зимой не выпросишь, а праздники считаются баловством, но при всем при этом за забором нашлось, чем украсить нашу елочку. На ней сверкает все, чем богата помойка Тринадцатого дистрикта - тщательно надраенное, искусно вырезанное, хитро заплетенное. А на верхушке сияет настоящая светодиодная звезда.

Что касается нас, то всю неделю до праздника мы носились по лесу, как дикие собаки. Надо было добыть целых трех оленей – одного в лагерь, двух за забор. Обмен превзошел все ожидания: кроме масла и сахара, нам дали еще мешок сухого печенья.

Как они там, под землей, разделят двух оленей на весь дистрикт – для меня загадка. Но мы точно знаем: хоть по чуть-чуть, но достанется каждому. За что Тринадцатый действительно достоин уважения, так это за то, что президент и рядовые граждане едят из одного котла, и это свято соблюдается.

Проверив ловушки, мы возвращаемся в лагерь и видим, что весь народ стоит у ворот с очень серьезными лицами. Нам объясняют, что на праздник ожидаются очень важные гости, одни вы не знали, потому что вечно вне коллектива, если не в лесу, то у себя в палатке, еще до отбоя, бесстыдники, поэтому марш умываться и переодеваться. Но уже поздно - в сопровождении четырех солдат, секретаря и своего главного помощника Нормана Боггса в лагерь входит президент Тринадцатого дистрикта Альма Койн.

Раньше эта седая строгая дама появлялась у нас только на экране в виде говорящей головы. Оказывается, она очень высокого роста – почти что с Гейла. Боггс и тот от силы на два дюйма выше нее. Все – и президент, и Боггс, и солдаты, и даже секретарь - в одинаковой военной форме, только нашивки разные.

Мы поскорее смешиваемся с остальными встречающими, но от президентского глаза разве укроешься…

Сначала Койн поздравляет всех с наступающим Новым годом и вручает подарки детям – каждому по пачке тетрадей и коробке цветных карандашей. В условиях жесткой экономии это поистине царский подарок, но президент говорит, что в Тринадцатом всегда на первом месте забота о здоровье и образовании подрастающего поколения – без этого нет будущего.

По эпидемии прогноз обнадеживающий, продолжает она. Если все будет хорошо, к весне снимут карантин. За забором уже для всех готовы комнаты. Мы будем очень рады получить такое замечательное пополнение, рискнувшее всем ради свободы, говорит она, глядя на Гейла в упор. У нас впереди очень большие дела - она особо выделяет слово «очень». Нам нужны ваши светлые головы, твердые руки и горячие сердца. Власть в моем лице гарантирует вам безопасность, обучение любой профессии и медицинскую помощь. И конечно, вы все получите гражданство.

По окончании речи президента с сопровождающими приглашают в общую палатку на праздничное угощение. От каши с мясом и грибами они вежливо отказываются, но по кружке клюквенного киселя с удовольствием выпивают.

У ворот Альма Койн произносит еще несколько поздравительных слов, а потом, задержав взгляд на Гейле, прощается и покидает лагерь.

Только теперь мы замечаем, что так и стоим, обвешанные добычей.

- Слышала, что она сказала? – У Гейла глаза горят ярче звезды на елке. - Большие дела! О каких делах речь, как ты думаешь?
- Даже не представляю. – Я действительно не представляю. - Может, еще на один уровень в землю закопаться?
- Да как ты не понимаешь! – кричит Гейл. – Если это то, что я думаю, Капитолию кранты! И Голодным Играм тоже! Разве не этого мы хотели?


Глава 10. Новый Год

Мне тоже хотелось бы в это верить - особенно в новогоднюю ночь. Но одно дело верить, а другое – знать. А знаю я то, что у Тринадцатого с Капитолием все годы, прошедшие с его липового разгрома, существует договор. Первые притворяются, что их не существует, а вторые притворяются, что этих первых не трогают. Но этот договор только на бумаге. Все равно у одних не получается совсем уж пропасть под землей, а у других - совсем уж им не пакостить: карты дорог в Тринадцатый ходят по всему Панему, несмотря на страшные кары, а эпидемия откуда-то взялась, как и случавшиеся до нее. Все три четверти века война все равно шла, только тихая. И сейчас не очень-то похоже, что пришло время пушек.

Хотя… Откуда мы знаем, что сейчас происходит в стране? Первое время мы внимательно слушали вечерние разговоры в общей палатке. Ну и что? Просто больше узнали о безобразиях Капитолия в других дистриктах. И то не во всех – народ в лагере подобрался в основном из Пятого, Шестого и Седьмого, из которых легче удрать. У них, оказывается, это уже давно налажено: Шестой ведь специализируется на транспорте. Несмотря на жесточайший контроль, оттуда бегут целыми семьями. Так что больше всего мы наслышаны про Шестой. А вот из ближайшего Двенадцатого здесь только мы. Получается, что во всей стране удалось обдурить только один дистрикт - я не слышала, чтобы у нас кто-то когда-то пропадал без вести. Если бы мы раньше узнали то, что знаем сейчас – только бы нас и видели, и Эвердинов, и Хоторнов. И отцы были бы живы – да сами бы нас и повели… Может, именно из-за этих горестных размышлений мы и перестали слушать вечерние разговоры, а не только из-за отсутствия в них новостей из большого мира.

И сейчас президент, лично явившись в лагерь под Новый год, как Санта Клаус, говорит о неких больших делах, а Гейл верит, что это будет именно война с Капитолием. Вот так у нас всегда: он верит, а я сомневаюсь.

- Вряд ли Тринадцатый сейчас готов к войне. - Я пытаюсь разобраться в своих сомнениях, проговаривая их вслух. - Все-таки эпидемия их сильно обескровила. Да ты и сам видал.

- Да плевать на эпидемию! – Гейла не остановить. - Помнишь, что ты мне рассказывала? Сейчас полыхает по всей стране. Пока Капитолий снова всех не задавил, нужно объединять дистрикты и вставать во главе, и Койн это прекрасно понимает! А когда начнется, первым освободят Двенадцатый, он же ближе всех!

Если это так, мы снова увидим свои семьи. Где же в этой песне фальшивая нота?

- Да и вообще, им уже давно пора на солнышко. Они же там вырождаются! – Он машет рукой, еще не отмытой от крови, в сторону забора. - Думаешь, почему они болеют? А почему питаются одной кашей, и той в обрез? Лес рядом, они могли бы охотиться, рыбачить, собирать грибы и ягоды. Почему они этого не делают?

Понятно, почему. Эти универсальные солдаты за семьдесят пять лет стали так далеки от природы, что боятся любого куста и не убьют даже смертельно больной вороны, хотя человека - запросто. А еще они далеки от любой радости и веселья. Даже детей, наверно, выращивают в пробирках – и для чего тогда эти самые капсулы? От такой жизни не только на войну сбежишь…

- Интересно, а нам с тобой разрешат охотиться, когда переселимся под землю? - говорю я вслух. - Или так замучают боевой подготовкой, что в лес не вырвешься?
- Ладно, Кискисс, везде есть свои плюсы и минусы. – Гейл обнимает меня за плечи. – Под землей мне тоже не понравилось, но там я уж точно перестану тебя лупить по ночам. У нас ведь будет не палатка, а целая комната. Если что не так – сбежишь от меня в другой угол. Здорово, правда?
- Боюсь, что от прелестей подземной жизни ты будешь драться так, что мне не хватит углов. А мне такое сниться начнет, что у тебя уши завянут и отвалятся…

- Вы хотите сказать, что так и сядете грязными за новогодний стол? – Перед нами возникает грозная Мэй Браун. – А ну марш умываться, пока вода не остыла!

Не смея ослушаться, мы бежим приводить себя в порядок. Насчет теплой воды Мэй явно ошиблась – даже холодная истрачена до капли. Нам приходится рубить дрова для нагревателя и качать воду. Вот что значит приходить последними. Зато уж эта вода вся наша.


Общая палатка внутри еще красивее, чем снаружи. С потолка, на который наклеены месяц и звезды из фольги, свисают бумажные снежинки и фонарики. По стенам развешаны венки из еловых веток, омелы и остролиста. Но главное украшение, конечно, на столе. Сегодня у нас не каша с мясом, а мясо с кашей, и грибов тоже не пожалели – от них праздничное угощение имеет угольно-черный цвет.

- Лесли, тебе плохо? – Ивон Грабовски не понимает, почему я сижу такая мрачная рядом с полной тарелкой.
- Ничего, сейчас пройдет. – Мне действительно не по себе. Уж очень эта черная каша получилась похожей на другое кушанье, такое же черное. То есть на ту самую баранину с черным рисом и черносливом. Ну почему даже сегодня Капитолий глядит из всех углов?

- Я помню, где тебя кормили черным. – Гейл понимает, что ему снова предстоит веселая ночь. – Если не можешь, не смотри. Закрой глаза и съешь хотя бы ложку, и все пройдет.
И правда проходит. Полуголодный день берет свое – миска быстро пустеет, и я перестаю наводить тоску на окружающих. И так не у всех за столом радостные лица. У многих дома остались близкие, судьба которых неясна. Или ясна – окончательно и навсегда. Одни дети не помнят горя – весело грызут печенье, запивая киселем, благо и того, и другого сегодня вволю.

Как сейчас живется в Двенадцатом? Есть хоть что поставить на новогодний стол? Гейл говорил, что были перебои с продовольствием. Ладно, хотя бы за Пита и Хеймитча я спокойна: один всегда с пирогами, а другой с выпивкой – если, конечно, Риппер не посадили. А наши семьи?

- Если будем думать о плохом, у наших точно масла в каше не добавится. – Или я говорю вслух, или Гейл снова читает мои мысли. – Денег у них достаточно. У твоей мамы отбоя нет от пациентов. Даже если половину лечить бесплатно, вторая половина прокормит. Когда скрутит, живо прибегут, и не посмотрят, что в Шлаке грязно.

Тут Гейл полностью прав. У нас есть секретные семейные рецепты – одна мазь от радикулита чего стоит. Или зубные капли мгновенного действия. А за недолгую жизнь в Деревне Победителей мама обзавелась городской клиентурой, быстро и высоко оценившей ее талант.

- У моих тоже все неплохо. Мамка с Эбернати теперь друзья навек. В последний раз он даже смотрел на меня как на человека. А может, просто был рад, что я наконец-то сваливаю...

Да, после того, как Хейзел навела порядок не только в доме Хеймитча, но и в его сердечных делах, благодаря чему он снова установил у себя телефон и теперь подолгу беседует с Эффи, ментор к Гейлу наверняка переменился. А может, и правда был рад его уходу – хотя бы потому, что я в лесу буду не одна.

- А еще Прим сказала, что Леди, кажется, беременна, - продолжает Гейл вполголоса. – Если родится девочка, она назовет ее Эффи Бряк…
- А если мальчик, то Гай Юлий Хопкинс. – Мне уже весело.
- Ну, ты это зря, - улыбается Гейл в бороду. - Хопкинс не такой уж козел. Мы с ним даже в покер играли на щелбаны, когда ему было скучно. Правда, он, гад, шлем все время надевал – я об него все пальцы отбил…

Мне уже не просто весело, а смешно, и смех не злой. Даже капрал вспоминается тепло - все-таки он нам помог, хоть и не по своей доброй воле.

Становится шумно, перед нашими носами появляется половник, разливающий в кружки горячий кисель. Кто-то громко сокрушается, что на столе нет ничего покрепче – мы узнаем голос Уолтера. Мне бы тоже что-нибудь покрепче не повредило – запить эту картину: черная еда и красное питье на столе подходят скорее для кошмара, чем для новогоднего праздника.

До Нового года остается всего ничего, и тут юные сестры Мур из Шестого несут большую шляпу:
- А теперь погадаем!

Ну да, я помню, Пит говорил, что каждый Новый год они пекут печенье с предсказаниями, которое горожане раскупают на ура. В Шлаке этого, конечно, не заведено – у нас другие гадания.
У сестриц тоже, разумеется, никакого печенья нет, а есть картинки, свернутые в трубочку: что вынется, то и сбудется. Два дня рисовали. Когда шляпа попадает к нам, первым тянет Гейл.

- И что это, по-твоему? – У него корабль под парусом. – Пожелание попутного ветра?
- Ерунда это все. – Я разворачиваю свое - на картинке младенец. Вот уж бред так бред. Во-первых, у меня капсула, которой хватит на год. Испытано, работает. А во-вторых, я давно и окончательно решила детей не иметь - даже если с Голодными Играми будет покончено. Мир и без того жесток, я не смогу уберечь детей от всех бед и опасностей. Я навсегда запомнила, как осталась без малейшей защиты, когда папы не стало – никому такого не хочу.

Тут раздается оглушительный бой… нет, не часов, а железных крышек – наступает Новый год. Как водится с незапамятных времен, с последним ударом все хором запевают «Старое доброе время». Неожиданно для себя я подхватываю песню, как будто снова дома. Сначала голос не слушается – скрипит, как дверь, которую давно не открывали, но потом все-таки начинает звучать. Когда песня спета, все смотрят на меня с удивлением, а потом кто-то просит «Тихую ночь». Эту песню я знаю хорошо, потому что для меня она особенная. Ее очень любил папа и пел каждый Новый год, а мама всегда пугалась и просила петь потише, потому что это рождественская песня, когда-то давно они все были запрещены, и до сих пор запрет не отменен. А дети, как всем известно, лучше всего запоминают именно то, что нельзя…

- Ну и сокровище ты отхватил, Джесс! – восхищается кто-то, когда я заканчиваю петь. – С такой девочкой в доме каждый день праздник!

А Гейл сам удивлен не меньше. Он всего раз в жизни слышал, как я пою - и это была вовсе не «Тихая ночь» и не «Песнь долины». В тот холодный ноябрьский вечер дикие собаки все-таки загнали нас на дерево. Стрелы у нас быстро кончились. Я представила, как мы будем на этом дереве мерзнуть всю ночь, и от отчаяния завопила:

- На заборе, на заборе труп сидит
И стеклянными глазами вдаль глядит.
Мимо шел прохожий, увидел и упал,
А труп не растерялся и сказал…

Что именно прохожему поведал труп, мы орали уже вместе: хоть у Гейла отродясь не было музыкального слуха, зато голос как аварийная сирена. Собаки слегка растерялись: добыча вела себя неправильно. Почуяв слабину, мы грянули «Шестнадцать тонн»* - да еще с продолжением:

- Один снаряд попал в туалет –
Там было двое, их больше нет!
Другой снаряд попал в крыло –
Радиста на х… унесло!

На третьей песне собаки дрогнули. На пятой пошли прочь. Не прекращая орать, мы спрыгнули с дерева, поскорее собрали стрелы и через темный лес побежали домой. Вот такая музыкальная история.

Между тем веселье в палатке достигает высокого градуса, и народ убегает на улицу, как молоко из кастрюли. В лагере, оказывается, целых две губные гармошки - под них все поют и пляшут кто во что горазд. Бальные платья и смокинги с успехом заменяют карнавальные наряды из чего попало. Трое ряженых подходят к нам – несмотря на страховидные берестяные маски, мы легко узнаем ребят из Седьмого.

- С Новым годом! – гремит Уолтер из-под красной четырехрогой личины. – Ну что, Джесси, завтра выходной. Начнем занятия?
- Конечно, - отвечает Гейл. – Я же обещал. Завтра идем с нами в лес.
- А что вы вынули из шляпы? – голосом Донни интересуется кошачья морда с растопыренными соломенными усами длиною в целый фут.
- Ерунда всякая, - хмыкаю в ответ. – У него корабль, у меня младенец.

- А у нас, - Джефри в черных очках показывает пальцем по очереди на себя, Уолтера и Донни, - остров, лодка и молния.
- А вот вам подарочек. – Уолтер вынимает из кармана берестяной коробок – для спичек ничего лучше не придумаешь. – И пойдем-ка мы спать – все равно выпить нечего.

Они удаляются, а народ продолжает петь и плясать. Еще бы, первый Новый год на свободе. Через некоторое время и мы уходим – нас уже ноги не держат.


- Не спится, Кискисс?
- Тебе тоже?
- Нет, просто ты моргаешь, и ресницы щекочутся…
С улицы к нам доносятся песни под гармошку и смех, но не спится совсем не из-за этого.

- Что, снова сказку на ночь?
- Расскажи последний день…
- Ладно, слушай. – Он вытягивается на спине, я кладу голову на его плечо. – Пришел я с работы, проверил уроки у своих балбесов и пошел к вам…

Гейл рассказывает мне это почти каждую ночь. Удивляюсь его терпению. А что поделаешь – он ведь прожил дома на целых шестнадцать дней больше, чем я. Теперь каждый из этих дней ему приходится пересказывать мне до мельчайших подробностей. Пока он говорит, я вижу вокруг себя не палаточную термоткань, а наш недавно побеленный потолок, занавески в мелкий синий горошек, заклеенные на зиму оконные рамы, кухонный стол под синей клеенкой – все, что было раньше, и пытаюсь представить, как вписались в наш дом вещи, перевезенные из Деревни Победителей. Всякие диваны-комоды мама продала, взяла только то, что можно было унести – новые одеяла, аптечную и другую посуду и ходики в виде совы. Если Гейл о чем-то забывает сказать, я его спрашиваю:

- Какое платье было на Прим?
- Синее в клетку, которое ты порвала об гвоздь.
- А ленты в косах?
- Ну ты даешь. Мы же не десять лет назад из дома ушли. Она все свои ленты отдала Пози, а сама носит резинки.
- Да, она же взрослая… А что готовили на ужин?
- Мазь от радикулита. Ею весь дом пропах… А почему ты не спрашиваешь, что делал ваш мерзкий кот?
- Что делал наш мерзкий кот? – Вот про Лютика я точно ни разу не спрашивала.
- Поймал крысу и пинал ее по всему дому. Еле отобрал, а то визгу было… Ну вот, тебе уже смешно.

Мне не смешно, а стыдно: он столько рассказал о маме и Прим, а о своих – ни слова. А ведь теперь они и мои тоже.

- Расскажи, что твои делали, - пытаюсь я исправиться.
- Это не так смешно, как Лютик. Балбесы переделывали уроки – я заставил. Теперь заставлять некому - совсем, наверно, от рук отбились… Мелочь стенку над кроватью разрисовывала. Помнишь, ты ей подарила цветные мелки? Она почти все извела – зато на стене сплошные цветы и бабочки... А мамка в этот день гадала Хеймитчу на картах.
- О как. Ну и что выпало?
- У него без вариантов - туз пик, то есть выпивка. Это чем сердце успокоится. И у тебя оно успокоится. – Он смыкает руки за моей спиной. – Мы вернемся, вот увидишь. Въедем в город на броне. И нас встретят с цветами и песнями…

- А что сейчас наши делают, как ты думаешь?
- Спят…


На следующее утро мы, как обещано, вместе с ребятами из Седьмого идем в лес. Начнем с самого простого: с петли на зайца. Довольно скоро находим заячью тропу.
- Все очень просто. – Гейл раздает веревки и несколько раз показывает, как правильно завязать петлю. Все старательно повторяют. – Зайцы часто бегают по кругу – это нам и нужно…

У него действительно все просто. Когда-то он и меня так же учил. Он мастер ловушек и мастер объяснять. Страшно представить, что будет, если он когда-нибудь по недосмотру научит кого-то недоброго. Охотиться ведь можно не только на зверей…

У меня возникает желание прекратить урок. Это, конечно, против правил, усвоенных в Котле, но я громко спрашиваю:
- Ребята, у вас очень здорово получается, но где вы сможете применить эту науку, если скоро мы все будем жить за забором и носить военную форму? Будете охотиться на крыс?

- Кто будет, а кто и нет, - отвечает Джефри, прилаживая свою петлю на согнутую ветку.
- Лично я под землю в ближайшее время не собираюсь, - добавляет Уолтер, у которого пока получается не очень. – Я еще живой.
- Вы что, хотите остаться в лагере? – Гейл тоже решает нарушить кодекс Котла.

Ответа нет. Некоторое время все занимаются ловушками, пока в напряженной тишине не раздается голос Донни:

- Джефри, Уолтер, давайте им расскажем. Они хорошие.

__________________________________________________
* "Шестнадцать тонн" - старинная американская шахтерская песня. Вариант со снарядами придуман в СССР. Может, после стольких войн и по Панему ходило что-то в таком же роде :)


Глава 11. Сломанный лифт

- Донни, заткнись! – запоздало вопит Уолтер.
- Говоришь, хорошие? – Джефри внимательно смотрит на нас, потом на Донни, как будто пытается что-то прочитать на наших лбах. – А много ли ты видел в своей жизни хороших людей?
- Видел, - живо откликается Донни. - Тебя, Уолтера, бабушку Мод…
- Ребята, извините, если спросила лишнее. – Я хочу вызвать огонь на себя. – Просто ловушки – дело серьезное…
- То есть ты подумала, не собираемся ли мы охотиться на людей, – фыркает Уолтер и кривит губы. – Успокойся, мы не будем есть такую гадость.
- О чем ты, Уолтер? – пугается Донни. – Разве на людей охотятся?

- Здорово получается. - Джефри поднимается во весь рост. - Мы сомневаемся, что вы хорошие, а вы сомневаетесь, что мы хорошие... И только у Донни никаких сомнений нет.
- Нет так нет, - хмурится Гейл. – Считайте, что у нас тоже их нет. - Он глядит на меня. - Правда же, Лесли?

- Да ладно тебе, Джесс. - Джефри берет у Донни котелок. – Мы расскажем – вам можно.
- Вы смеяться не будете, - уточняет Донни.
- Черт меня подери, я не для того рисковал жизнью, чтобы доживать свой век в подземных ходах, как крыса в канализации! - Уолтер со страшным треском ломает сухостой. - Я дня такой жизни не выдержу!
- Какие подземные ходы, Уолтер? - съёживается Донни. - Я не хочу под землю...
- Донни, заткнись. – Уолтер кладет ему ручищу на плечо. - Никто под землю не пойдет. Лучше собери вот эти дровишки.

Мы находим место для костра у вывороченной березы. Набив снега в котелок, вешаем его над огнем. Когда все усаживаются, Джефри начинает с вопроса:
- Ребята, вы никогда не интересовались, из каких дистриктов тут беглецов больше, а из каких меньше?
- У кого интересоваться-то? – пожимаю я плечами. - Мы же за забор не ходим...

Мы и правда однажды спросили у людей в респираторах, нет ли в Тринадцатом наших земляков и не слышал ли кто о человеке по имени Дэвид Розенталь. Видимо, не тех спросили. Потом снова не тех. И еще раз не тех. Потом перестали спрашивать.

- Народ бежит отовсюду - продолжает Джефри. - Даже из Капитолия. Больше из Шестого - оттуда легче удрать. Меньше всего из Первого и Второго - больно хорошо живут...
- Да еще из Двенадцатого, потому что там сплошь идиоты, не в обиду вам будь сказано, - вставляет Уолтер. И ведь не поспоришь.
- Только из одного никого нет. И никогда не было. И не будет. - Джефри делает паузу. - Из Четвертого. Хотите знать, почему?

- Потому что бегут не оттуда, а туда, - отвечает за него Уолтер. - На Тортугу.

Я не знаю, что такое Тортуга, но мне многое становится понятно. В Четвертом мы не увидели ни одного гражданского, кроме главы дистрикта и сопровождающих его чиновников. А экскурсия на пляж просто превратилась в демонстрацию боевой мощи – столько нагнали в оцепление сухопутных миротворцев и береговой охраны на катерах. Даже курсантов местной академии поставили в ружье – мальчишки и девчонки раздувались от гордости и поглаживали автоматы, как котят. Но рассказать об этом значит выдать себя с головой - я вовремя закрываю рот. Чтобы вскоре снова его открыть - потому что речь идет о вещах вовсе невероятных…


Четвертый дистрикт - это море, которое кормит. Как бы ты ни был беден и немощен, даже если нечем поймать рыбу, водорослей и ракушек на суп можно найти всегда - море что-то да выбросит на берег. Поэтому в Четвертом никто не умирает от голода. Это знают все.

Четвертый дистрикт – это солнце, которое не убивает, а лечит. Капитолий там строит роскошные отели и пляжи, дающие неплохую работу местным жителям. Поэтому в Четвертом люди намного здоровее. По сравнению с холодным Седьмым, выжженным Пятым и голодным Двенадцатым Четвертый – просто рай на земле. Это тоже знают все.

Но есть в Четвертом кое-что, о чем многие, особенно в Капитолии, предпочитают не знать, закрывая глаза и уши, - как о запущенной постыдной болезни.

Несколько веков назад в ста милях от нынешнего берега стоял огромный город. Никто уже не помнит, как он назывался - не это имя уже много лет сверлит мозг Капитолию. Когда пришла вода, над поверхностью остались его стоэтажные башни, поглощенные морем лишь наполовину. Город строился на века - башни выдержали все удары природы и человека. Они выстояли во всех землетрясениях, ураганах, потопах и войнах. Довольно скоро - на памяти одного поколения - море намыло у их подножий острова, образовав целый пригодный для жизни архипелаг. Люди пришли туда задолго до Темных Времен, и с годами их только прибывало. Они плевать хотели на Капитолий, жили по своим собственным законам и беглых не выдавали. А сбежать с материка не так уж и сложно – было бы желание. Если, например, кто-то вдруг не вернется на берег, всегда можно сказать, что его смыло волной или утащил кракен. Конечно, большие суда всегда под контролем, но на каждую рыбачью лодку по миротворцу не посадишь. Сами же миротворцы не особо лютуют - в Четвертом им не раз давали понять, что море - не только колыбель жизни, а концы в воду – не просто фигура речи. Береговую охрану не всегда удается обмануть, но уж договориться с ней, по-хорошему или не очень, всегда можно ...

Эта морская вольница и есть Тортуга - когда-то в этих морях была такая пиратская крепость. Капитолий сделать с ней не мог ничего и никогда. Было бы это обычное бандитское гнездо, как в Темные Времена – прихлопнули бы на раз, как и все остальные. Но Тортуга - это нечто особенное. И не только потому, что там за полтора столетия образовалось небывалое сообщество храбрецов и умников, которым очень многое по плечу, а все остальное по… ну, словом, побоку. В чем главный ее секрет - никто не знает. Рассказывают всякое, при этом сказки оборачиваются правдой, а правда - бредом сивой кобылы.

Говорят, что сначала Капитолий, как водится, попытался Тортугу разбомбить, но сделал себе же хуже. Волна, вызванная бомбежкой, смыла к морским чертям дорогой курорт вместе с очень важными отдыхающими. Тортуге, конечно, тоже досталось, но она зализала раны, а потом отрастила зубы и когти, которых раньше не было. Поэтому вторая бомбежка закончилась позорно. Бомбардировщики посыпались в море, не долетев, потому что приборы врали, автопилот шел вразнос, а с базой связаться было невозможно. Пилоты, выловленные из воды, оказались безгласыми-смертниками с ларингофонами на шеях. Терять им было нечего, и они в обмен на убежище охотно рассказали с помощью этих ларингофонов все, что только смогли. Несколько "мокриц", неглубоко затонувших, даже сумели тогда поднять и отремонтировать – вот так на Тортуге появился воздушный флот. А потом еще и противоракетная оборона. И тогда Капитолий от открытой войны перешел к диверсиям.

К примеру, однажды на Тортугу запустили крыс, зараженных чумой. Ничего не вышло – это вам не Тринадцатый. Эпидемию быстро остановили, с материка доставили вакцину, а пойманного злоумышленника на глазах всего порта среди бела дня выбросили у штаба береговой охраны с черепом, перебитым огромной крысоловкой. И это сделали всего несколько человек без единого выстрела.

А еще говорят, что на Тортуге ни в чем не знают нужды. Для выживания все дает море, а прочее делают сами – у них техника на грани волшебства. Или добывают на островах – потому что на Тортуге отличные судостроители и мореходы, равных которым нет. Они давно уже ходят в такие края, которые не увидишь ни на одной карте, и знают о мире то, что не знает больше никто...

- А сами-то вы откуда об этом знаете? - спрашиваем мы почти одновременно, когда снова обретаем способность говорить. Уж очень трудно в такое поверить - хотя поверили же мы в существование Тринадцатого...

Уолтер говорит, что в лагере был пожилой человек по имени Чарли. Откуда он пришел, так никто и не узнал: не успели спросить. Незадолго до смерти он рассказал этим троим о Тортуге - чем-то они ему понравились. Сначала ему не верили - мало ли какие сказки люди сочиняют о жизни в других дистриктах. Но после смерти от него кое-что осталось...

Джефри вытаскивает из-за пояса тетрадь, похожую на нашу библиотеку, только потолще.

Как же повторяется история…

Когда тетрадь раскрывается, на экране возникает земной шар. По нажатию клавиши земная поверхность приближается - мы видим горные хребты, реки, озера, моря, все ближе и подробнее...

- Вот тут мы сейчас находимся. - Джефри подводит курсор - мы будто снижаемся над лесом. Береза, на которой сейчас сидим, еще молодая и тоненькая, а лагеря нет вообще. А вместо развалин – большой цветущий город. И никакого забора…

- Да, карта старая, но нам годится, - говорит Джефри. - Все равно другой нет. Главное, что на ней есть реки и старые дороги. Ну, и Тортуга, естественно. Хотите взглянуть?

Он еще спрашивает.

На экране зеленые острова, будто высыпанные в синее море из горсти. Посреди каждого - башня. Между башнями - мосты, десятки мостов. От капитальных опорных до подвесных веревочных. Между островами - проливы, десятки проливов. В этих мостах и проливах сам черт запутается - куда там береговой охране...

- Иметь такую карту и сидеть на заднице – что может быть глупее? – Уолтер с трудом отрывает горящий взгляд от экрана. – Вот научимся охотиться – только нас и видели!

- Дома у нас разрешали охоту – только без оружия, - объясняет Джефри, высыпая в закипевшую воду брусничный лист. - На лесозаготовках люди всегда были на подножном корму. А нашим делом было гонять плоты, вот и не научились...
- Так вы там плот строили? - догадывается Гейл.
- Да уже почти построили, - говорит Джефри. - Весной по большой воде хотим уйти. Если надумаете, можете с нами...
- Донни будет счастлив, - добавляет Уолтер. - Вы ему нравитесь.

На секунду в серых глазах Гейла мелькает искра - но только на секунду.
- Спасибо, ребята. Мы остаемся. Возможно, Тринадцатый в этом году сцепится с Капитолием. Это как-то больше похоже на правду, чем то, что вы рассказали.

- Вы хотите на войну? – очень осмысленно спрашивает Донни.
– Вы уверены, что это ваша война? – уточняет Джефри.
- Если начнется, Двенадцатый освободят первым, - объясняет Гейл. - Мы сможем вытащить своих...

- Ну, нам-то вытаскивать некого, - вздыхает Уолтер. - Была бабушка Мод, и та померла. Как ушли налегке, так и дальше пойдем – только не под землю...
- Да, конечно, мы знали, что Тринадцатый под землей, - опережает Джефри мой вопрос. - Просто… даже под землей можно жить по-другому.


С этого дня у нас начинаются общие посиделки: или в лесу, или рядом с нашей палаткой. Все чаще мы обмениваемся на одну или несколько ночей: они нам карту, мы им библиотеку. Если я хоть что-то видела в Туре победителей, то Гейл, сроду не уходивший дальше десяти миль от границы дистрикта, просто не выпускает карту из рук. Теперь уже мне приходится пересказывать ему по десять раз одно и то же – какая зима в Пятом, какие леса во Втором, какие прерии в Десятом, какого цвета бывает море… Мир огромный, он хочет знать о нем все.

Однажды утром в воскресенье объявляют, что сегодня медосмотр и ревакцинация. Особо предупреждают нас с Гейлом, чтобы не смели уйти в лес. В назначенное время все шестьдесят человек под предводительством Мэй Браун строятся у лагерных ворот. Мы, как всегда, приходим последние.

Мэй Браун - единственный на свете человек, которого боится Гейл. Он предпочитает обходить ее стороной, как медведя в лесу, а уж я при ее виде готова влезть на дерево или зарыться в землю - так же, как и весь лагерь, включая ее собственную семью. Насчет семьи не знаю, но самой Мэй скорее всего даже не потребовалось тайком сбегать из дистрикта. Ее наверняка всем миром вывели за ворота, слезно умоляя никогда не возвращаться. В лагере Мэй тут же завела свои порядки. Все стало по расписанию: подъем, водные процедуры, завтрак, ужин и, конечно, отбой - самое святое дело.

Несмотря на все наши заслуги, мы у Мэй в немилости. Однажды ей случилось оказаться у нашей палатки, скажем так, не в самый подходящий момент. Самым неподходящим в нем было то, что до отбоя оставалось целых три минуты. Впрочем, и после отбоя над лагерем прогремело бы то же самое и с той же силой: "Бесстыдники! Не могли подождать! Если вас не видно, это еще не значит, что не слышно! Дети же рядом!" Дети уже видели десятый сон, который стараниями Мэй превращался в кошмар. Нам сказочно повезло, что она не пришла на полчаса раньше. А может, это ей повезло. Как только она остановилась передохнуть, сразу раздались три голоса в нашу защиту:

- Да ладно тебе, Мэй, не кричи. Это же здорово, когда можешь отдать любимой не только сердце...
- Черт меня подери, Мэй, даже Сноу не лезет к людям под одеяло! («Плохо ты его знаешь!» - вырвалось у меня, но, к счастью, никто не услышал.) Разве для того ребята шли сюда и рисковали жизнью, чтобы терпеть твой беспредел?
- Чей беспредел, Уолтер? Мэй опять безобразничает?

Мэй поняла, что так перебаламутит весь лагерь, в том числе и детей, и удалилась восвояси, выдав на прощание нашим защитникам за какие-то старые грехи. И вовремя – мы уже спорили, кому стрелять первому. С этой ночи мы для нее были бесстыдниками, не стоящими доброго слова – даже если бы спасли ее от медведя. Хотя медведю и без нас бы досталось. Она отправила бы его на уборку территории, а может, что вероятнее, попросту бы загрызла.

Когда все проходят в ворота, Мэй замечает нас. Вид у нее самый суровый.

- Вы-то мне и нужны. Сегодня день смены белья. - Она кивает на два больших узла. - Отнесете в прачечную и получите новое на складе. Точнее, я получу, а вы доставите в лагерь.
- Мы же на медосмотр не успеем... - Гейл делает несчастное лицо – камень бы прослезился.
- И на укол… - хнычу я.
- Успеете, - отрезает Мэй. - Придете последними, как вы любите. И только попробуйте сбежать. Вы еще ни разу мне не помогали...

Мы покорно взваливаем на себя грязное белье. До сих пор мы и в самом деле избегали этой повинности: охотимся-то без выходных.

Не знаю почему, но мне совсем не нравится эта затея с медосмотром. А может, просто давят мрачные коридоры - очень хочется поскорее на свежий воздух.

По сложному подземному лабиринту Мэй нас ведет сначала в прачечную, потом на склад. Отсчитав чистое белье – хотя назвать чистыми эти грубые серые простыни в потеках йода язык не поворачивается - тетка в резине и респираторе выставляет нас с мешками в коридор, и только тут мы замечаем, что Мэй с нами нет.

Мы понятия не имеем, где находимся и как отсюда выйти. Никто из нас не запоминал дорогу, а Мэй, очевидно, решила, что раз мы до сих пор не заблудились в лесу, то нас можно в любом незнакомом месте бросить с чистой совестью.

Мы пытаемся вспомнить хоть какой-нибудь ориентир, но глазу здесь зацепиться не за что - все коридоры похожи один на другой. С досады роемся в карманах в поисках мела или свечки, но их там нет – нечем поставить отметки на стенах, и вскоре нас заносит в такие дебри, что впору звать на помощь. Хотя зачем? Нам же наверх - значит, ищем лифт, а уж он вынесет. В крайнем случае выберемся по лестнице. Но и ее нужно искать.

Лифт обнаруживается на каких-то задворках. Он тесный и обшарпанный, как и все вокруг, но вроде рабочий – панель светится. Я с облегчением нажимаю на "0", кабина трогается с места и через этаж останавливается.

- Ничего страшного. - Гейл находит на панели аварийную кнопку. Раздается писк, и голос в динамике объявляет, что неисправность будет устранена в течение десяти минут, а пока просьба сохранять спокойствие и не делать резких движений.

Одна я, наверно, сошла бы с ума от страха остаться в этой ободранной коробке до конца дней своих. Но со мной Гейл, который как будто на своем веку только и делал, что сидел в неисправных лифтах. Готовясь к долгому ожиданию, мы устраиваемся на мешках с бельем. Здесь довольно тепло, можно даже вздремнуть - но не тут-то было: снаружи слышатся шаги и голоса.

Они приближаются настолько, что можно различить слова, и тут мы затаиваемся, как мыши под веником: один из голосов принадлежит президенту Тринадцатого дистрикта Альме Койн. Но дело даже не в этом: второй голос - мужской - тоже мне знаком, и память об этом знакомстве недобрая. Что они делают на техническом этаже - да еще в таком месте, где никто не бывает?

- Лифт, похоже, не работает, - говорит Койн. - Это бывает. Аварийная служба уже в курсе - видите зеленый огонек?
- Ничего, я подожду. Пять минут погоды не сделают. Они ведь уже здесь?
- Не беспокойтесь. Начнут по моему звонку. Вы все увидите на мониторе.
- Мне бы не хотелось... э-э-э... подглядывать за дамами...

Это они что, про медосмотр? Зачем подглядывать? И где я могла слышать это "э-э-э"?

- Вам и не придется. Камеры установлены только в холле, ведется запись. Так как первыми идут мужчины, у вас будет достаточно времени.
- Вообще наблюдать человека нужно в движении. Внешность можно изменить, имя тоже, но есть вещи, которые не лгут...
- Здесь у многих чужие имена. Боятся за близких. Так что она, скорее всего, такая же Лесли Маккиннон, как и мы с вами.

Я вцепляюсь в Гейла изо всех сил. Он держится, но я слышу его сердце. Да, есть вещи, которые не лгут...

- Вам нужен двойник или вы считаете, что это все-таки она?
- Не исключаю. Я видел материалы дела. Да, кровь ее, вещи ее, следы ее, коса тоже ее. Спастись было невозможно. Но тела так и не нашли... Официально она мертва - есть акт регистрации, родным выдано свидетельство...
- И какая вам польза, Плутарх, от человека, который официально мертв? Готовите эффектное появление с того света?
- А почему бы нет? На заре нашей эры этот трюк весьма неплохо сработал... Вы ведь читали Новый Завет?
- В нашей библиотеке есть все запрещенные книги. Так же, как и в вашей личной.

Сердце мечется в груди, как крыса в железной бочке. Все хуже, намного хуже, чем даже может быть. Посреди Тринадцатого дистрикта, гарантировавшего нам полную безопасность, в ожидании лифта мирно беседуют президент Альма Койн и распорядитель грядущей Квартальной Бойни Плутарх Хэвенсби собственной толстозадой персоной. Волк обсуждает с пастухом, какую овцу сожрать на обед. И нас с Гейлом от этих двоих отделяет только дверь лифта. Страшно представить, что будет, когда она откроется...

- К тому же она тут не одна. С ней здоровый детина самого бандитского вида. Они вместе живут и вместе охотятся - весьма успешно, кормят весь лагерь. Насколько я знаю, ее родной дистрикт охотниками не славится. Да, я видела запись, но охота и показная стрельба – не одно и то же. Наверняка эти ребята с фронтира, а фронтир мы не жалуем, вот и выдают себя за Двенадцатый. А у вашей подопечной вроде был жених?
- Жених умный парень и понимает обстановку, - вздыхает Хэвенсби. - Но он, к сожалению, не Сойка-Пересмешница...
Сразу две хорошие новости: первая - Пит жив, а вторая - он не годен для их мерзких затей. Знал бы ты, жирный, как Пит замечательно понимает любую обстановку. Если он тогда не перерезал всех профи по одному, изображая деревенского простачка, то исключительно из-за моей выходки с осами-убийцами - мы с Рутой спутали ему все карты. К этому парню таким, как ты, лучше спиной не поворачиваться - вот так он понимает обстановку. Все-таки умение нравиться и убеждать в жизни куда полезнее, чем простая стрельба без промаха... И при чем тут сойка-пересмешница?

- Что-то долго они возятся. - Койн нажимает кнопки на коммуникаторе. - Что там с лифтом на 6-Е? Десять минут? Все так серьезно? Сегодня же ставьте на ремонт.
- Я вижу, время в Тринадцатом так же экономят, как и все остальное. - Хэвенсби источает сахарный сироп. - Мне стоит приезжать к вам всякий раз, когда мой доктор пропишет мне... э-э-э... лечебное голодание.
- Пока я прописываю вам лечебную физкультуру, - сухо отвечает Койн. - Вы ведь в состоянии спуститься на шесть этажей пешком?
- Отчего же, дорогая Альма... Надеюсь, подниматься пешком не придется?

Мы сидим, стиснув друг друга мертвой хваткой, пока шаги и голоса не пропадают совсем. В наступившей тишине нам страшно не то что заговорить - пошевелиться. Они-то ушли, а если кого-то оставили? Мог с ними быть какой-нибудь солдат, молчащий в присутствии старших по званию? Конечно, надо сперва догадаться, что в лифте кто-то есть. Но когда хватятся, поиски начнут со складского этажа, и лифт проверят – был же вызов… Очень уж легко сейчас нас взять – запертых в мышеловке и безоружных, вот и лезет в голову всякое.

Минут пять мы притворяемся мертвыми, как опоссумы. Наконец лифт выносит нас на поверхность. С самым беззаботным видом подходим к забору. Часовые запросто открывают ворота - видимо, нас еще не хватились.

Первые десять ярдов идем не спеша и разговариваем о погоде, но едва забор пропадает за деревьями, даем себе волю – несемся по тропе, что есть духу, как от стаи бешеных собак.

- Сегодня же рвем когти, - говорит Гейл у лагерных ворот, едва отдышавшись. Это сейчас одна-единственная мысль на обе наши головы.


Глава 12. Пещера

Еле своротив огромное бревно, подпирающее ворота, мы попадаем в лагерь. Еще полчаса назад он был нашей крепостью – теперь это западня, готовая захлопнуться.

Все чувства, кроме основных пяти, выключены – зато уж эти пять обострены до предела. В голове бьет, как пожарный колокол: спасаем не себя. Спасаем своих мам, братишек и сестренок. Если нас опознают – им конец. Убьют или возьмут в заложники, и неизвестно, что хуже…

Счет идет на минуты. Побросав у палаток мешки с бельем, собираем вещи, как при пожаре - только самое необходимое. Как ни жаль, но для отвода вражеских глаз палатку придется оставить, как будто мы просто пошли поохотиться. Пусть нас хватятся хотя бы не сегодня, а завтра - даже один день форы значит многое. Гейл оборачивает вокруг пояса нашу термопенку, как именуется в народе согревающий коврик. А я бегу на кухню и без всяких угрызений совести набиваю карманы спичками и солью, да еще кусок мыла прихватываю: здесь этого добра хватает, и еще дадут, а вот нам ждать подарков не от кого.

Рюкзаки уже собраны, и тут раздается стук в ворота. Не успели.
- Уходи, я прикрою, - говорит Гейл так спокойно, что мороз по коже.
У забора я в два приема забираюсь ему на плечи, как давно отработано. Рюкзак летит в сугроб, я готовлюсь последовать за ним.
- Беги на болото, будем живы - встретимся…

Стук в ворота сильнее и настойчивее. Стараясь не пораниться об остро заточенные, как карандаши, бревна частокола, я пытаюсь повиснуть на заборе и спрыгнуть вниз…

- Мама, да открывай уже! – слышен знакомый нетерпеливый голос.
Кажется, свои. Гейл идет к воротам со мной, сидящей на его шее. Встав ему на плечи и осторожно выглянув между навесом и частоколом, вижу, что это действительно свои - нет там ни солдат, ни Койн, ни Плутарха Хэвенсби.

Я спрыгиваю на землю, Гейл отодвигает засов. Первым входит старший сын Мэй Форд Браун, за ним ее младший сын Линкольн Браун, за ним ее старший внук Лерой Браун, за ними другие мужчины, для которых медосмотр уже закончился.

- Ты чего такой? – Форд отшатывается от Гейла, как от привидения. – И при оружии?
- Ты еще спрашиваешь? – искренне удивляется Гейл. – Мужики, разве вы ничего не заметили по дороге?
- Медведь или собаки? – загораются глаза на коричневом лице двенадцатилетнего Лероя. Он почтительно глядит на шахтерскую робу Гейла, обшитую собачьими шкурами до полной неузнаваемости.
- Медведи зимой спят, сынок, - авторитетно заявляет Гейл, похлопав Лероя по плечу, от чего тот расцветает.

Я не свожу с него глаз. Еще минуту назад он был готов к смерти – сейчас ломает комедию.

- Понятно – идете гонять собак, - произносит Форд. - А стая большая?
- Их там полно, - туманно отвечает Гейл, показывая рукой за забор.

В ворота проходят один за другим Джефри, Уолтер и Донни. У них не очень веселый вид.
- Мы одни не справимся, - громко говорю я, глядя в их сторону. – Нам нужны помощники.
– Лерой, к тебе это не относится, - предупреждает Форд сына, подкрепляя слова подзатыльником. Несколько раз парень уже пытался за нами удрать.

Трое подходят к нам.
- Слышали? Нужны помощники гонять собак, - раздает указания Форд, вовсю копируя свою матушку.
- А шел бы ты сам… - заводится Уолтер, но, встретившись со мной взглядом, поспешно кивает: - Сейчас идем.
- Ребята, бросьте мой мешок за забор, но чтоб никто не видел, - тихо говорит Гейл, отведя их в сторону. – Встретимся на нашем месте. Там расскажем.

На глазах всей мужской половины лагеря мы чуть ли не под барабанный бой уходим избавлять лес от опасных тварей. Собаки для человека хуже всех, хуже медведей, хуже волков, которых они давно уже выжили на север – это знают все: бывший друг – самый опасный враг. Из-за них и поставили частокол. Уже были пострадавшие.

Несколько минут все мои чувства теснятся в стороне, освободив место гордости за Гейла. Только что этот человек наврал с три короба, не сказав ни слова неправды. Тут он, пожалуй, даже Пита обошел. В самом деле, кто же будет спорить, что медведи зимой спят, а собак в лесу полно. Еще мой папа говорил, что лгать совсем необязательно: люди сами все придумают, надо просто немножко им помочь.

У поваленной березы три товарища появляются по нашим горячим следам – один с поклажей, двое налегке.
- За нами пришли, - сообщает Гейл без предисловий.
– У Койн гость из Капитолия, - поясняю я. – Мы его видели. Точнее, слышали.
- Что, по вашу душу? – не верит Уолтер. – Сюда? Из самого Капитолия?
- Ну да! – чуть не кричу я. – Для него все и устроили - опознание опасных преступников под видом медосмотра. Хорошо хоть, камеры установили не в кабинете врача…
- Вы преступники? – поражается Донни. – А что вы такого сделали?
- Прострелили задницу президенту, –– извещает его Джефри на полном серьезе. Знал бы он, как близок к истине. – И куда вы собираетесь?
- Пока не знаем, - честно отвечает Гейл. – Нам теперь нигде места нет. Ни дома, ни в Тринадцатом. Выроем берлогу в лесу ото всех подальше и будем жить.
- Берлога не берлога, но кое-что для вас есть. – Джефри встает с березы. – Идем.
- Даже чаю не попьем? – огорчается Донни, вставая вслед за ним. – Я мяты захватил...
- Обязательно попьем, Донни. – Уолтер вытряхивает из котелка приготовленный снег. – Только в другом месте.

Мы идем в сторону болота, по дороге рассказывая ребятам все по порядку: как попали в лапы Мэй, как заблудились, как застряли в лифте и подслушали разговор. Только о Квартальной Бойне, и вообще об Играх, разумеется, ни слова. По окончании рассказа Уолтер разражается длинной фразой, из которой мы узнаем родословную Койн до седьмого колена, ее подробную биографию, ее вкусы и предпочтения и где лично он хотел бы видеть и ее, и весь Тринадцатый впридачу. Несмотря на то, что Донни то и дело перебивает его вопросами: «Страхо… что?», «В три…чего?», "Головой во...что?", «Кверху… чем?», Уолтер ни разу не запинается и не повторяется.

- А ведь можно было догадаться, - молвит на это Джефри, которого, кажется, не способно удивить никакое человеческое свинство. – Все эти годы Тринадцатый наверняка приторговывал по мелочи – иначе мир с Капитолием было бы не удержать и не выжить...
- То есть старая ведьма отдаст вас Капитолию за ящик хозяйственного мыла, - разъясняет Уолтер. – А может, и подороже - как за особо опасных…
- О чем ты, Уолтер? – удивляется Донни. – Это Койн опасная. И врачи…

При упоминании о врачах Джефри и Уолтер мрачнеют, и дальше мы шагаем молча. Небо над лесом затягивается облачной сеткой, не обещающей ничего хорошего. Но нам сейчас это на руку: снег затруднит поиски. Никогда не думала, что буду так радоваться плохой погоде.

Увидев заячьи следы, мы отстаем добыть что-нибудь на обед. Дичь тут непуганая, меньше часа в засаде – и у нас целых два зайца. Мы-то в лесу прокормимся, а вот лагерю снова придется переходить на пустую сиротскую кашу. Разве что у ребят получится с ловушками…

Мы догоняем троих у кустов, где Уолтер чуть не нашел свою погибель. Кажется, что лесу нет конца и края, как в моих снах, но когда он вдруг обрывается перед нами прямо в небо, мне сразу хочется повернуть назад.

Такой высоты я не видела никогда в жизни. Выше любого капитолийского небоскреба. Заглянув за край, успеваю только заметить, что где-то там внизу течет река, и меня тут же отбрасывает прочь. При одной мысли о том, что надо спускаться, холод бежит по спине. С этого обрыва можно только улететь, как перышко…
- Знаю, что очень хочется, но не спеши прыгать, - слышу за спиной. - Есть тут одна лесенка…

Небо затянуто уже не легкой сеткой, а грязной мешковиной, готовой вот-вот порваться и обрушить на землю снежный буран. Если начнется, даже по настоящей лестнице спуститься будет сложно – вряд ли за нами кто полезет. Да и если не начнется - тоже. Так что если уходить, то только вниз.

«Лесенка» оказывается трещиной в скале, узкой и глубокой, как дымоход в преисподней.

- Раскорячиваетесь и спускаетесь. - Уолтер внимательно глядит на нас. - Как вам, ничего? Головки не кружатся?
- Нам-то ничего, а ты-то втиснешься? - не остается в долгу Гейл. - Тебя сейчас намылить или потом?
- Мыла не дам, - говорю я голосом Мэй Браун, вызывая общий хохот.
Вот так оно лучше. Потому что мне все-таки страшно. Рядом с этими скалами даже тот обрыв, где я изображала свою гибель, кажется не выше соседского забора. Во всяком случае, у меня там не кружилась голова…

Первым спускается Донни. Похоже, что для него это не смертельный риск, а любимая забава. Когда из трещины слышится звук осыпающегося камня, мы с Гейлом кидаемся к краю, как будто можем чем-то помочь, но слышим из глубины только громкий смех:
- Классно! Можно скользить! Я придумал быстрый спуск! Давайте за мной!

От такого хулиганского отношения к высоте страх отступает, я хочу последовать за Донни, но Джефри меня останавливает:
- Идем по одному. Мы без касок.
– Если у тебя из-под ноги вылетит камень, он попадет Донни прямо по черепу, - разъясняет Уолтер в своей манере. – Да и без камней в глаза сыплется всякая дрянь…

Скорее бы Донни спускался. Еще немного, и страх вернется, и тогда меня уже ни одна сила не стащит вниз. Никогда не думала, что высота окажется настолько сильнее…

- Один уже на месте, – объявляет Джефри, бесстрашно стоя на краю. – Кто следующий?
Прежде чем кто-то попытается меня остановить, я бросаюсь в эту расщелину, как в холодную воду. Меня хватают четыре могучие руки и вытаскивают.
- Пойдешь налегке. – Джефри снимает с меня рюкзак. – Ты в первый раз.
Я вовремя прикусываю язык – уж очень хочется сказать ему, кто я такая, где побывала и где осталась жива. Небось с Гейла никто рюкзак снимать не будет…
А он уже тут как тут – протягивает мне «когти». Лицо суровое, как у Мэй:
- Без них не пойдешь. Надевай.
- Не буду. – Отталкиваю его руку. - Как все, так и я. Пусть будет по справедливости.

Кого я обманываю? Только себя - Гейл всегда видел меня насквозь. И сейчас видит, как мне страшно…

- Справедливость в том, - приходит Джефри ему на подмогу, - что мы больше и сильнее тебя. И Донни тоже.
Я бы даже сказала: особенно Донни…
- Это тебе не с горочки на заднице съехать, - вторит ему Уолтер, – мы это место знаем, а ты идешь в первый раз. И вообще, не знаю, как у вас в Двенадцатом, а у нас в Седьмом жены мужей слушаются.
Я уже готова рассказать ему в подробностях, что жены с такими, как он, делают у нас в Двенадцатом, но встречаю три взгляда, от которых все слова куда-то деваются и ничего не остается, как надеть эти несчастные «когти».

Выслушав необходимые наставления, поскорее лезу в расщелину – лишь бы их всех не видеть, в том числе Гейла. Его в первую очередь. Тоже мне, муж – объелся груш. Мог бы и заступиться…

Внутри расщелины не так уж и страшно. Здесь есть на что встать и за что схватиться. Надо просто крепко-накрепко затвердить: низа и верха не существует. Реально только то, что прямо перед тобой. Больше ничего нет - разве что лук, который надо беречь больше, чем свои кости. Три точки опоры: нога – две руки, рука – две ноги. Посильнее упираться в стены там, где совсем узко, чтоб не провалиться, как кусок в собачье брюхо. Хорошо, что тут всюду или вбитые скобы, или вырубленные ступеньки, а в одном месте даже лохматая веревка – видно, этим спуском часто пользовались. Может, еще в незапамятные времена. От следов человеческого присутствия, даже очень давнего, на душе спокойнее. Следуя полученным советам, спускаюсь где по стене, как ящерица, а где в распор – насколько позволяет ширина. Нога – две руки, рука – две ноги. Перчатки и штаны уже несут урон – в них ощутимые дыры. Зато что касается ссадин и синяков, то тут прибыль явная…

Сверху на меня что-то сыплется. Подняв голову, вижу всех троих, внимательно за мной наблюдающих. С удовлетворением замечаю, что не могу различить выражений на их физиономиях – значит, я уже почти у цели.

Одолев последние ярды, оказываюсь на скальном выступе, откуда до берега не более двадцати футов, и выдыхаю. Все. Я снова на земле. Я это сделала.
Идти вниз не сложнее, чем по лестнице. Как же приятно снова ступать по твердой поверхности …

Следующим спускается Джефри - быстро и аккуратно. Даже красиво, как лесной зверь. Это при том, что у него на спине мой рюкзак. Сразу видно, что для него это место, как для кота родная чердачная лестница. Так бы на него и смотрела, но он уже рядом со мной, сидящей на камне и снимающей «когти»:
- Ну, ты как?
- Штаны порвала, а так ничего, - отвечаю я бодро. Слишком бодро, что от него не укрывается.
- Знаешь, ты молодец, но я тебе скажу одну вещь. – Он садится рядом. – Мы ведь теперь команда, не так ли? Тебе надо научиться играть в команде.
- Это ты про «когти», что ли? - Я поскорее прячу их с глаз долой. - Спасибо, и без них бы обошлась. Там же везде крюки, скобы и ступеньки…
- Оно и видно, - усмехается он. – Ты бы много без чего обошлась. И без кого. Но тебе с ними было спокойнее, правда? А нам было спокойнее, когда ты их надела и пошла налегке.
- Значит, это нужно было вам, а не мне?
- Не «вам» и не «мне», а команде. Научись говорить слово «мы».

У меня слова уже готовы вылететь изо рта, как осы-убийцы из гнезда, но вместо этого я задумываюсь. Джефри прав: я никогда не играла в команде. Я всегда была сама по себе. До Капитолия единственной моей командой был Гейл, и тот намучился, да и я с ним не меньше. Потом появились Цинна, Хеймитч и Пит. Особенно Пит. Вот кто рожден играть в команде. Сколько его помню, он никогда не был один – все время в компании, и все время в центре. Если бы не эти бесконечные компании, я, может, когда-нибудь и подошла бы сама к мальчику с хлебом, и даже заговорила… Как же давно я не видела свежего хлеба, да вообще никакого – последний сухарь сжевали в лесу, когда провалились под лед, вымокли и не могли охотиться. Неужели так всегда: или хлеб, или свобода?

- Почти всегда, - слышу в ответ. Опять я думаю вслух.
– Мой дед говорил: свобода ходит без штанов. - Это голос Уолтера. Он садится рядом, показывает свежую дыру на коленке, затем снимает с себя наш потрепанный «сидор». Вот так. Значит, Гейл умеет играть в команде.
- Джесс идет последним, - объясняет Уолтер, предупреждая мой вопрос. – Он прикрывает.

Мне стыдно, как никогда. Джефри прав на сто процентов: я думаю только о себе. Конечно, лучник должен прикрывать безоружных. А я вместо того, чтоб встать рядом с Гейлом, поскорее смылась в эту расщелину…

- Ладно, забей. – Уолтер хлопает меня по плечу, и оно это выдерживает. - Тебе нужно было справиться со страхом, вот ты и нырнула за Донни. Думаешь, никто не заметил, как ты испугалась высоты?

- Молодец парень, – говорит Джефри, глядя вверх.
Пока я тут сгорала со стыда, Гейл прошел уже около трети. У него все получается хорошо, и все равно мне очень страшно. Так страшно, что я сижу, оцепенев и почти не дыша: кажется, что от любого моего движения стена может осыпаться, и он сорвется... Я могу пошевелиться, только когда он уже стоит рядом с нами на земле, целый и невредимый.
- Даже штаны не порвал. – Он смотрит с веселой укоризной. – Не то что ты…
- Ты здорово шел, - хвалит его Джефри. – Чувствуется опыт.
- В шахте приходилось делать то же самое, - объясняет Гейл, осторожно освобождаясь из моих рук, никак не желающих его выпустить. – Разве что в темноте.

Не отдыхая, идем дальше - у самой воды, по камням, не оставляя следов. Правда, и других следов не видно – снег вокруг нетронутый. Непонятно, какая тут охота. Может, и вообще никакая.
Эта река шире и спокойнее той, что рядом с лагерем: одинокая коряга мимо нас не проносится, а степенно проплывает. Интересно, какая рыба тут водится? Хорошо бы крупная, которую можно подстрелить из лука - ловить нам нечем.

- А вот и наш плот, - торжественно объявляет Донни.

В Двенадцатом не имеют никакого представления о судоходстве. Реки и озера отделены забором, а из водоемов имеется только грязный гусиный пруд. Из всех кораблей, лодок и плотов моим землякам известны только те, что дети пускают в пруду и в весенних лужах. Интересно, что никто никого не учит, но каждый ребенок откуда-то сам знает, как построить кораблик. Наверно, это рождается вместе с человеком. Кто-то называет это памятью предков, кто-то другими словами.
Так или иначе, но при взгляде на творение наших друзей я чувствую, как во мне тоже просыпается эта память. Странно, что в Четвертом я видела и море, и настоящие корабли, но никаких особых чувств не испытала. Наверно, потому, что именно этому десятку бревен, скрепленных двумя поперечинами, и именно этой реке нам скоро придется доверить свои жизни…

- Теперь в гору, - слышу я за спиной.
Забравшись на высоту примерно в три этажа, мы оказываемся на небольшой площадке. Рядом из скалы торчит железная труба, по которой бежит тоненькая прозрачная струйка.
– Это мы сами сделали, теперь можно воду брать. - Донни с гордостью подставляет котелок.
Уолтер отваливает камень, открывая узкий вход в пещеру.
- Чертов кошачий лаз, - ругается он, протискиваясь. – Вам-то в самый раз, а мне и правда хоть намыливайся…

Вслед за Уолтером в скале исчезает Джефри, за ним Донни, а мы спускаемся обратно - нам еще нужно освежевать добычу и после этого отмыться в реке. Зашвырнув потроха в воду, мы видим, как вскоре их кто-то съедает. Значит, рыба есть.

В пещере кажется еще холоднее, чем снаружи. В свете факела видно, что она чуть больше нашей кухни в Деревне Победителей, только потолок ниже. Посредине очаг из камней, в котором Донни старательно раздувает огонь, рядом с ним поленница. Вокруг очага около десятка чурбаков – здешняя мебель. В глубине сложены какие-то мешки и ящики, в которых роется Уолтер.
- Это наш схрон. – Джефри тушит факел. – Поживете пока здесь, а весной, если надумаете, можете с нами.
От сырых дров пещера наполняется дымом, зато становится немного теплее. Я падаю на чурбак и только теперь чувствую, что устала, замерзла и проголодалась.

Огонь разгорается, становится светлее, глаза привыкают, и справа от очага мне видна недоделанная верша. Точнее, только начатая. Мы такие тоже плели и ставили на озере. Рядом с ней запас ивовых прутьев. Неплохо, совсем неплохо. Если сделаем, то завтра будем с рыбой.

Из кучи добра Уолтер вытаскивает огромные болотные сапоги и два резиновых плаща:
- Это вам, пригодится. Да вообще всем пользуйтесь…
Интересно, откуда они все это взяли. На мой вопрос Джефри рассказывает, как их осенью целый месяц водили на работы в брошенный город за много миль. Они должны были перетаскать оттуда все, что представляло какую-либо ценность. Когда учет перетаскиваемого был, а когда и нет. По дороге выбрасывали в кусты то одно, то другое, а потом собрали и стащили сюда. Все очень просто.

Едва успев пообедать, ребята начинают собираться. Как ни жаль, но им действительно надо уходить, пока не началось. Кроме того, теперь они кормильцы - им еще нужно до темноты проверить наши ловушки поставить новые.
- Скажите в лагере, что мы сидим в засаде и не вернемся, пока всех собак не перебьем, - напутствует Гейл. – Да сами не нарвитесь, а то они к ночи наглые…
- Ничего, топорами отмахаемся, - успокаивает его Уолтер. – А нет, так я могу и ухо откусить.
- Он может, - соглашается Джефри. – Сам видал.

Первым на площадку выходит Донни, которому давно уже хочется на свежий воздух. За ним, чертыхаясь, протискивается Уолтер, а потом уж мы все.
- Мы скоро придем, - обещает Донни. – Нам без вас будет скучно.

Они спускаются, уходят по камням вдоль берега и вскоре исчезают за скалой. Мы снова остаемся одни. Сверху уже летит мокрый снег. Если ночью его прихватит морозом, утром площадка обледенеет, выйдешь и скатишься вниз. Да и куда идти: в пургу не поохотишься. Все, что у нас есть – это остатки зайчатины и холодная каменная нора. И мы друг у друга. И ничего больше. Ни прошлого, ни будущего. Я смотрю на эту реку, серую и тусклую, словно оловянная, и соображаю, что она течет не на юг, а на север...

- Не прокисай, - прерывает меня Гейл. – Пошли в дом, замерзнешь.
Да, он прав, теперь это наш дом – другого не предвидится. О лагере надо как можно скорее забыть, как о человеке, который предал. Конечно, я понимаю, что предал нас не лагерь, а лично президент Альма Койн – просто лагерь не смог защитить, но от этого не легче. В конце концов, не вымерли же первобытные люди в пещерах. Чтобы дожить до весны, надо как-то наладить свою жизнь. И начать это прямо сейчас, до темноты, пока еще можно. Хотя бы с вот этого грязного котелка. Реально только то, что видишь прямо перед собой. Не смотреть ни вверх, ни вниз. Ни в прошлое, ни в будущее. Руки и голова должны быть заняты каждую минуту – иначе с ума сойдешь.

Человек привыкает ко всему – значит, и к ледяной воде тоже. Вычистив котелок и сумев при этом не перемазаться сажей, набираю в него песка. Начинается ветер, хочется в тепло. По пути наверх чистые ложки звенят в кармане, как ключи от нового дома. Песок высыпаю у порога – завтра разбросаю по площадке, а котелок ополаскиваю и подставляю под трубу.

Нужно придумать, как мыться и стирать одежду, имея в распоряжении лишь два несчастных котелка: холод и грязь – ворота для любой болезни. Как бы сказал Уолтер, не для того мы шли сюда и рисковали жизнью, чтоб свалиться от простуды или, упаси бог, дизентерии. Поэтому, едва котелок наполняется водой, я ставлю его на огонь – никто сегодня не ляжет спать грязным. Кажется, я начинаю понимать Мэй Браун – уже думаю ее словами…

Дрова просохли и дымят гораздо меньше. Выбрав у огня место поровнее, начинаем устраиваться на ночь. Еловых веток нет, но на мешках и термопенке вполне можно дожить до утра. А сытыми и умытыми – так тем более.
Снова нам спать по очереди – а мы уже отвыкли. Полночи сплю я, полночи Гейл. Я смотрю, как он при свете огня делает вершу, и вспоминаю, как мы дома ловили рыбу в озере. Не в том, а в ближнем, где в самом глубоком месте мне едва по шею – лужа лужей, зато полно карасей. Как учила его плавать. Был жаркий майский полдень. Мне недавно стукнуло тринадцать, и я уже стыдилась купаться в одних трусах – хотя, по мнению Гейла, стесняться было нечего, кроме синей пупырчатой шкуры на торчащих ребрах. Девчонки уже тогда на него вешались. И он-то влез в воду как человек, а я в папиной футболке до колен. Мне казалось, что все приличия соблюдены. Когда Гейл наконец-то начал держаться на воде, мы вылезли погреться на солнышко – и тут, к моему неописуемому ужасу, обнаружилось, что мокрая футболка облепила и выставила на обозрение все до последнего торчащего ребра… Гейл тогда поскорее отвернулся и сунул мне из-за спины свою рубаху, пробурчав, что на тебя, Кискисс, отворотясь не насмотришься. Над нами летали голубые стрекозы и противные оводы, которые, впрочем, не так уж плохи в виде наживки. И Гейл чинил на берегу свою сеть, которую зимой погрызли мыши… Дрова потрескивают, как в другой печке, в другой жизни. Сегодня ровно три месяца, как все началось. Вот так и было. Тишина, треск поленьев, сонное дыхание, новая жизнь. Кроме нас двоих, что-то третье, незнакомое, для чего тогда не нашлось ни слов, ни времени. Или нет, знакомое, но давно и старательно забытое, острое, как боль – только от боли хочется избавиться, а от этого нет. Тысячу раз я видела эти руки, чинящие сеть, ставящие ловушки, точащие ножи, и это лицо, освещенное пламенем костра, полуденным солнцем, шахтерским фонарем… да что он только не делал, что только на него не светило, иногда совсем ничего, но никогда при этом так не болело…

Как ни прячься, как себя ни обманывай, а это называется очень простым словом. Что сказать? Есть в мире нормальные люди – например, Пит Мелларк - у которых любовь ходит в паре с жизнью, а не со смертью. Она дается им просто так, бесплатно, как солнечный свет – их не нужно для этого ставить на край пропасти. Это дар, которого я лишена. Со мной не получается по-хорошему. Я поняла, что люблю папу, только когда его не стало. Я поняла, что люблю Прим, только когда мы с ней чуть не умерли от голода. Я на маму перестала смотреть волком только тогда, когда она меня чуть не похоронила. Неужели нам с Гейлом обязательно нужно было оказаться в этом каменном мешке, чтобы до меня наконец-то дошло?

- Гейл, - окликаю я его, как будто впервые называя по имени.
- Если тебе на двор, Кискисс, - отзывается он, не прерывая работы, - пойдем, я покараулю…
Вот так всегда.
- Нет, я спросить хотела… - Не знаю, как начать. - Скажи, когда ты понял… ну, про нас с тобой?

- А, вот ты о чем. – В голосе явное облегчение. – Год назад. Ну, чуть больше. Помнишь, был такой день, когда нам крупно не везло. Мы тогда промерзли до костей, добыли только одного полудохлого кроля, который и без нас бы помер, а тут еще и снег повалил. Мы плюнули и пошли греться к Сальной Сэй…
– Ну да, - вспоминаю я, – она тогда сварила какую-то отраву на собачьих костях, которые неделю валялись у нее в подполе. Наверно, решила, что сегодня все съедят, было бы горячее. И ведь съели, хоть псиной разило. Не помогло даже то, что она извела на эту баланду весь свой запас чеснока…
- И тут появляется Рыжая Морда – тоже замерз в своем мундире. Есть не стал – нашел занятие поинтереснее: увидел тебя и начал докапываться…
- Не меня он увидел, а кроля. Хотел получить его за поцелуй. Ни больше, ни меньше. Я ему предложила дохлую крысу недельной давности – не согласился…
- А сам то за косичку подержится, то за ремешок. А ты его все по рукам шлепала.
- А когда совсем обнаглел, еще и ложкой по лбу засветила. Звону было на весь Котел…
- …но при этом так улыбнулась, что мне этот суп как будто вылили за шиворот. Мне ты никогда в жизни так не улыбалась. Вот тогда я и понял, что девочка выросла, а я набитый дурак.
- Понял и молчал?
- У меня была причина… В общем, я тогда встречался с городской девчонкой. И Дарий это знал. Если бы он тогда меня сдал, ты бы… ты бы чучело из меня сделала и соломой набила.
- Не соломой, - поправляю я. – Стекловатой. Значит, с городской? – Не могу поверить.
- А что делать, если сами вешаются? – защищается Гейл. – Но зато с того дня никого не стало, как отрезало...
- Если отрезало, почему ничего мне не сказал?
- А я сказал. – Он становится серьезным. – Только мне заткнули рот. Помнишь, когда тебя увозили.

Конечно, помню. «Китнисс, возвращайся! Помни, что я…». Остального не услышала – его вытолкали прочь… А если бы услышала, получилось бы у меня сыграть влюбленную на Арене? Вряд ли…

- Я был бы плохим охотником, если бы не чувствовал момент. Ты еще не была готова. Зато, когда ты предложила убежать вместе, у меня от счастья просто крышу снесло…
- Сегодня как раз три месяца, как тебе ее снесло… и по пути мою задело…

- …Спать, Кискисс, - говорит он много времени спустя, снова садясь и принимаясь за работу. Сквозь треск поленьев я слышу, как громко бьется его сердце. Или мое. Или всего мира. Уже не разобрать. Да и нужно ли. – Кто-то из нас должен сегодня выспаться…

Я просыпаюсь от холода. Огонь потух, камни остыли. Снаружи слышны птичьи голоса. Значит, я проспала свою вахту.
Гейла рядом нет. Верши, которую он плел, тоже нет. Еда почти нетронута. Вход завален камнем.

Захватив лук и стрелы, я выбираюсь наружу.

То, что за ночь произошло, иначе как чудом не назвать. В большом разрыве облаков ярко синеет небо и вовсю светит солнце. Снегу выпало совсем немного, меня щелкает по носу капель, а вдоль берега видны огромные следы.
По этим следам я нахожу Гейла. На нем болотные сапоги, в руках немаленькая рыбина с торчащей стрелой.

- На дереве сидела?
- Нет, мимо пролетала, - смеется он в ответ. – Держи, я еще настреляю.
- Ты что, совсем не спал?
- Энергетик слопал. Да не смотри ты так – я же всего третий раз. – Он глядит, как снеговые тучи разбегаются от яркого солнца: - А ничего мы с тобой погоду сделали?

В рыбе миллион костей, но все равно она очень-очень вкусная. Еще две мы сложили в холодный угол. Вспомнив про свисток, проверяем пещеру на наличие крыс – ни одна не выходит. Либо очень умные, либо их здесь нет.

Нам и еще есть о чем подумать – за ночь мы сожгли почти всю поленницу. Можно собрать коряги по берегу. Можно, в конце концов, сходить на разведку и посмотреть, чем еще богато место. Если найти глину, можно сложить из камней нормальную печку и вывести дымоход. А если найти подходящую заводь, можно построить в ней такую ловушку, что всегда будем с рыбой. Хоть на одной рыбе и невесело, но без нее еще хуже.

День проходит в заботах. К его концу на милю вверх и вниз по течению не остается ни одной коряги. На две ночи хватит, на третью вряд ли. Чурбаки решено не трогать как неприкосновенный запас. То и дело мы с тоской глядим наверх, где виден лес, полный непуганой дичи и отличных жарких дров. Еще день такой жизни – и я, пожалуй, наплюю на свой страх высоты… Но есть другой страх, и он берет верх: лучше жить в холоде и впроголодь, чем попасться и этим отдать наших близких в лапы Капитолия.

Но наши намерения так и остаются намерениями. Потому что следующим утром, выйдя на солнышко, я вижу всех троих, шлепающих к нам по воде. И не просто так, а с полными вещмешками.

Я скатываюсь им навстречу:
- Не стали дожидаться весны?
- К черту весну, Лесли, - улыбается Джефри, обнимая меня за плечи. – Нам и такая вода сойдет.
- Что-то случилось? – догадываюсь я.
- Мозгоклюй, - коротко отвечает Уолтер. Слово тяжело повисает в воздухе, как топор.

Вот еще новая напасть. Как будто и так их мало.
- Идем, сейчас уха сварится, - зову я их в пещеру. – Там уж точно никаких мозгоклюев нет, кроме Джесса, да и тот спит.

Видимо, они еще не готовы над этим шутить – особенно Донни, всегда понимающий все буквально. Никто не засмеялся и даже не улыбнулся.

Через некоторое время, похлебав горячего из котелка, они сами все рассказывают.

Они ничего не стали придумывать. Среди тех, кто прошел огонь и воду на пути к свободе, капитолийских стукачей нет. Они просто сказали, что за нами пришли. И никто не стал расспрашивать.

Вечером в лагере появились люди в резине и белых халатах. Они искали тех, кто не прошел медосмотр, то есть нас с Гейлом. Эти врачи были слишком старательно спрятаны под экипировкой. Особенно удивило, что один из них был толстый – видать, у бедняги водянка. Не найдя нас нигде, они принялись всех расспрашивать – сначала вежливо, а потом, не получив ответа, стали хамить. И надо же им было начать именно с Мэй Браун… Весь лагерь сбежался смотреть на это представление. От гостей летели пух, перья и клочья паленой резины. Если хотите их найти, сказала она, идите в лес и спросите у собак – вы с ними говорите на одном языке. Только слишком громко не гавкайте – ребята здорово стреляют на звук. Вообще-то нам без этих стрелков даже лучше, а то они, бесстыдники, не дают покоя по ночам и детей учат плохому. Думали без них в кои-то веки выспаться, а тут вы явились. Да, у нас отбой в полдевятого, а что вам не нравится? Кто мало ест, тот много спит. И белые халаты убрались несолоно хлебавши, но перед этим навестили парней из Седьмого…

- В общем, им нужен был Донни, - с трудом говорит Уолтер. – Они сказали, что хотят его забрать.

В Тринадцатом каждый должен быть солдатом, а из Донни вояка никакой. Если в Седьмом он помогал гонять плоты, и никто к нему не цеплялся, то в Тринадцатом им тут же заинтересовался психиатр. Заставил пройти кучу тестов, от которых у здорового-то человека дым пойдет из головы. По результатам вышло, что Донни должен работать и жить вместе с остальными умственно неполноценными в специальном отсеке – от других подальше, где-то совсем глубоко.

- Я им сказал, что они под землей давно уже чокнулись, так что пускай живут все вместе, хуже не будет. Не для того мы шли сюда и рисковали жизнью, чтобы Донни упрятали под землю заживо… В общем, на следующий вечер мы собрали вещички. И ваши, кстати, тоже.

Когда в лагере узнали, что мы уходим, нам в дорогу собрали целый мешок подарков. За всю жизнь мы с Гейлом столько не получили. Каждый что-то принес, даже дети: катушку ниток, мешочек сушеных ягод, пузырек йода, чистые бинты, водоотталкивающую мазь для ботинок… Но кто всех удивил, так это Мэй: она положила в мешок меховые варежки для меня и настоящие шерстяные носки для Гейла.

- Все-таки золотая тетка, - признает Уолтер. – Вот ее бы в президенты, а не Койн.

У себя в Шестом Мэй Браун была бригадиром в вагонном депо. Все беженцы проходили через ее руки. Скольким она помогла за двадцать с лишним лет – никто не считал. Когда ее раскрыли, она смогла не только уйти сама, но и вывести всю свою семью. Вот так.

- А вы следы-то хорошо замели? – беспокоюсь я.
- Ха-ха, не просто замели – мы их запутали! – хвастается Уолтер. – Мы разбрелись и порознь петляли по кустам. Если пойдут по нашим следам, их самих нужно будет искать.
- То есть вы точно хвоста не привели? – раздается голос Гейла. – Если так, то можно будет вылезти и поохотиться.
- Доброе утро, Джесс, - здоровается Донни. – Как спалось?

- К черту Джесса. – Гейл поднимается. – Меня зовут Гейл, а ее Китнисс.

Услышав это, они лишь молча кивают, и никто не меняется в лице. Наши имена ни о чем им не говорят.
- Слушайте, ребята, - решаюсь я спросить. – А вы что, последние Голодные Игры не видели?

В ответ Уолтер подробно и красочно объясняет, где он видел и на чем вертел и сами Игры, и тех, кто их устраивает, и тех, кто смотрит. По восхищенному взгляду Гейла я понимаю, что половину слов даже он слышит впервые.

- На плотах телевизоров нет, - заканчивает Уолтер. - Мы слышали, что в этот раз какая-то девчонка всех накрячила. Сама выбралась да еще и мальчишку-земляка вытянула – в общем, домой вернулись оба, небывалый случай.

Тут они догадываются сложить два и два:
- Так это ты, что ли?
- Капитолий такого не прощает, - объясняю я. - Пришлось уходить. - И добавляю, глядя на их растерянные физиономии: - Так что, Джефри, про президентскую задницу ты правильно догадался…


Глава 13. Фронтир

Лес погружен в предрассветные сумерки, как в жидкое синее стекло. Сквозь полусон я слышу, как ночные лесные голоса сменяются дневными.

Палатка сотрясается от могучего храпа чудом туда набившихся Джефри, Донни и Уолтера. На термопенке крепко спит Гейл, положив голову мне на колени. Четыре часа назад мы с ним заступили в караул. Час назад он сказал, что упадет всего на пять минут, и больше не вставал, а я будить не стала. Сегодня можно поспать подольше – вчера был очень тяжелый день.

Я ломаю хворост и подбрасываю в походную печку, сделанную из дырявого ведра. Она обложена камнями, на которых сушатся промокшие сапоги. В каждый сапог Уолтера поместился бы, наверно, мешок картошки. Костер мы не жжем, чтоб себя не выдать, и громко не разговариваем. Это фронтир.

Три дня мы плывем по этой реке. Сегодня четвертый.

Конечно, мы с Гейлом ужасно обрадовались, что больше не одни и не придется дожидаться весны в сырой и холодной пещере. Едва была облизана последняя ложка, сразу начали готовиться в дорогу. Два дня ребята с нашей помощью достраивали плот. Мы узнавали новые слова, и не только в те моменты, когда Уолтер попадал себе обухом по пальцам. Например, поперечины называются ронжинами, спереди и сзади плота находятся соответственно передняя и задняя греби, а то, что вдоль бортов - это не забор, а леера. На вопрос, как они спускали бревна с такой высоты, ребята ответили, что с помощью троса, разных хитростей и такой-то матери. Трос они одолжили за забором, хитрости были в головах, а прочее у Уолтера на языке. Джефри с Уолтером в перерывах чертили Гейлу на песке эти самые хитрости. Мне тоже хотелось бы взглянуть, но некогда: я латала одежду и рюкзаки, укладывала вещи, запечатывая каждую в непромокаемую пленку, ловила рыбу и кашеварила. Хотя о каше, конечно, речь не шла: ни к рыбе, ни к мясу ничего не было, кроме воды, соли и сушеного дикого лука. Хлебая это варево, мы думали о том, что в лагере сейчас на столе снова пустые вареные опилки, и поминали добрым словом Альму Койн. Два раза Гейл и Джефри поднимались наверх. Один охотился, другой рубил сухостой и сбрасывал вниз, где я его потом собирала. Ночевать в пещере стало теплее и безопаснее, хотя иногда казалось, что от храпа Уолтера вот-вот обрушится потолок. Наверно, в своем Седьмом он был чемпионом по храпу в тяжелом весе. Термопенку единогласно отдали мне. Я настаивала, чтоб на ней спали по очереди, но Донни твердо сказал, глядя на свое отражение в крышке от котелка:
- Бабушка Мод говорила: если мужчина не бережет женщину, он перестает быть мужчиной и превращается в борова. А я не хочу стать боровом. Я не буду спать на термопенке. – Обведя всех троих внимательным взглядом, добавил: - И вы не будете.
Боровом быть никто не хотел, в том числе и я. Так что ребятам пришлось сделать себе хорошую лежанку из хвороста.

Когда плот спустили на воду, я еле удержалась, чтоб тут же не сбежать на берег. Одно дело, когда человек сам идет или плывет, а другое - когда его куда-то что-то тащит. Конечно, я объехала всю страну, но только в поезде, больше похожем на роскошный капитолийский дом. Если в окна не выглядывать, то будто и не едешь. А тут ни стен, ни крыши, вода кругом - да еще и через бревна перехлестывает, потому что плот строился на троих, а не на пятерых… Мы очень скоро убедились, что река, отражающая заснеженные берега и склонившиеся деревья, хороша только на картинке в календаре. Никто никогда не рисует холод и сырость, окоченевшие руки и ноги, нескончаемый насморк, переходящий в кашель, и другие вещи, которые хочется послать подальше полусотней разных способов. Особенно эти самые деревья над рекой, о которых спето столько песен, потому что каждое из них – коварный враг, именуемый расческой. Тут нужен глаз да глаз, а также немалая сила и умение: подставишься – сметет все с плота в ледяную воду. И всех. Недаром на таких картинках никогда не рисуют человека – ему там делать нечего. Мне объяснили, что эта река далеко не самая страшная – спокойное течение и впереди всего два порога, - но успокоилась я лишь тогда, когда Уолтер дал мне порулить. Мы снова учим новые слова - шивера, плес, порог, перекат и другие – но их уже гораздо меньше: после того, как все-таки врезались в расческу, окунулись по горло и чуть не потеряли плот, даже Уолтер притих…

Хотя для одного человека у каждого из нас, даже у Донни, всегда находится пара слов. Конечно же, это Альма Койн. Всякий раз, когда мы лезем в воду, сталкивая плот с мели, или стучим зубами под сырым февральским ветром, ее в теплом и сухом президентском кабинете одолевают приступы икоты. Ведь если бы не ее шашни с Капитолием и людоедские порядки, ребята спокойно бы дожили в лагере до тепла и большой воды, а мы вообще бы остались в Тринадцатом – глядишь, и своих бы туда вытащили...

У каждого на плоту своя работа: Уолтер у передней греби, Джефри у задней, Донни ловит рыбу, а мы с Гейлом следим за берегами – он за правым, я за левым. У обоих луки и стрелы наготове, а еще два весла, шесты и багры на всякий случай. Это фронтир.

Мы почти ничего о нем не знаем – и слова-то такого раньше не слышали. Даже от Дария, хотя он рассказывал много чего такого, что не для наших ушей.

Конечно, всякие жуткие слухи о северных лесах у нас в Двенадцатом ходили всегда. Например, о том, что в них водятся не только волки, росомахи и десятифутовые медведи-гризли - хотя это само по себе уже страшно. Говорили, что там еще полно переродков, выведенных Капитолием в Темные времена повстанцам на погибель. Из этих баек можно было бы составить такую же книгу, как наша семейная про растения, только гораздо красочней и толще. Умела бы я рисовать – так бы и сделала, потому что иногда после таких рассказов просто руки чесались. Как вам, например, мохнатая черная горилла размером с Дом правосудия? Я видела по телевизору, как она идет по лесу, ломая деревья, и несет в черных ручищах перепуганную светловолосую девушку. Лес, правда, был не очень похож на северный... Ладно горилла - есть и вообще неописуемые твари: не медведи, не волки и даже не гигантские пиявки, а вообще не пойми кто, опасливо называемые «Чужой» и «Хищник». Правда, папа и Гейл всегда говорили, что эти слухи сочиняет и распускает специальный отдел в Капитолии, чтоб народ в леса не совался. В самом деле, не надо большого ума, чтобы понять: переродок на воле долго не продержится. Для того, чтобы зверю выжить в лесу, мало свирепости, кровожадности, крепких зубов и когтей. Надо знать и понимать лесные законы - различать съедобное и несъедобное, уметь находить пищу и воду, не лезть в опасные места, не трогать ос и ядовитых змей… Проще говоря – в лесу надо родиться, и чтоб воспитала мама в берлоге, а не дядя в лаборатории, пусть даже очень умный. Поэтому у реальных, не выдуманных переродков, какими бы страшными их не сделали, на воле жизнь коротка.

Другое дело помеси, от которых неизвестно, чего ожидать. Ладно, если безобидные, как сойки-пересмешницы – а есть еще крысы-мутанты, здоровенные, с кота величиной. К тому же умные и долгоживущие. И это никакие не сказки: нам с Гейлом эти твари попадались несколько раз. Однажды мы просто засмотрелись, как они таскают вороньи яйца: один крыс в гнезде, а другие передают вниз по цепочке. А закончив, сложили добычу в плетеную волокушу и были таковы. Когда рассказали вечером в Котле, нас на смех подняли: перегрелись вы, ребята, на солнышке, либо мухоморов наелись. Мы даже хотели отловить одного крысеныша и воспитать – и в доказательство, и не помешал бы на охоте, - но не нашли времени.

Но за все три дня нам не посчастливилось увидеть ни одного крупного зверя на обоих берегах. Разве что лиса прибегала попить водички, но мы ее не тронули. Может, в самом деле переродки всех поели? Или, что хуже – люди?


Осторожно перекладываю Гейла с колен на термопенку и встаю на ноги. Хотя даже если бы я просто скинула его голову на землю, как кочан капусты, он бы не почувствовал. Они вчера очень вымотались, перетаскивая плот. Я, конечно, тоже участвовала, но к бревнам меня не подпускали – я даже с ними переругалась. Самой тяжелой ношей, которую мне дозволено было тащить на себе, был мой рюкзак. Ну и еще - на пару с Донни - длинные весла и кое-что по мелочи, просто потому, что рук не хватало. Уолтер говорил, что можно было пройти порог, но большинством голосов решили, что лучше не рисковать. Вскоре убедились, что приняли верное решение: Джефри и Донни, сходив на разведку, обнаружили в полумиле большой затор – за которым, впрочем, было чисто. Плот разобрали по бревнышку и до темноты перетаскивали ниже затора – еле успели. Теперь на поляне лежат ничем не скрепленные бревна, тяжелые, будто каменные, от пропитавшей их воды. Можно было бы оставить их на берегу, но уж пусть лучше будут под присмотром.

Еще два дня пути по реке, один пешком по лесу – и мы попадем в Город. Джефри объяснил так:
- Находим там одного человека и отдаем ему одну вещь. Человек проводит нас в одну бухту, где мы сядем на один корабль. Так сказал Чарли.

О Городе мы знаем от ребят, ребята – от того самого старого Чарли, а он успел рассказать не очень-то много. Мы поняли, что Город – это очень большой Котел, куда со всего фронтира съезжаются люди, желающие что-нибудь купить, продать или обменять. А значит, и порядки в нем котловские. Разве что вместо капитолийских денег все продается и покупается за пули и патроны. У нас ни того, ни другого нет.

К тому же ясно, что с двумя луками на пятерых в здешних местах делать нечего – нужен хотя бы один пистолет, и такой, чтоб не подвел. Пистолет можно раздобыть только в Городе – до которого еще нужно добраться живыми. Замкнутый круг. Что мы можем дать в обмен за пистолет? За шкуры, помню, в Котле платили неплохо. И вообще не мешало бы поохотиться, а то Гейл ворчит, что на одной рыбе мы скоро покроемся чешуей. Поэтому решено, что сегодня ребята займутся плотом, а мы пойдем в лес. Наконец-то.

Небо над деревьями начинает светлеть. Когда покажется солнце, я объявлю подъем. Пока в предрассветном лесу не видно дыма, готовлю завтрак. Один котелок – на печку, другой – на камни. В одном вода для чая, в другом – вчерашняя тушеная рыба. Точнее, тушеные кости. В еде разнообразия пока не предвидится, зато чай можно заваривать всякий. Сегодня в котелок пойдут сушеная черника, шиповник и брусничный лист. Дома заварила бы еще и сушеные яблоки… Нет, о доме нельзя. Вот мой дом: плот, палатка, печка, термопенка. А спящий на ней человек – моя семья. Другой нет.

Искра из печки летит прямо Гейлу в лицо – я едва успеваю прикрыть. С той ночи в пещере между нами происходит что-то непонятное. То есть происходит со мной, а Гейл отражает это, как зеркало. Я не знаю, о чем он молчит, глядя то в воду, то на берег, и почему не спросит напрямую, что со мной творится – он ведь всегда начинал самые трудные разговоры и первым говорил мне то, что я боялась сказать сама себе. Но сейчас никто из нас не может заговорить первым. Мы молчим почти весь день, а ночью мне трудно дышать стиснутой грудной клеткой - как будто стоит кому-то из нас ослабить руки хоть на миг, и обоих тут же унесет с белого света... В дикой мешанине чувств, обрушившихся на меня и почти похоронивших под собой, самое сильное и невыносимое – страх потери, а остальные я даже не знаю, как называются. Такого не было ни после визита Сноу, ни в Туре Победителей, ни даже в лесу, когда, прячась в норе под снегом, я могла только гадать, жив ли Гейл. И дело не только в том, что, если он погибнет, я останусь одна на свете. Даже если бы мама и Прим были рядом, это бы мало что изменило - точно так же на смену этому страху приходили бы только приступы острого стыда. Теперь я понимаю, как Гейл прожил этот год. Чего ему стоили и вынужденное молчание до самой Жатвы, и проводы меня на тот свет, и кошмар в прямом эфире при полной невозможности меня защитить, и мой первый в жизни поцелуй не с ним и на нашем месте, а на Арене и на камеру, чтоб все видели, и единственная мысль при этом: главное – жива.... А потом новая долгая разлука, да еще комедия с рукой и сердцем. Ко всему этому вечное недоедание, недосыпание, страх за близких и работа в шахте на износ. Нормальный человек давно бы понял, как ему больно – а я и своей-то боли не чувствовала. В Шлаке у людей есть только чувство опасности, чувство голода и чувство долга, все прочее – непозволительная роскошь.

Видимо, ребятам тоже это надоело - вчера они решили с нами поговорить. Когда последнее бревно было затащено на поляну, Уолтер увел Гейла в лес за дровами, а Джефри и Донни остались со мной. Мы разожгли печку, уселись к ней греться, начистили рыбы, набили ею котелок, и Джефри спросил:

- У вас все в порядке?
- Ну да, - ответила я по давней шлаковской привычке. У нас чувствами не особенно делятся.
Через некоторое время он повторил вопрос:
- У вас точно все в порядке?
- В порядке, - огрызнулась я. Не хватало еще, чтоб вся команда со мной нянчилась.
- Возьми платок, он чистый, - протянул Донни мне тряпицу.

Тут из лесу вышли Гейл с Уолтером, нагруженные дровами и что-то друг другу доказывающие. Как потом выяснилось, говорили они об огнестрельном оружии – так горячо спорить можно только о том, в чем совершенно не разбираешься. Увидев, что переговоры провалены, ребята пошли другим путем. Уолтер тут же обнаружил дыру в кармане, а Джефри – исчезновение пуговицы от штанов. Пока совсем не стемнело, они побежали на берег искать пропажу, захватив упирающегося Донни. Полчаса мы их не слышали. Они нас, надеюсь, тоже.

Солнца еще не видно, но небо уже не бледное, а золотистое – самое время для команды «подъем». Чай вскипел, еда согрелась, дрова прогорели, дыма в небе не видно, зато горячие камни держат тепло, и сапоги у всех сухие. А еще сегодня ночью никто не кашлял – ну, два-три раза не в счет. Кроме библиотеки, палатки, пилюль, свистка и термопенки, мне в наследство досталась еще куча добра непонятного назначения. Весило оно мало, а разбираться с ним было некогда – так и лежало, рассованное по карманам рюкзака. И вот вчера выяснилось, что совершенно позабытая колода непонятных черных карт из маленького неприметного кармашка, лежащая и не просящая есть, не что иное, как химические грелки. В Седьмом ими пользовались и стар, и мал, а в Двенадцатом о них знать не знали. Эти карты нужно было засовывать в варежки и носки. И мы по своей дремучести почти всю зиму мерзли, имея при себе такое сокровище. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Как только ребята разъяснили мне, что к чему, я в тот же вечер обложила этими картами их всех, словно горчичниками. До этого лечились только горячими камнями, а подержи-ка такой на груди...

Первым от холода просыпается Гейл, мы с ним вытаскиваем из палатки остальных. Не стесняясь в выражениях, отправляю всех умываться, и они бредут к реке, ворча, что я это подцепила от Мэй Браун через меховые варежки, как стригущий лишай.

Похлебав тушеных костей, почти не утоливших голод, запив их чаем, придавшим сил, мы с Гейлом идем на охоту.

С каждым шагом по твердой земле я чувствую, как мозги встают на место и картина перед глазами проясняется. Как мало все-таки нужно, чтоб страх отпустил, чтобы снова спокойно ходить и дышать, и смотреть на того, кто рядом, обычными глазами, а не дикими! В лесу я дома, а дома стены помогают. Наконец-то под нами не сырые бревна, а земля, по которой можно идти. И на ногах не огромные неудобные сапоги, а привычные ботинки, которых не чувствуешь. И дерево на пути можно спокойно обойти посуху, не боясь, что оно набросится, выцарапает глаза и снесет в ледяную воду. И самое главное - наконец-то мы двое снова единое целое, как раньше…

- Все в порядке, Кискисс? – наклоняется ко мне Гейл. - Вот видишь, надо нам почаще… - Толкаю его в снег, он тащит меня за собой. - Я хотел сказать – охотиться!

Вскоре я убеждаюсь, что мои рука и глаз остались прежними: на землю падает первая белка. Через час начинаю думать, что она же и последняя: следов на снегу много, а зверя нет, будто все лесные жители сбежали, как от пожара. Мы забираемся в самую лесную чащу, но и там не находим никого, кроме еще одной белки, худосочной и облезлой - да к тому же, видимо, слепой и глухой, раз не убежала вместе со всеми. Уже две. Через полчаса попадается еще одна, довольно крупная. Так, глядишь, к концу дня и выйдет по белке на каждого. Гейл снимает ее, я бегу подбирать – но то, что мне попадается, мало похоже на белку.

Привалившись к дереву, на красном снегу сидит первый житель фронтира, которого мы видим. Его драная меховая куртка в крови, а лицо разбито.

Положение сложное. Если его порвал зверь, мы вряд ли чем ему поможем – а прирезать, чтоб не мучился, не поднимется рука даже у Гейла, несмотря на всю его репутацию. Впрочем, осмотр показывает, что желающих прирезать этого человека хватало и так: помимо свежих ножевых ран, у него под десятью заскорузлыми одежками еще около десятка старых шрамов. Но сегодня ему повезло: нож нигде не вошел глубоко. Два раза вообще просто оцарапал. Спасли туго набитые карманы: будь он чуть менее запасливым – уже отправился бы на тот свет.

Раненый в сознании, но говорить не может - только мычит, изредка сплевывая кровь. Видно, еще и в челюсть получил как следует. Возможно, что за дело: чем больше я на него смотрю, тем меньше он мне нравится. Во всех концах страны таких ребят называют хмырями. Но этот хмырь особенный: наверно, звери именно от него и разбежались. В черных, как две дыры, глазах столько злобы, что от одного его взгляда на воду вся рыба всплывет брюхом кверху, и вряд ли останется съедобной. К тому же воняет, как дохлая свинья – видимо, не мылся с рождения.

Интересно, где сейчас те, кто его порезал. Других человеческих следов здесь нет. Но кровь свежая, еще нигде не присохла, да и долго идти он бы не смог – значит, все случилось недалеко и недавно. То есть ребята с ножами тоже где-то недалеко. Хорошо, если с одними ножами – вдруг еще и с пистолетами, просто пулю тратить не захотели?

Раненый спокойно дает себя осмотреть, но стоит мне нечаянно дотронуться до его набитых карманов, как он тут же взрывается - даже удается разобрать слова:

- Хво ы хакыы? Хо ам хадо? Я аш на жнаю! Иые на ху…
- Ты умер, мы черти, пришли за тобой, - разъясняет Гейл, тоже не испытывающий к раненому симпатии. - Не бойся, мы тебя не больно поджарим…

Тут мне приходит в голову кое-что поинтереснее.
- Я на нем потренируюсь, - говорю я Гейлу на ухо. – Мама меня учила, но я ни разу на человеке не пробовала… - И уже громко: - Не будем мы тебя жарить. Лучше зашьем. Будешь жить.

На это уйдет весь запас шелковой нитки, который сейчас при мне, но деваться некуда: не бросишь же человека в лесу истекать кровью, даже такого. Нам не нравится его рожа, но в Котле увидишь и не такие. Да, в Котле тот еще народ, но надо отдать им должное - умереть не дадут. Мы никогда никого не бросали умирать, мы просто не знаем, как это делается. Займемся тем, что чуть более знакомо…

Сначала нужно сделать так, чтоб он не дергался. Одно дело – штопать неподвижную ощипанную курицу, ей все равно, другое – человека, который шипит и плюется, да и вообще до него противно дотрагиваться. Преодолевая отвращение, Гейл берет раненого в захват. Я знаю, о чем он сейчас думает: не лучше ли его вырубить одним знаменитым чугунным ударом, чтоб несколько минут полежал спокойненько. Вместо удара порезанный хмырь получает таблетку анальгетика и тут же выплевывает в снег. Я снова запихиваю эту таблетку ему в рот, и снова он ее выплевывает – уже в меня. Лучше бы он этого не делал…

- Надеюсь, я его не насмерть, - виновато говорит Гейл, склоняясь над неподвижным телом. - Скорей бери иголку. Да скорми ему эту таблетку – не пропадать же добру…

Пропихнув анальгетик в горло бесчувственного хмыря и подождав немного, начинаю действовать. Сначала промываю его раны чаем из фляги, затем промокаю антисептиком. Раненый не шевелится. Протерев как следует руки, открываю заветную коробочку с кривой иглой и ниткой, обрабатываю края раны йодом и начинаю шить. Ничего, получается, хоть кожа и потолще, чем у курицы. Один шов, другой, третий, десятый… Гейл придерживает раненого, стараясь не смотреть на мои руки.

Закончив, смазываю швы йодом и накладываю дегтярную мазь – как прекрасно, что ее запах способен перебить всю вонь на свете. Осталось перевязать. Размотав бинт, вижу на нем голубую вышитую метку для прачечной. Мелларк. Давным-давно, прячась под глубоким снегом всего в нескольких милях от своего дома, почти не принадлежа к миру живых, я порвала на эти бинты пододеяльник, который дал мне Пит. Гейл все так же глядит в сторону. Оторвав кусок бинта с этой меткой, скорее прячу в карман.

- Ты все? – Голос Гейла доносится, будто с другого края леса. – А то он уже очухивается.
И правда, пациент уже пытается открыть глаза. Не то от удара отходит, не то от анальгетика.

Ну и что с ним делать? Накормить нечем, даже костер не разожжешь - ребята с ножами могут прийти на дым, а знакомиться с ними что-то не хочется. Тащить к нам на берег – далеко, да и не пустыми же возвращаться. Неизвестно, наловят ли ребята рыбы на обед – им ведь и так сегодня работы за глаза хватит. После недолгих раздумий начинаем рубить еловые лапы, чтоб раненый на снегу не обморозился. Это пока все, что можно сделать.

- Лежи тут, - наказывает Гейл заштопанному хмырю. Тот глядит на Гейла, а особенно на его кулаки, с большим уважением и больше не ругается. – Мы поохотимся и вернемся. А то тебя даже накормить нечем.

Нам и самим не мешало бы поесть: утренние рыбьи кости пищей не были. Три белки на двоих за столько времени - это очень мало, мы даже дома добывали больше, но сегодня не наш день. Да и вообще с дичью в этих краях не очень - видимо, здесь она знает человека и боится.

Чтобы вернуться не с пустыми руками, уходим от этого места подальше, но и там зверя нет, несмотря на обилие следов. К тому же от запаха дегтярной мази разбегается все живое. Мы-то думали, вернемся с добычей, надерем шкур, купим в Городе пистолет или даже автомат. А тут хватило бы на ужин пятерым… нет, уже шестерым.

Мы возвращаемся по своим следам, усталые, злые и голодные, но это нас всегда только сильнее сближало. Ведь именно такой невезучий день, а вовсе не удачный и солнечный, стал для нас поворотным …

- Что за черт?
Там, где мы оставили раненого, весь снег истоптан. Подкованные ботинки, подкованные копыта и почему-то не подкованные огромные собачьи лапы. По следам видно, что эти гигантские звери ходили среди людей – значит, на фронтире собака по-прежнему друг человека? И что это за собака, если ее след чуть меньше лошадиного? От хмыря остался только кровавый снег у дерева. Еловые лапы разбросаны. Легко увидеть, что его погрузили на лошадь и увезли. Живого или мертвого - непонятно. Хорошо, что нас тут не было.

- Добро пожаловать на фронтир, - выдыхает Гейл. – Будем надеяться, что твоего подопытного, Кискисс, подобрали друзья – иначе вся работа коту под хвост. Пойдем скорей отсюда.

На обратном пути нам неожиданно везет: мы добываем одного за другим трех кроликов. Видимо, у зверей отбой тревоги, они возвращаются. То есть люди с огромными собаками, подобравшие нашего раненого, уже достаточно далеко. Но все равно осторожность не помешает, поэтому на всем пути мы старательно заметаем следы.

Мы возвращаемся, когда на небе появляются первые звезды - печка топится,а дыма не видно. Мы рады, что видим ребят целыми и невредимыми, а они нас. Плот почти готов, завтра можно спускать на воду. Кроме теплой печки, нас ожидает еще и полный котелок: Донни вытянул большущую рыбину. Мы садимся к печке и вытягиваем ноги. Много ли надо для счастья?

Много. Надо быть уверенными, что опасность далеко. Но это фронтир.

Пришлось немного испортить ребятам настроение, рассказав о своей находке.
- А чего вы хотели, - пытается Джефри нас успокоить, - чтоб вам вообще никто не встретился? Вы вон куда забрались… Для вас все еще хорошо кончилось – и сумка не пустая, и сами целы, и человеку помогли. Успокойтесь и ложитесь спать, ваша стража утренняя.
Но тем не менее Донни и Уолтер начинают точить топоры.
А мы, несмотря на общее тревожное ожидание, впервые за эти дни спокойно засыпаем.

Утром мы скорее доделываем плот, грузимся и отчаливаем. На завтрак уже кое-что посущественней рыбьих костей, а в небе светит солнце.
Снова мимо проплывают заснеженные берега без единого звериного следа, только зловредные расчески уже не так страшны – река становится шире.

В дороге у нас три основных темы для разговоров. Первая - кто бы сейчас чего слопал. Что греха таить, мне все чаще вспоминается вкуснятина, которой нас кормили в Капитолии, но об этом я, разумеется, молчу. Зато с большим интересом слушаю ребят и жалею, что нет с собой нашей семейной книги о растениях – я бы много чего нового записала.

- На реке с голоду не умрешь, - рассказывает Уолтер. - Было бы сейчас лето или хотя бы весна, мы бы даже хлеба напекли. Видели такую водяную травку, розовым цветет, сусак называется? У вас не растет? А зря – из нее отличные лепешки… да не из травы, балбесы, из корня! Высушить, размолоть, и милое дело. А если пережарить, получается кофе…

- Мне больше желудевый нравится, - вступает в разговор Джефри. – Он забористее, и возни меньше. Собрал, поджарил, размолол. А еще у нас из желудей самогонку гонят…

- А бабушка Мод из желудей пекла ореховый торт, - вспоминает Донни и облизывается. – Мы с ней их собирали, вымачивали в воде двое суток, они тогда не горькие – только воду надо почаще менять. Потом их варишь, размалываешь и сушишь – сначала так, потом в печке. Хочешь - так ешь, хочешь - кашу варишь, хочешь – муку мелешь…
- Помню ее тортики с кленовым сиропом, - вздыхает Уолтер. – Мастерица была…

Я слушаю, стараясь как можно больше запомнить. У нас тоже полно дубов, но желуди всегда шли только на кофе, да еще свиньям на корм, у кого они были. А еще в Двенадцатом никто не ел грибы, хоть их в лесу и хватало: считалось, что от них сходят с ума. Мы их впервые попробовали только в лагере. Оказывается, в Седьмом они главнее хлеба.

- А еще есть чертов орех, - возвращается Уолтер к водяным растениям. – Он на вид страшный, но есть очень даже можно, и даже хлеб печь…
- А еще рогоз…
- А еще кувшинки…
Я слушаю в оба уха. Оказывается, едят не только стрелолист - почти из всего, что растет у берегов, можно печь хлеб или варить кашу. Знать бы раньше… Может, папа и знал, да не успел записать.

Вторая наша тема – где добыть пистолеты, без которых на фронтире не проживешь. Конечно, мы учим ребят стрелять из лука, а они нас – метать топоры, но и у них, и у нас пока получается не очень.

Мы с Гейлом уже имели дело с огнестрельным оружием - когда одним погожим летним днем в обстановке строжайшей секретности выманили Дария за забор и выпросили у него пистолет на полчасика. Он в накладе не остался – получил за это кролика, а стреляли мы, разумеется, холостыми. Зато научились заряжать пистолет и узнали, что такое отдача.

Ребята знакомы с пистолетами и автоматами лучше нас – миротворцы бок о бок с ними ходили на плотах.
- Ничего, нормальные были мужики, - вспоминает Уолтер и вздыхает. – Во всяком случае, не выделывались. Им всем было уже к сорока. И на мели мы с ними сидели, и перекаты проходили, и мокли, и мерзли, и ели из одного котла…
- И самогонку пили, - добавляет Донни.
- Не пили, а грелись изнутри, - поправляет Уолтер. - Ну и постреливать приходилось – бандюки с фронтира пару раз совсем близко подошли. Вот тогда ребята и научили нас обращаться со своими пистолетами. Ну, мало ли, что запрещено – а если их всех пощелкают, кому тогда отстреливаться? - Он снова вздыхает. – Все-таки нам есть, что вспомнить добром…

- Если все было так хорошо, – спрашивает Гейл, - почему вы ушли из дома?
- Уолтер миротворцу ухо откусил, - объясняет Донни. – За меня.

На минуту все, в том числе сам Уолтер, замолкают, осмысливая услышанное.
- А дома меня называли кровожадным психом, - произносит ошеломленный Гейл и спохватывается: - Нет, брат, не в обиду тебе сказано...
- Да я понял, что это в обиду себе сказано, - хохочет Уолтер, – тебе-то слабо, малыш! Хочешь, расскажу, как было дело?

Еще бы - даже в Двенадцатом не каждый день слышишь рассказы об откушенных частях тела, а тем более от первого лица. Уж тут нашему дистрикту есть чем похвастаться. Чего стоит одна наша примета: если невесте накануне свадьбы явится Белая Молли, которая откусила мужу… ну, в общем, то, что откусила - свадьбе не бывать, и точка. Была на самом деле эта Молли или ее выдумали, уже никто не помнит, но примета железная. Если кому-то не хотелось под венец, то Молли всегда помогала – являлась или нелюбимой невесте и отговаривала, или той, что невестой вообще быть не хотела. Нужно было только в полночь прийти к ее старому дому на Большой Овражной улице (где, по преданию, все и произошло), произнести стишок, который у нас каждая девочка знает с детства, и оставить под порогом какой-нибудь подарок. Ну, и попросить, разумеется – лучше в письменном виде. Да что там, мы с Гейлом на пару сами как-то ее изображали…

С ребятами все получилось так. Все шло прекрасно, пока дружная команда плотогонов не распалась. У сопровождающих вышел срок службы, они уехали в свой родной Второй, а на замену им прислали каких-то невменяемых новичков. Три абсолютных придурка, едва окончившие академию, но воображающие себя великими воинами, которым все дозволено. Сразу же они начали показывать, кто тут главный. Ребята терпели – до одного случая. Однажды этим троим захотелось свежей рыбки. Вот прямо сейчас, вынь и положь. Напрасно им объясняли, что рыба так быстро не клюет, нужно подождать. Нет, они хотели немедленно, поэтому задумали рыбу глушить, хотя ни разу в жизни этого не делали. Неизвестно, как они учились в своей академии – скорее всего на двойки, потому что их динамитная шашка разнесла плот по бревнышку. Было начало мая – только лед сошел. Их, как людей, вытащили на берег, растерли самогоном и дали согреться изнутри. Лучше бы не давали. Они и так-то были дурные, а тут вообще сошли с ума…. В общем, ребятки заспорили, кто из них лучший боец, и в качестве боксерской груши выбрали Донни, неудачно задавшего вопрос. А бьют они сами знаете как… Тогда Уолтер прыгнул на самого здорового, повалил, откусил ему ухо и очень красиво выплюнул в вечернее небо. А другие двое только беспорядочно дергали конечностями, изображая боевые приемы, да болботали, как индюки: «Как врежу… как врежу… всех урою… всех урою…». Пока великие воины не опомнились, Джефри собрал их форму, оружие и рацию, разложенные у костра для просушки, и выкинул в реку. А потом с еле живым Донни на руках ребята рванули через лес короткой дорогой на нижний склад. Там им сначала налили по полной, а потом собрали в дорогу все, что нашлось – теплые вещи, соль, спички, рыболовные снасти, бутылку самогона, аптечку, кое-какой еды, - посадили в три большие бочки и столкнули в реку. Больше суток они плыли, скорчившись, как младенцы во чреве. Мало того, бочки были рассохшиеся, так что ребята не только замерзли, а еще и воды наглотались. Хуже всех, конечно, пришлось Уолтеру - его потом еле разогнули. Выбравшись из бочек далеко от границы, они знали, куда пойдут - с тех пор, как на плотах сменились сопровождающие, Джефри всегда носил карту в подкладке. Ничего, за месяц дошли.

А третья, и главная тема – куда мы идем. Я рассказываю и рассказываю о Четвертом – все, что только могу. В нашей дороге это очень помогает.

- Там всегда тепло, - поднимаю воротник повыше. - Там не бывает снега, - оглядываю белые берега и наползающие снеговые тучи. – Там растут настоящие апельсины… - вспоминаю большие рощи, рыжие от плодов, забываю пригнуться и получаю по носу голой веткой. - В море даже зимой теплая вода… - и сама не верю в то, что говорю...

Если о Четвертом, то и о Туре Победителей, и об Играх тоже пришлось рассказать – а куда денешься? Хотя бы для того, чтобы ребята знали, как погибли их земляки - еще у Рога Изобилия, мы их не убивали. А Гейл поспешил добавить, что у нас с Питом победа чистая: я застрелила только одного урода, который это честно заработал, убив маленькую девочку, а Пит даже никого не ранил, зато потерял ногу. В сказки о том, что он прирезал девчонку из Восьмого, я никогда не верила. Да он и сам потом признался, что просто закрыл ей глаза, а об остальном наплел профи. Вот про Пита Джефри и задал один-единственный вопрос:

- А почему вы не взяли с собой парня?
- Если бы он попросился, - ответил чуть замявшийся Гейл, - взяли бы обязательно. Но он не попросился.
- А вы предлагали? – не отступал Джефри.

И тут на помощь пришел Уолтер:
- По-моему, если горит под задницей, побежишь сам, и не до предложений. Значит, у парня не так уж и горело. И вообще, - добавил он со значением, - ваш Пит, как мне кажется, себе на уме…

Я тогда задумалась. А ведь и в самом деле, почему Пит не пошел с нами? Причина, я понимаю, не одна, но все ли я знаю? Во-первых, Питу в лесу действительно пришлось бы худо, даже если бы обе ноги были целы. Во-вторых, чтобы ему уйти со мной и Гейлом, надо, чтобы действительно очень сильно горело – как от лесного пожара бегут бок о бок лисы, кролики, олени и дикие собаки. Со мной-то одной он бы пошел, и еще как пошел… К тому же нам с Гейлом было где сгинуть без следа, а для Пита самое опасное место в дистрикте - хлебопекарная печь. Не запекать же его в пирог, в самом деле. Это все понятно и лежит на поверхности - но было что-то еще. Как-то они с Хеймитчем очень легко и просто меня отпустили. Я думала, начнут удерживать, отговаривать, готовилась отбиваться, а они даже помогли. Да что там – почти выставили за забор. Видимо, прав Уолтер – не все я знаю, ребята и правда себе на уме…

Этот разговор был первый и единственный. Больше к Играм не возвращались, как к веревке в доме повешенного. Даже если проговаривалась. Даже если вопрос горел у кого-то на лице, как на телеэкране. Даже когда все видели, что мне самой этого очень хочется…


К вечеру мы подходим к последнему порогу и снова поминаем добрым словом Альму Койн. Порог почти обнажился и стоит поперек реки, словно каменная ограда, заваленная снесенными деревьями, сквозь которую еле течет вода. Если не бояться переломать ноги, можно перейти реку, почти не замочив обуви.

- Ерунда, - решительно говорит Уолтер. – Протолкнем плот, а потом поймаем ниже по течению. – И, никого не дожидаясь, начинает прорубать дорогу через завал. Гейл присоединяется. Понятно, что им страшно не хочется снова разбирать плот.

Джефри качает головой, но в конце концов тоже берется за топор. Они рубят, а мы с Донни растаскиваем.

- Так, мелюзга, - командует Уолтер, когда растаскивать больше нечего, - теперь снимайте все с плота, тащите вниз и ждите там. Мы пропихнем плот, а вы поймаете. Течение слабое, справитесь.

- А не искупаемся? – совершенно правильно беспокоится Донни. Даже я знаю, что ниже порога всегда глубоко.
- Верно говоришь. - Гейл выбирается из завала и идет на разведку.
- Порядок! – кричит он минут через пятнадцать, стоя посреди реки. – Топайте сюда! Здесь курица вброд перейдет! Даже ловить не понадобится – сам встанет!
- Заодно и ужином займетесь, - добавляет Уолтер. – И палатку поставите.
Обозвав его золушкиной мачехой, я начинаю отвязывать поклажу, а Донни – весла. С помощью Гейла мы переносим в нужное место все наше добро, то прыгая с камня на камень, то шлепая по воде.

Оставшись вдвоем, мы с Донни сразу видим, что палатку поставить негде: здесь как будто что-то взрывали. Не могли эти огромные камни, завалившие берег, так просто взять и рухнуть с высоты – кто-то им помог, и не так уж давно. Все, что тут можно - это укрыться от ветра, сесть и поужинать. Сбегав за дровами, Донни растапливает печку, а я чищу рыбу. Вскоре до нас доносятся первые громкие ругательства - признак того, что работа началась. Донни сидит, навострив уши – он давно уже научился по сложности матерных конструкций определять, как идут дела. Наступает момент, когда он хватает багор и бежит к воде, а я следом.

Проходит пять, десять, двадцать минут - река чистая, а ругань стихает. Что-то пошло не так. Мы ждем и ждем с баграми наготове, пока на берегу не появляются три мокрые фигуры, блестящие в последних лучах закатного солнца.

Мы ни о чем их не спрашиваем, а сразу ведем к огню и горячим котелкам. Они молча падают у печки, мокрые, злые и обессилевшие. Вместо вопросов получают по кружке горячего питья, потом еще. Придя в себя, переодеваются в сухое.

Первым заговаривает Джефри:
- Джентльмены, есть три выхода. Первый – разобрать по бревнышку. Второй – идти пешком вдоль реки до места назначения…
- Скупой дважды платит, а ленивый дважды ходит, - хрипло отзывается Уолтер.
Мы молчим и не встреваем. Даже Донни не задает вопросов. И так понятно, что дело дрянь.
- Лично я против и того, и другого, - говорит Гейл. - Погода портится. А третье что?
Уолтер молчит. Джефри достает карту.
- Я тут вчера прикинул… Вот, погляди. – Гейл подвигается ближе. – Можно спрямить через лес.
- Ну да, разница есть, - кивает Гейл. На секунду наши взгляды встречаются. - Почти на три четверти. Да, Уолтер? – Тот молчит, превратившись в еще один камень. – В общем, я за. – Он снова смотрит на меня.
- А ты хорошо проверил по карте? – вступаю я в разговор. – Там нет никаких трещин и оврагов?
- Нет там ничего, один лес, - уверяет меня Джефри. – Можешь сама проверить. Ну так как?
Чего тут спрашивать? Мне так надоела речная сырость, что я готова тащить по лесу рюкзак любого веса.
- Донни, Уолтер, вы как? – спрашивает Гейл. – Да хрен с ним, с плотом, не расстраивайтесь. Мы же не через море на нем плыть собирались. Все равно бы бросили...

- Все согласны? – повторяет Джефри. Уолтер мрачно кивает. – Тогда какого черта сидим?
- Да, какого черта? - Уолтер смотрит в сторону леса, над которым в сумеречном небе уже повисла полная луна. - Хотите на камнях заночевать?
- Быстро тащим свои задницы наверх, пока не стемнело! - Гейл встает и надевает вещмешок. - Наша стража утренняя.


Глава 14. Суд Линча

Наскоро очистив котелок и вытряхнув угли из неостывшей печки, идем через реку вброд. Правда, мы с Донни не идем, а едем - я на Гейле, он на Уолтере: для нас тут все-таки глубоко.

Джефри взлетает на крутой берег, словно кот на дерево. На плече у него моток мокрой веревки, спасенной с плота. Один ее конец он привязывает к кривой сосне, другой сбрасывает вниз.

Я поднимаюсь первой. Еще не стемнело, и если приглядеться, то с высоты можно увидеть наш покореженный плот, застрявший в пороге. Как бы мы в пути ни хлюпали носами и ни стучали зубами, как бы ни проклинали ледяную воду, расчески и перекаты, как бы ни желали всем нутром, чтоб это поскорее закончилось, все-таки сейчас мне его жалко. Как прекрасно было бы плыть по летней высокой воде, греться на солнышке, купаться и стирать одежду, когда только пожелаешь, и не давиться одними рыбьими костями на завтрак, обед и ужин… чтоб ни мелей, ни камней, ни холода, ни голода, ни грязи. Хуже всего грязь. Руки пропахли рыбой, похоже, навсегда. Если еще неделю моя голова будет не мыта, придется остричь ее наголо… Зимой по рекам сплавляются или полные идиоты, или беглецы, для которых это единственная дорога. Подняв воротник до макушки, я представляю себе летние зеленые берега, полуденное солнце в теплой воде, водомерок, скользящих между ярко-желтыми кувшинками, блестящих голубых стрекоз, прибрежные заросли, полные диких уток, и снова поминаю добрым словом Альму Койн. Теперь с летней рекой можно распрощаться – скорее всего, уже навсегда.

Наверху такой ветер, что мне приходится держаться за дерево. Остальным тоже достается, но они тяжелее меня - их хотя бы не сносит с обрыва. Пока окончательно не стемнело, нужно скорей уйти в лес, где такого сильного ветра нет. Правда, там еще много чего нет. Например, воды или камней, которыми можно было бы обложить печку. И, конечно же, ни одной, даже самой костлявой рыбёшки. На завтрак у нас еще кое-что осталось, но дальше придется надеяться только на нашу с Гейлом охотничью удачу и на чистый снег. Река больше не накормит и не напоит.

В темном лесу мы ухитряемся почти вслепую соорудить навес: как говорят у нас в Двенадцатом, сегодня луна с ушами, то есть окружена таким венчиком… да что объяснять, с ушами – и все. Да еще ветер. Два вернейших признака ухудшения погоды. Набив снега в оба котелка и пристроив над печкой мокрую одежду, ребята усаживаются на кучу хвороста, а мы с Гейлом уходим спать – наша стража утренняя. Джефри с Уолтером достали библиотеку и читают вслух по очереди, чтобы не уснуть, но нам под их бубнящие голоса очень даже хорошо засыпается…

Заступив на пост посреди ночи, мы видим, что вокруг светло, но не от лунного света, а от густого снегопада. Снег летит большими хлопьями, попадая под навес. Завернувшись в одеяло с головой, мы садимся к самой печке и очень скоро убеждаемся, что без камней она прежнего тепла не дает. Пытаемся согреться кипятком, но тут другая беда: приходится часто вылезать из-под одеяла – то за снегом, то по иной надобности. Далеко не отойдешь - в лесу отчетливо слышен вой. Неизвестно, кто или что это воет: ветер в верхушках деревьев или настоящие голодные волки.

Наконец наступает утро. Доев остатки вчерашнего улова, мы снимаемся с лагеря. Джефри определяет направление, первым идет Гейл, последней я – впереди лучник и позади лучник. У меня самый легкий рюкзак, чтобы ноша не мешала стрелять, впереди протоптанная четверыми колея, но все равно шагать по лесу оказывается ничуть не легче и приятнее, чем плыть по воде. Не только я, но и все мы уже успели отвыкнуть от пешего хода и тяжестей на плечах. Почти неделю нас и наше имущество несла река, а теперь приходится тащить все на себе, продираясь через подлесок, спотыкаясь о бурелом, проваливаясь в ямы и тратя на это уйму сил, не имея ни крошки на обед.

На привале мы оставляем ребят и идем охотиться, хотя надежды почти никакой: в такую погоду все порядочные звери сидят по норам. Все же удается подстрелить одного полоумного кролика и двух белок. Между кроликом и последней белкой проходит около трех часов. Как раз на то, чтобы забраться невесть куда в поисках добычи, а потом по собственным следам выйти обратно.

Когда обглодана последняя косточка, а в котелках снова сухо и чисто, во все пять голов приходит одна и та же мысль: так мы далеко не уйдем. Нужно где-то переждать метель, чтоб не тратить силы понапрасну, и запастись провизией. Во-первых, мы никуда не торопимся. Во-вторых, если бы за нами гнались, то запросто могли бы сцапать еще на реке. День или два мы спокойно можем пересидеть в тихом месте.

- А почему бы не здесь? – Джефри показывает на карту, где обозначены какие-то развалины.
Мало ли что можно встретить в развалинах, но все соглашаются – лучше, когда в такую метель вокруг тебя стены, а сверху потолок.

Через несколько миль, еле переставляя ноги, замерзшие и обессилевшие, мы выходим к разрушенному городу.

Когда-то он, видимо, был уничтожен пожаром – все, что могло выгореть, выгорело. Кирпичные стены раскрошились от времени и обвалились, уцелели только железобетонные коробки, и те уже насквозь пропороты молодыми деревьями. Лес уже забрал почти все, что сотни лет назад у него отвоевал человек.

Вот это, наверно, когда-то было центральной улицей. Я перешагиваю упавший фонарный столб, вывернутый из земли корнями молодой сосны. Дерево победило железо.

А здесь, конечно, бывшая главная площадь. Самое красивое место в городе сейчас просто самое целое. Когда-то по праздникам и воскресеньям здесь гуляли нарядные горожане, дети заглядывались на кондитерскую лавку, девчонки – на модный магазин, а парни – на девчонок… совсем как дома.

Меня останавливает жесточайший приступ кашля. Как будто не хлопья снега, а пепел, поднятый ветром, летит в лицо, засыпает глаза, попадает в легкие… вихри пепла носятся по мостовой, как перепуганные призраки… вместо заснеженных развалин вокруг меня черные дома, еще не остывшие от пожара… лес еще не вошел в город, он ждет за забором. Конечно же, это просто галлюцинация, вызванная усталостью и голодом, но с каждым шагом картина все ярче, а голос в голове звучит все громче: это твой город. Это было твоим городом. Это все, что осталось от Двенадцатого.

- Гляди-ка, булочная. – Идущий впереди Гейл показывает на один из уцелевших домов, где над входом покачивается и скрипит ржавый железный крендель. Морок рассеивается: у Мелларков была другая вывеска, нарисованная. – Или пекарня. – Он оглядывается на меня: - С тобой все в порядке? – Его слова вызывают новый приступ кашля, сгибающий меня пополам. – Стоп, дальше не идем.

- Если пекарня – значит, в ней должна быть печь, - рассуждает Джефри, которому никакие видения не мешают наблюдать и соображать. – Стены целые – может, и она цела. Хотя бы согреемся и высушим одежду.
- Ну да, за ночь ни черта не высохло. – Уолтер держит курс на крендель, мы бредем следом.

В пекарне стены и потолок черные, как в шахте. Бетонный пол покрыт битым стеклом и слежавшимся пеплом. Лучше не думать, чем или кем был этот пепел. Донни сразу пугается, нет ли тут скелетов. Мы с Гейлом идем осматривать здание. Никаких скелетов, к великому облегчению, не находим ни на первом этаже, ни на втором. Следов человеческого присутствия тоже. А вот печь, большая и черная, как угольная глыба, на наше счастье цела.

Пока ребята устраиваются, мы идем ставить ловушки. Знаю по Играм, что это неплохой способ выдать себя, но другого выхода у нас нет: нельзя тратить на охоту больше сил, чем мы можем восполнить. К тому же вряд ли кто-то из людей в такую погоду станет шататься по лесу – разве что такие, как мы.

Надо же, нам снова везет: по дороге попадаются еще две белки. Хватит разве что на котелок жидкого бульона, но это лучше, чем ничего.

Несмотря на усталость и голод, ребята без нас неплохо поработали: пепел и битое стекло прикрыты хворостом, дров наготовлено на всю ночь, оконный проем занавешен одеялом. А у печи - глазам не верю – наперекор черноте стоят новенькие, только что из-под топора, пахнущие свежим деревом большая скамья и самый настоящий стол. Похожие на кукольную мебель, которую папа делал из тонких палочек, только увеличенную раз в двадцать. А может, это просто мы все от голода усохли и провалились в черную дыру, где лежат чьи-то потерянные игрушки.

- Нравится? – Уолтер со всего маху усаживается на скамью, она его выдерживает. – У нас в Седьмом всю мебель делают из таких дров. – Он хлопает по скрепленным сучьям в руку толщиной, приглашая сесть рядом. – Ты к нам в палатку заходила? Нет? Там такая же стоит… стояла…

Становится тихо. Все вспоминают лагерь, как потерянный рай. Кто-то вздыхает, как Уолтер, у кого-то сжимаются кулаки, как у Гейла. Кому и зачем было нужно, чтобы пятеро стали бездомными, а пятьдесят пять - голодными?
– Это была совсем другая жизнь, - прерываю я молчание. – Нам было нечего бояться. Ни доноса, ни петли, ни миротворцев, ни голодной смерти…
- Да уж, не то, что дома, - разжав кулаки, Гейл кладет руку мне на плечо. – Что хотели, то и делали… и ничего за это не было – вот разве что Мэй...
- Бесстыдники, - произносит Джефри ее голосом. – Разве дело в этом? Вы небось и в своем лесу что хотели, то и творили… В лагере все были вместе, а не каждый за себя. Вот что главное.

Да, не поспоришь – это и было главным: все ели из одного котла, все делили поровну, все верили друг другу и верили в будущее… Никто и представить себе не мог, что у этого будущего толстая физиономия Главного распорядителя Квартальной Бойни Плутарха Хэвенсби.

Когда сумерки сгущаются, мы наконец-то разжигаем печку, у которой ребята ухитрились прочистить забитый листьями дымоход.

Я смотрю на черный след, который давным-давно в этом доме оставил черный день, пытаясь увидеть печь белой, а комнату – чистой, с занавесками и геранями на окнах, услышать звон посуды, скрип половиц и человеческие голоса. Когда-то местный пекарь и его семья здесь пекли настоящий золотистый хлеб и булочки… может, даже с сыром. Теперь окно густо заплетено ежевикой, дом похож на пещеру, а в печке пятеро голодных беглецов готовят жидкий бульон из двух тощих белок и почти пустой чай.

- Давайте представим, что в печи стоит огромный поддон хлеба, - начинаю я игру, когда мы сидим за столом, и у каждого по кружке горячего варева. – Вот мы вынимаем круглый хлеб, с корочкой … горячий, руки жжет… вот мы его разламываем на части… чувствуете, какой запах?
- Ага, - Донни втягивает носом воздух. В его завороженно блестящих карих глазах отражается настоящий горячий каравай.
- Вот каждый берет по большому куску… взяли? Теперь запиваем из кружки... Запили? – И в самом деле, по комнате разносится запах настоящего свежего хлеба. – Еще по кусочку… ох, какая вкуснятина…

Это игру давным-давно придумали мы с Прим. Когда на ужин бывал только пустой кипяток, мы делали так. Посреди стола ставили самую красивую тарелку – белую с синими букетами, еще из маминого городского дома. Это была не простая тарелка, а волшебная. Для волшебства еще требовалось постелить на стол цветные вязаные салфетки и расставить большие синие чашки. Только тогда можно было разливать кипяток с мятными листьями и начинать... Мы смотрели на тарелку, представляя себе на ней большой пышный каравай, и громко говорили, как нарезаем его большими пахучими ломтями, как запиваем каждый кусок горячим чаем – и в самом деле, через несколько минут в доме пахло свежим хлебом, а животы уже не так сводило от голода. Когда мы пытались представлять себе на этой тарелке расписные пироги с витрины, ничего не выходило. И тарелка, и животы оставались пустыми, зато с хлебом получалось всегда. В Деревне Победителей у нас каждый день на столе стоял настоящий белый хлеб, но никогда он и вполовину не был таким вкусным.

Никто меня не перебивает, все включились в игру, все по команде запивают мутной горячей водой воображаемый хлеб из моего детства. А может, из своего тоже.

- Спасибо, Китнисс, было очень вкусно. – Джефри отряхивает крошки с бороды. – Это было первое. На второе сегодня жареные штаны. Никто не против? - Открыв печь, он кидает на решетку ворох сырой одежды и расправляет палкой.
- До хруста или как? – сразу интересуется Гейл. – Я бы не отказался от поджаристой корочки.
- Вечно у него все внутри сырое, а снаружи подгорелое, - ворчит Уолтер. – И штаны, и ботинки. Еще и недосаливает.
Услышав про недосол, Донни открывает печную дверцу и с самым серьезным видом посыпает солью кучу тряпья. Из печки вырывается пар и запах жареных штанов. Забыв об осторожности, мы хохочем, как малые дети, и Донни громче всех. Папа говорил, что пять минут смеха заменяют стакан сметаны. Если так, то мы сегодня сыты по уши…

Насмеявшись, мы вынимаем готовые штаны и раскладываем на столе досушиваться. В печку летит еще одна охапка дров. Ребята уходят спать, а мы с Гейлом устраиваемся на скамье.

Это первый дом, в который мы вошли с тех пор, как сбежали из Двенадцатого. Подземелье не в счет, несмотря на то, что там были и горячая вода, и электричество. Все-таки дом не просто тепло и уют, а нечто большее. Этого нет в теплом и сухом Тринадцатом, но есть в пекарне, выжженной дотла – она помнит. Странно, как мы сами еще не забыли, что такое дом…

За стеной снова кто-то воет – не то волки, не то ветер. Одеяло вот-вот сорвет с окна. Кажется, все здешние призраки столпились у порога и чего-то ждут. Сказать страшно, промолчать нельзя.

- Мне кажется, это место похоже на наш город. – С первыми словами справилась, дальше уже легче. – Я хочу сказать, что, если бы Двенадцатый сожгли, так бы он и выглядел…
- Если бы его сожгли, - немедленно отзывается Гейл, - жирный бы проболтался. Или Койн.
Конечно, он тоже все время об этом думал.
- А если бы мы остались? – наконец, я могу это выговорить.
- Что ты имеешь в виду?
- Мы бы… спасли всех или подставили?
Мы смотрим друг на друга, а призраки у порога смотрят на нас, как будто от правильного ответа город снова может стать городом, а они – живыми людьми.
– Кого-нибудь – непременно бы спасли, - отвечает Гейл не то мне, не то им. - Но всех бы - точно подставили.
- Это как?
- Да очень просто. Вспомни пулеметы на крышах. Я об этом думал. – Прижав к себе, он гладит меня по немытой голове. - Если бы началось, мы смогли бы кого-то вывести в лес. Но не весь дистрикт. Я разве тебе не говорил? Когда объявили о твоей гибели, никто особо не горевал – даже котловские, потому что Котел сожгли. Можно сказать, все вздохнули с облегчением, потому что жили, как на пороховой бочке – ты не знала? - а для Дня пакетов им хватит и одного Пита. Теперь и им хорошо, и нам хорошо… правда ведь, хорошо? – Я сонно киваю. – Поспи, Кискисс, на тебе лица нет. Если что, растолкаю. - Последнее, что я чувствую – это его губы на своем виске.

Видимо, призраки у порога только и ждали, когда я усну, чтобы залезть мне в голову. Их много, они обступают меня, что-то рассказывают наперебой, водят по площади, по улицам, по дворам… они спешат показать мне все, от крыш до мостовых, они торопятся - пока не началось. Пока их голоса не перекроют выстрелы из автоматов. Улица пустеет, город рассыпается на цветные осколки, раздается не то громкая ругань, не то собачий лай, меня больно хватают за ноги и тащат… я открываю глаза и вижу, что прямо в переносицу мне наставлен настоящий автоматный ствол.

- С добрым утром. – Подняв за шиворот, меня швыряют к стене, где с поднятыми руками уже стоят Джефри, Уолтер, Донни и Гейл. У Гейла разбит нос, у Уолтера фонарь под глазом. Прямо над их головами на черной стене свежий след от автоматной очереди.

- Руки вверх. – Окончательно проснувшись, я вижу трех бородатых громил в меховых куртках и кожаных шляпах. На полу в пепле отпечатки подкованных сапог. Это уже не призраки. Добро пожаловать на фронтир.

Двое стоят, направив в нашу сторону автоматы и всем своим видом давая понять, что готовы пустить их в ход немедленно. С удовлетворением замечаю, что на их физиономиях тоже наливаются большие синяки. Третий, небитый, вытряхивает наши вещи из рюкзаков. Рядом на полу сложены в кучу наши же луки, стрелы, ножи и топоры.

Как хорошо, что самое ценное у меня по карманам и за поясом – таблетки, библиотека, кривая игла с шелковой ниткой. Хотя, кроме оружия, ничего забирать не торопятся. Значит, есть надежда, что это не грабеж. Скорее всего, сами ищут что-то у них украденное и не находят. За окном слышны человеческий голос и собачий лай. Мы с Гейлом переглядываемся: вот уж точно, не просите, а то получите. Хотели увидеть гигантских собак – сейчас они сами устроят нам смотрины...

И точно, в пекарню входит четвертый детина, а с ним – два самых огромных пса, которых я когда-либо видела. Значит, рассказы не врут. Вот они, переродки – именно такие сожрали Катона.

- Сидеть, - командует им детина. Звери послушно садятся мохнатыми задницами прямо в пепел. Если им прикажут, они так же послушно откусят наши головы.

Осмотрев содержимое наших рюкзаков и ничего не забрав, третий громила обращается к нам:
- Кто вы такие? Что вам тут надо? Я вас не знаю.
Похоже, на фронтире эти слова вместо приветствия. Жаль, что фраза не закончена – мы бы тогда мигом сорвались и ушли куда подальше.
- Говорю тебе – мы в бегах, – устало объясняет ему Джефри. – Трое из Седьмого, двое из Двенадцатого. Идем в Город. И сами никого тут не знаем…
- По-моему, они не при делах, – задумывается один из стерегущих нас громил, которому наверняка до смерти надоело стоять на одном месте.
- Откуда ты знаешь, при каких они делах? – возражает небитый - видимо, он у них за старшего. – Ты их раньше видел? И никто не видел.

Мне их разговор совершенно не нравится, но тут в него вступает человек с собаками:

- Долго думаете. Мои бойцы уже проголодались.
У Донни на лице такой ужас, что Уолтер не выдерживает:
- Людьми кормишь?
- Нет, они гадость не едят, - бросает собачий вожатый, - в вас паразитов больше, чем они весят. – Донни с Уолтером облегченно выдыхают. - Сэм, отведем их к шерифу, пусть сам с ними разбирается. Там и народу больше, и соврать сложнее. Если их кто-то где-то видел…
- И то правда, - оживляется второй громила, - не торчать же тут с ними до вечера.

Значит, убивать нас в их планы не входит. Во всяком случае, пока.

- Опустите руки, - командует небитый Сэм. - Ты, мелкий, - глядя на меня, он показывает на наши выброшенные вещи, - уложи барахло, да побыстрее. Ной, - приказывает он громиле, не желающему торчать здесь до вечера, - забери все железо, луки они сами потащат.

Чувствую, что Гейла отпустило, и остальных тоже: меня приняли за мальчика. Неизвестно, как могли бы эти громилы поступить с девочкой. Лучше о таком вообще не думать.

- Начальник, на двор-то отпустишь? – Уолтер показывает на Донни. – Мальчишке уже невмочь…
- По одному, - разрешает Сэм и смотрит на собаковода. Тот кивает.
- Иди, можно, - Уолтер подталкивает Донни к выходу.
- Малыш, проводи. – Один из жутких псов поднимается. – Не ори, а то хуже будет, - прикрикивает собаковод на перепуганного Донни. - Этот пес в десять раз умнее тебя. Иди уже, а то прямо здесь обделаешься.
- Я пойду с ним. - Уолтер делает шаг к дверному проему, ему в грудь тут же утыкается автомат.
- Еще дернешься без разрешения - и никто никуда не пойдет, - обещает громила без имени, видимо, получивший свой синяк именно от Уолтера. – Тут все и останетесь. Навсегда.

Пока внимание отвлечено на Уолтера, а Ной пропадает куда-то с нашими топорами и стрелами – больше он в один прием загрести не смог - мы с Гейлом успеваем еще раз переглянуться. С краю лежит мой нож… утащить не получится, а вот в пепел закопать можно – вроде как нечаянно затоптали.

Улучив момент, наступаю на нож и быстро подвигаю ногой ближе к себе, другой ногой нагребаю на него пепел, потом еще. Отступив на шаг, вижу, что нож надежно похоронен. Гейл стоит, повернувшись каменным лицом в сторону выхода, но я-то знаю, что он видит даже затылком. Он все прекрасно запомнил и вытащит нож при первой же возможности. Так, мы почти вооружены.

Возвращается Донни, целый и невредимый, только очень бледный и напуганный. Серый пес невозмутимо ступает рядом. Следующим отпускают Уолтера.
- Без глупостей, - предупреждает собаковод, замечая, как пес и Уолтер смотрят друг на друга, - а то Малыш тебе горло вырвет.

Последней выводят меня. Ветра сегодня нет, но снег по-прежнему валит, засыпая четырех оседланных лошадей – одну белую с черной гривой и трех рыжих, как Лютик. Я запомнила в лесу след щербатой подковы… так и есть, вот он. Интересно, что эти люди сделали с нашим раненым? Скормили своим переродкам или просто закопали в снег?

Чтоб себя не выдать, приходится отойти в дальние кусты. Впрочем, никому из громил нет дела до безоружного худосочного мальчишки. Кроме того, огромная зверюга все время держится рядом, не давая сделать ни одного лишнего движения. Вместе со мной псина-переродок усаживается в снег, становясь выше меня на целую собачью голову.

- Не рассказывай никому, ладно? – прошу я, глядя за зверя снизу вверх. Кто их знает – вдруг они еще и разговаривают. У псины взгляд неподкупный, как у миротворца в Котле. Может, и договоримся.

- Знаешь, у нас тут ловушки, - сообщаю я псу по секрету, вставая и застегиваясь. – Если туда что-то попалось, мы с тобой обязательно поделимся… Только не говори про меня.
По выражению собачьей морды понимаю, что условия приняты и сделка заключена. К пекарне мы возвращаемся, связанные общим уговором.

Во дворе уже стоят Гейл, Уолтер, Джефри и Донни, у каждого за спиной его поклажа.
- Все на месте. – Гейл подает мне рюкзак. Отлично - значит, нож он забрал.
- Грохнули бы вас прямо здесь, - оглядывая нас из седла, сожалеет Сэм, - но все должно быть по закону. Да и патронов жалко.
Оказывается, на фронтире тоже есть закон. Который мы, без сомнения, нарушили. Неужели, подстрелив на ужин двух тощих белок? Да кто их видел?

Мы идем по хоженой тропе – четверо конных, пятеро пеших и два пса-великана, не дающие ступить ни вправо, ни влево. На все попытки выяснить, в чем дело, получаем три исчерпывающих ответа: «заткнись», «закрой рот», «еще звук, и вы покойники». Вскоре всадники оказываются впереди – видимо, рассудив, что голодные и безоружные бродяги никуда не денутся, нас решают оставить в хвосте под присмотром Малыша и его мохнатого собрата. Мы еле плетемся – мало того, что голодны и не выспались, так еще и во рту пересохло, будто целый день жевали песок. Не в силах больше терпеть, я протягиваю руку за снегом, но тут же слышу предупреждающий рык. Ничего, звери, я уже знаю ваше слабое место…

- Малыш, - я умоляюще смотрю на переродка. – Кусочек снега – кусочек кролика. Идет?

Судя по тому, что пес снова изображает миротворца в Котле, мы договорились. Набрав снега под внимательным собачьим присмотром, я несу его ребятам, тоже умирающим от жажды. Каждый скорее лепит себе снежный шарик, чтоб лизать по дороге – хотя так и хочется проглотить целиком. Как такие холодные шарики назывались в Капитолии? Ах да, мороженое.
Разбирая снег на шарики, договариваемся почти без слов, чтоб не услышали переродки: на допросе ни слова о лагере. Вообще о Тринадцатом. Нас там не было. Да, шли, но сбились с дороги. Встретили в лесу старика, он рассказал, как попасть в Город, и вскоре помер. Стоять на этом изо всех сил. Неизвестно, что у этих громил на уме… а теперь еще и неизвестно, есть ли надежда на помощь из-за забора, если на лагерь нападут.

Вскоре мы чувствуем запах костра и чего-то съедобного… ну да, каши. Снова вспоминается лагерь, в носу противно щиплет, а в животе воет, как в печной трубе. Еще через некоторое время мы слышим человеческие голоса и выходим на край поляны.

Первое, что я вижу – это лошади, жующие настоящий овес из торб, подвешенных к их мордам. Вот это да. Если у них лошади едят овес, что же едят люди?

Но долго глядеть на такое диво мне не дают. Громилы спешиваются, привязывают лошадей к деревьям и ведут нас к большой палатке - видимо, в ней и сидит этот самый шериф. Прежде чем предстать перед ним, мы с Гейлом замечаем нашего старого знакомого, крепко привязанного к большому дубу. На толстом суку уже приготовлена петля. Под нее подставлен бочонок. Зачем - понятно без объяснений.
Из немногих вещей, что я успела узнать о фронтире, тут же вспоминается, что пристрелить здесь могут за просто так, но повесить – только за два преступления. Первое – воровство, второе – работа на Капитолий. Надо же, и у них воровство карается смертью. Но капитолийским шпионам еще и выжигают на лбу литеру С. У этого нет - значит, нечист на руку. Что не удивительно с такой рожей…

- Жаль твою работу, Кискисс, – чуть слышно говорит Гейл.

Появившийся из палатки человек жестом велит нам приблизиться. На его рыжей меховой куртке большая оловянная звезда, а на заросшем рыжей бородой лице оловянные глаза. Ничего нового. Интересно, чем он отличается от главы миротворцев.

Он долго разглядывает нас от макушек до сапог и снова от сапог до макушек. На лице его написаны очень знакомые вещи: молчать, здесь спрашиваю я, не вздумайте мне врать, вижу вас насквозь. Если Крей или Хопкинс ходили по Котлу с такими физиономиями, это всегда означало следующее: либо сбрасывай цену до смешной, либо вообще отдавай все задаром, а лучше поскорее уноси и ноги, и товар. Нам отдавать нечего, кроме собственных шкур. Если бы хотели что-то забрать – уже бы забрали.

- Знаете, кто я? - насмотревшись, произносит рыжебородый. Нам ответить нечего. – Все равно вы скоро сдохнете, но на всякий случай запомните: шериф Аарон Линч.

- Мы слышали кое-что про суд Линча. - Джефри спокойно глядит в его оловянные глаза. – Прежде чем сдохнуть, хотелось бы все-таки узнать, в чем наша вина.

- Еще одно слово, умник, - предупреждает Линч, - и пойдете рыть себе могилы прямо сейчас. Но если все мне честно расскажете, то пойдете чуть попозже. – Он кладет руку на кобуру. - Кто такие и откуда?

- Мы беженцы, - заводит Джефри привычную песню. – Трое из Седьмого, двое из Двенадцатого. Идем в Город…

За его спиной хмыря начинают отвязывать. Скоро он будет качаться в этой петле… может, и мы рядом с ним. Если верить шерифу, нам все равно терять нечего, а врач отвечает за своего пациента. Это то, что намертво засело в моей голове с детства и сейчас не дает стоять спокойно. Может, все это зря, но если хотя бы не попытаться, потом будет навсегда поздно…

Ноги сами делают шаг вперед:
- Извините, можно спросить?

И тут начинаются странные вещи: я чувствую, как за моей спиной встают поколения предков-целителей, готовые защитить и меня, и Гейла, и моих друзей, и раненого, привязанного дереву в ожидании казни, будь она хоть трижды справедливой. Врач отвечает за больного, кем бы тот ни был - это закон, переживший всех на свете шерифов, и ни один из них ничего не мог с ним сделать. Как не смог Сенека Крейн.

И точно, вместо того, чтоб немедленно пристрелить, Аарон Линч глядит на меня с интересом – как матерый кот-крысолов на нахального мышонка. Я спокойно встречаю его взгляд. В самом деле, смерть на фронтире - дело частое, она приелась, пулю в лоб выпустить легче легкого – почему бы сначала не поиграть?

- Вопросы здесь задаю я, - напоминает шериф, когда ему надоедает меня разглядывать. – Ладно, спрашивай быстрее… пока не закопали. А то из-под земли плохо слышно.

- Скажите, пожалуйста, - говорю я самым твердым голосом, на какой способна, показывая на привязанного хмыря, - за что вы хотите повесить этого человека?
- За шею, - отвечает шериф. Никто не смеется. – А какое тебе до него дело? Он вам кто?
- Да никто, – вмешивается Гейл. Он говорит спокойно, но я знаю, чего ему это стоит. – Мы даже не знаем, как его зовут. Мы с… братом позавчера нашли его в лесу. Кто-то порезал, а мы зашили и перевязали. Теперь просто хотим узнать, по какой причине наша работа сейчас идет коту под хвост. Вот и все. Ничего личного.

- Вы доктора?

Из палатки выходит еще один большой человек - других на фронтире, похоже, не водится. Лицо еще не старое, но голова седая. Шериф слегка теснится в сторону: или дело очень важное и срочное, или… или тут есть люди главнее Аарона Линча.

- Он - нет, - поспешно отвечаю я. – Он просто помогал. Это я доктор.
- Ты? – Седой прищуривается, как будто проверяя, не фальшивая ли монета. – А не молод ли для доктора?
- В нашей семье все врачи еще с незапамятных времен, - говорю я чистую правду по методу Гейла: в Двенадцатом аптекарь – тот же врач. – Меня учили с детства.
- Если так, то вы нам и нужны. – Он делает приглашающий жест. - Зайди-ка в палатку.

Значит, им нужен доктор… Это хорошо. Пока я доктор, мы можем быть в безопасности. Но если больной при смерти - нам всем уж точно конец. Не в Город попадем, а на тот свет с ним за компанию. Впрочем, Линч и так наобещал… много чего. Да и отступать уже некуда.

В полумраке палатки я вижу лежащего на одеяле паренька. Сердце делает несколько лишних ударов: у него светлые волосы. На лице знакомая гримаса привычной боли… только этого не хватало. Ладно, в крайнем случае дадим ему анальгетик, опросим, что-нибудь порекомендуем… а там, глядишь, что-нибудь еще произойдет. В нашем положении главное – тянуть время.

Не дожидаясь моих вопросов, бедняга показывает на правое плечо. Осторожно убираю накинутую куртку, расстегиваю рубашку… весь сжавшись, он испуганно следит за моими руками… облегченно вытираю пот со лба. Это не заражение крови, не рваная рана, даже не огнестрельная. Это всего лишь вывих плеча. Да, но я никогда в жизни не вправляла вывихи – только видела, ну и еще пару раз помогала…
В любом случае я больше не бродяга – я доктор, а с докторами считаются. И с их спутниками тоже.

Напустив на себя строгий докторский вид, спрашиваю:
- Когда это случилось?
- Вчера вечером нарвались на волков, - объясняет седой. – Адам начал по ним стрелять, а лошадка у него молодая, одурела и понесла. Мог бы убиться, а так повезло, всего лишь вывихнул плечо.
Значит, с лошади упал. Надо еще осмотреть, не сломал ли чего. Но сначала вправить вывих – парню очень больно от каждого движения и прикосновения. Всю ночь промучился… да, будет непросто.
- До дома два дня пути, там бы и вправили, - отвечает седой на незаданный вопрос. – Но раз уж доктора нынче по лесу ходят, чего тянуть?
- Через два дня бы вы уже ничего не вправили, – отрезаю я, как скальпелем. – Только искалечили. Нужна была бы операция, а у вас ее делать некому.
- Операция – это… резать? – пугается и без того настрадавшийся парень.
- Успокойся, малыш, - отвечает снаружи Гейл. Как вовремя – состояние врача передается пациенту. – Никто тебя резать не станет. Мы даже больно не сделаем. Но сначала док приготовит тебе лекарство…

Конечно, приготовит. Именно приготовит. Лекарство обязательно нужно готовить, да еще и приговаривая что-нибудь мудреное – это действует в разы сильнее, чем просто сунутая таблетка. Мы с Прим давно это поняли, глядя на маминых больных. Врач немногим отличается от колдуна – особенно когда нечем лечить. И когда он такой же врач, как и я… А кроме того, таблетки вообще нельзя показывать, чтоб не отобрали.

- Принесите мне кипятка, - командую я, высунувшись из палатки, у которой уже собрался народ. - И головешку.

Гейл идет к большому костру посреди поляны и быстро добывает все, что требуется. Его никто не останавливает: все толпятся у палатки в ожидании представления, а Линч допрашивает ребят, делая вид, что нас с Гейлом не существует.

Вынув из рюкзака треногу, железную кружку, ложку и мешок с травами, развожу костерок и начинаю готовить отвар, что-то с умным видом приговаривая себе под нос. Народ обступает меня тесным кругом – приходится то и дело просить, чтоб отошли и не закрывали свет: жизнь так бедна развлечениями, а тут настоящий живой доктор за работой.

Через несколько минут Гейл громко спрашивает:
- Парни, а почем в Городе пистолет?

Долго ли переключить внимание, заговорив на любимую и понятную тему? На Гейла тут же сыплются советы, дельные и не очень – у меня на это чутье, спасибо котловской выучке. Выждав момент, достаю тайком из внутреннего кармана две таблетки анальгетика и бросаю в кружку. Две – это наверняка. Эд принимал по две, а у него боли были страшные. Порядок, они растворились – ничего на поверхности не плавает.

Остудив варево в снегу, несу его в палатку и заставляю Адама выпить все до капли. Одной рукой придерживаю кружку у его губ, другой - светловолосую голову... как когда-то держала другую. Он пьет с большим трудом, но старается – или ему больно даже глотать, или у меня получилась исключительная гадость.

- Все выпивай, до капли, - приговариваю, изо всех сил стараясь не забыть, что я тоже мальчик, и не погладить ненароком его по голове. – Умница. Теперь лежи, пока не подействует. Вот тогда и начнем. Не бойся, - усмехаюсь, - руку не оторву.
- А никто и не боится, - улыбается сквозь боль юный житель фронтира, заставляя мое сердце сделать еще два лишних удара.
- Ты молодец, - улыбаюсь я в ответ. – Я ненадолго выйду, хорошо? – Он кивает.

- Мне нужно вымыть руки, - снова командую я. – Есть вода?

Судя по тому, как щедро льют мне на руки из огромной фляги, здесь где-то рядом река или ручей. Я долго и с удовольствием оттираю руки от вчерашнего пепла и въевшегося рыбьего запаха, а под конец даже умываю лицо, при этом стараясь увидеть все, что вокруг происходит. Пока на поляне без особых перемен. Линч так же занят ребятами. Хмырь оставлен под присмотром аж четырех псов: кроме серых, тут еще два черно-белых гиганта. Никто никого не вешает.

Закончив мыть руки, растираю их грубым полотенцем до красноты, чтоб стали теплыми. Пора. Анальгетик уже действует.

Оглянувшись на Гейла, читаю по его губам: «У тебя получится».

Вслед за мной в палатку входит седой и усаживается рядом с Адамом.
- Что-нибудь чувствуешь? – я беру мальчишку за руку. В ответ он еле ворочает одеревеневшим языком. Самое время.
Теперь надежда только на удачу… и на поколения целителей за моей спиной.

Медленно расшнуровав, снимаю ботинок с правой ноги. Седой внимательно следит: мало ли что может быть за голенищем. Но не вмешивается.
Теперь нужно упереться ногой под мышку... так… потянуть руку на себя …. сильнее…еще сильнее… еще… еще… кость, иди на место… вот так… есть. Да, есть. Вот как, оказывается, все просто.

- Спасибо… - Адам поднимает светлые брови. Тут же поправляюсь: – Спасибо, говорю, что это выдержал.
На самом деле, конечно, это «спасибо» тем, кто стоял за моей спиной и водил моими руками. Сама бы я не справилась, даже если бы умела – у меня нет целительского таланта мамы и Прим. Разве что котловские хитрость и нахальство, благодаря которым только что снова удалось продать собаку за кролика. Да и вообще, новичкам и дуракам везет...

Первым из палатки выходит Адам с рукой на перевязи. Его встречают радостными криками, обступают, хлопают по здоровому плечу – видимо, и этого светловолосого мальчика все любят. Седого почтительно сторонятся, а меня, похоже, не замечают вообще. Но нет, стоит сделать всего лишь несколько шагов по направлению к дубу, как люди немедленно устремляются за мной, словно железные опилки за магнитом.

- Слушай, док, а у тебя от поноса что-нибудь есть? – проталкивается ко мне темнокожий дядька. – Что сожрал – не знаю, но третьи сутки мучаюсь…
Видимо, простое расстройство – была бы инфекция, все бы тут в лежку лежали, а не людей вешали.
- Средство от поноса у тебя прямо над головой, - отвечаю я сурово, чтоб не выходить из образа. Интересно, видели ли они когда-нибудь настоящего врача?
- Это… петля, что ли? – озадаченно произносит темнокожий, вызывая общий хохот.
- Ну, это кому как, - отвечаю я, не меняя тона. – Лично я предпочитаю дубовую кору.
- Да знаю я, док, - печально вздыхает мой новый пациент. – Сколько я ее уже сожрал – только хуже становится…
- Из дубовой коры готовят отвар, - объясняю я уже мягче. - Если ее жевать, она пользы не принесет, а просто вывалится… с другой стороны, так что сделаешь только хуже.

Объясняя различные способы употребления и приготовления дубовой коры, краем глаза наблюдаю за Линчем, который, завидев сборище, оставляет ребят в покое и бежит к дубу. Краем другого глаза вижу, как туда же не спеша идут седой и Адам. Каким-то образом они оказываются у дуба все одновременно.

Хмырь, похоже, мысленно уже на том свете. Он сидит, свесив голову на грудь, как будто ему все равно. Я бы на его месте тоже так сидела… в ожидании подходящего момента.

- Я должен осмотреть больного и обработать швы. – Мои слова тонут в хохоте.
- Док, тогда уж и клизму ему поставь, - булькает темнокожий. – А то, знаешь ведь, как оно у повешенных… полные штаны… некрасиво получится!
- Мне плевать, кому и что некрасиво, - чеканю я голосом Мэй Браун. – Врач отвечает за своего больного. Это закон. Меня так учили.
- Правильно учили, - слышится голос шерифа. – Законы надо уважать.

Ничего хорошего никогда и никому эти слова не обещали. Особенно сказанные такими людьми, как Крей, Хопкинс или шериф Аарон Линч. Впрочем, никакими другими людьми они, как правило, и не говорятся.

- Другому бы отказал, - в глазах шерифа что-то блестит, как монетка в мутной луже, - но доктору за особые заслуги… - он ухмыляется. – По нашему закону человека можно спасти от виселицы. – На поляне становится очень тихо. – А на фронтире чтят закон. Ну как, док, соглашаешься?

- Хотелось бы сначала услышать этот закон, - отвечаю я, взглянув на Гейла. – Нужно знать, на что подписываешься. – Получаю еле заметный одобрительный кивок.

- И то верно, - снова ухмыляется шериф и делает знак. – Начинайте.

Ной и его товарищ вмиг отвязывают безучастного хмыря, ставят на бочонок, накидывают на его с рождения не мытую шею петлю и отходят полюбоваться.

- Джентльмены, - торжественно объявляет Аарон Линч, - вы все знаете, что желающий освободить преступника от… хм-хм… наказания должен, - он делает небольшую паузу, - перестрелить веревку с двадцати шагов. Все согласны?

Я смотрю на Гейла, а он на меня. Каждый читает в глазах другого.
- Согласны, - говорит Гейл. – Только пусть нам стрелы вернут.
- Дай одну стрелу, Ной, - разрешает шериф, украдкой взглядывая на седого. Тот не вмешивается.

Гейл тянется за стрелой – и наш расчет оправдывается на сто процентов.

- Нет уж, мистер Черная Борода! – громко протестует Линч. – Постой-ка в сторонке! Пусть док его сам выручит. Ну как, осилишь? – он весело хлопает меня по плечу. – Каких-то двадцать шагов! Ерунда, не правда ли?
- Закон есть закон, - отвечаю я, как будто старательно изображая хорошую мину при плохой игре. – Я готов. Откуда отмерять?

- А вот мерить будет твой братец, раз ему так неймется, - радуется шериф предстоящей потехе, - у него ноги длинные. Вот отсюда, - он проводит ногой черту в снегу. – Шагай широко, не халтурь! Что, боишься штаны порвать… э, ты чего, чего? Ну-ка, перемеривай!

Гейл нехотя возвращается к черте и, рискуя в самом деле порвать штаны, под одобрительные возгласы шерифа отмеривает двадцать самых длинных своих шагов. Моих было бы точно больше тридцати.

Притащив огромный сук из кучи дров, Гейл кладет его на новой отметке. Это барьер, за который не заступить. Под внимательным взглядом шерифа он вынимает стрелу из-за ремня и отдает мне. Оловянные глаза Аарона Линча блестят, будто надраенные песком.

Прицеливаясь, я вижу, как народ стремительно разбегается от дуба подальше. Собак на всякий случай тоже уводят. Вскоре у дуба не остается никого, кроме хмыря с петлей на шее.

Когда стрела перерубает веревку, над поляной проносится гул, сливающийся в одно большое «ого». Больше всех удивлен, конечно же, Гейл. Едва опустив лук, я со всех ног бегу к дубу, но раньше меня там оказывается шериф.

- Мой лук бьет на сто шагов, - говорю я ему, будто оправдываясь.

Шериф не отвечает. Олово в его глазах становится расплавом, готовым брызнуть и прожечь насквозь. Вышла потеха, да не та.

- Отличный выстрел, док, - слышу я за спиной. Теперь понятно, почему шериф молчит: это голос седого. – Где научился?

- Случайно вышло, - опускаю я голову, будто по неуклюжести разбила что-то ценное - часы или градусник. – Можно мне теперь осмотреть больного?

Седой смотрит на меня спокойно и благожелательно, как на человека, снова хорошо выполнившего свою работу. Рядом стоит Адам, его глаза восторженно горят, как синие фонарики на елке.

- Делай с ним что хочешь, сынок, - тихо говорит шериф. – Хоть разбирай на запчасти. – Он разворачивается и уходит прочь, но через два шага оглядывается: - Теперь подумай-ка о себе.

Хмырь сидит на бочонке с тем же безучастным видом. На его шее так и болтается обрывок петли. Гейл пытается развязать его руки – ничего не выходит, пока кто-то не подает ему нож.

Когда веревка на руках больного перерезана, я приступаю к делу. Добравшись через сто одежек до его заштопанной шкуры, вижу, что ни один из швов не разошелся, но если их немедленно не обработать и не сменить повязку, будет плохо.

Теперь ему нужно бежать как можно скорее. Наверняка шериф знает полсотни способов его застрелить… по закону. И нас, кстати, тоже.

Но хмырю ни просьбы, ни напоминания не нужны – едва перевязка закончена, он быстро и тихо исчезает между деревьями, как будто просачивается. Мы ни разу не видели, чтобы человек так быстро исчезал, словно белка или крыса.

- Идемте обедать. – На том месте, где только что был хмырь, появляется Адам.
- Ты серьезно? – не верит Гейл. Адам кивает.
– Нас пятеро, - предупреждаю я.
– Не беспокойтесь, - широко улыбается Адам, - каши полно, хватит всем!

Каша… я не ослышалась? Только что нам предлагали сдохнуть – сейчас хотят накормить.

Вместе с Адамом мы достаем из рюкзаков ложки, миски и кружки, а потом идем к костру, захватив Джефри, Донни и Уолтера, от которых наконец-то отстал шериф.

Каши действительно полно – все уже поели, но осталась почти четверть котла. Хочется навалить по полной миске с верхом, от души, но нельзя, чтоб не расстроились отвыкшие от нормальной пищи животы, и мы берем совсем немного.

Довольный Адам стоит с черпаком в здоровой руке. У нас мальчик с хлебом – у них мальчик с кашей.

Усевшись в ряд на бревно вместе с Адамом, решившим составить нам компанию, мы так самозабвенно поглощаем еду, что не замечаем, как к нам подсаживается седой.

- Вы давно в бегах? – начинает он, глядя в упор на Джефри.
- Мы трое – с мая, а они, - Джефри показывает на нас, - с декабря.
- Значит, вопрос будет к вам. – Переведя взгляд на Гейла, седой вынимает что-то из кармана. – Такая штука знакома?

У него на ладони лежит потертый картонный кружок, на котором нарисована сойка-пересмешница.


Глава 15. Птичка

Даже при всей выучке Двенадцатого дистрикта, где люди начинают скрывать свои чувства раньше, чем говорить, мое самообладание дает сбой. Уже три месяца мы живем, не имея никаких вестей о доме – вдруг там уже вовсю идет война? Лагерь новостями не баловали, хотя Койн и намекала на грядущие большие перемены... А может, не все так страшно. В самом деле, если эта птичка могла красоваться даже на капитолийских голых задницах, почему бы ей не долететь и до фронтира? А если все-таки война?

- Конечно, знакома! - я смотрю на картонку, как на фото родного человека, так и лучась радостью. Одно из правил Котла: не можешь спрятать - выстави напоказ. – Мы же из Двенадцатого, а у нас на последних Голодных Играх победили двое, небывалый случай! У нашей девочки была вот такая брошка-талисман. – Вижу краем глаза, как Гейл раздувается от гордости за нашу девочку. – А вы про них что-то слышали?

- Девчонка погибла, а парень вроде жив, - не очень уверенно сообщает Адам.

Меня будто швыряют в ледяную воду:

- Вроде или жив?

- Жив, жив, - у седого, сразу уловившего фальшь, благожелательный взгляд сменяется подозрительным. – Говорят, его даже по телевизору показывают. Он твой друг?

- Да нет, просто хороший парень, хоть и городской, - ворочаю я пересохшим языком. Кто это говорит и откуда на фронтире телевидение… да нет, было бы у них телевидение, меня бы мигом опознали. Вот уж точно, у страха глаза велики.

- Девчонку жалко, - напоминает Гейл. – Тоже хорошая… была.

- Жалко, но она сама нарывалась, – нужно объяснить, почему я перепугалась за парня, но спокойно отнеслась к гибели девушки, – много на себя взяла...

- Где нужно было в обход, перла прямо в лоб, - поддакивает Гейл, - а Капитолий не любит, когда ему навязывают свои правила.

- А почему они вместе с вами не ушли? – недоумевает Адам. – Разве вы бы их с собой не взяли?

- Когда родные в заложниках, не побегаешь. У нее мама и сестренка, у него родители и два брата. Это нам было нечего терять. – Знал бы он, чего мне стоят эти слова.

- А сами-то вы почему ушли? - слышится из-за моей спины голос Аарона Линча.

- Так жизни не стало, – отвечает Гейл чистую правду. – И шахты закрыли, и в лес не попасть.

- Зачем в лес ходили? – спрашивает седой, глядя на меня в упор.

- Ну, как же - для лекарств нужны всякие разные растения, - продолжаю я изображать лекаря, - и травы, и корешки, и ягоды, и каждый листик – в свое время.

- Да и еще в свою фазу луны, - вставляет умное слово Гейл, и где только нахватался? - День пропустишь - и будет не лекарственное сырье, а сено-солома. А если повезет, можно разжиться медом, воском и прополисом... ну, и за пиявками в озеро лазили – не ловить же их в нашем помойном пруду!

- Стреляли пиявок? – прищуривается шериф.

Кажется, это называется перекрестный допрос. Хорошо, будет им перекрестный ответ. Дело не новое. Мы для этого всегда разделяемся: я вру там, где надо приврать, а Гейл говорит одну только правду, но так, что его убедительности хватает на двоих.

- Кто ж их стреляет? – простодушно фыркаю я. - Сачком ловили!

- Мы стреляли белок и кроликов, - объясняет Гейл. – Ну и диких собак, если они хотели нами пообедать. Что-то оставляли себе, что-то продавали на рынке - одними травками сыт не будешь.

- Вот оно как, - хмурится шериф. - А это ничего, что у вас охота запрещена?

- А миротворцы тоже есть хотят. Их начальник был у нас основным покупателем.

- Почему был? – это снова седой. – Куда делся?

- Потому что весь личный состав поменяли, - снова объясняет Гейл. – С новыми не договоришься. Они ребята серьезные - разгромили черный рынок, пустили ток по забору и пулеметы на крыши поставили.

- А когда сгорел еще и наш дом, - заканчиваю я, – нам терять стало нечего. Вот и ушли.

Зимой в Шлаке пожары – дело частое и страшное. Дом, покрытый многолетней угольной пылью, при малейшей неосторожности вспыхивает, как коробка спичек, и сгорает за три минуты. Видимо, на наших лицах написано все, что в нищем Двенадцатом связано со словом «пожар»: в глазах седого мелькает что-то, похожее на сочувствие. Гейл сразу за это ухватывается:

- Знаете, что бывает с погорельцами? Их всех отправляют во временное жилье на Погорелые выселки. У нас говорят: кто на Погорелых перезимовал, того смерть боится…

- Если вы ушли, в чем были, – показывает шериф на наши рюкзаки, - откуда такая куча вещей?

- Кое-что держали в лесу, а остальное досталось от покойника... – теперь моя очередь говорить правду. – Встретили в лесу человека – сам из Третьего, шел в Тринадцатый, да только не дошел, я его сам похоронил.

- А сами-то куда шли - разве не в Тринадцатый?

- Нам было все равно, куда идти, - приходит Гейл мне на помощь, – лишь бы не поймали. А в Тринадцатом жить нельзя. – И все это до последнего слова правда, к нашему общему сожалению.

Джефри и Уолтер сидят с каменными лицами. Донни тоже пытается. Хорошо, что мы успели договориться по дороге, как и что будем отвечать. Какой такой Тринадцатый? Сплошные радиоактивные развалины и никакой жизни - птицы не летают, деревья не растут. Смотрите телевизор.

- А с этими, - шериф показывает на ребят, глядя на Гейла, - где встретились?

- Смешно получилось, - отвечает Гейл, не моргнув глазом, - я одного из них чуть не застрелил… - И подробнейше рассказывает, как принял Уолтера за медведя-шатуна – правду и ничего, кроме правды.

- Повезло мне, что это был он, - комментирует Уолтер, - братец-то бьет без промаха, вы видели.

- Ну да, стреляете вы здорово… доктора, – бросает шериф. – Еще поговорим.

- Как вас зовут? – спрашивает седой, дождавшись, когда шериф отойдет на край поляны.

- Джон и Алан. - Показав на Гейла, потом на себя, повторяю громко, чтоб все услышали и запомнили: - Джон и Алан Лири. – У нас этих Лири половина Шлака, пусть поищут.
Ребята называются настоящими именами – им-то скрываться незачем.

- Абрахам Линкольн Купер, - представляется седой. Видно, что ему достаточно просто назвать свое имя, чтобы люди поняли, кто тут самый главный.

- Мистер Купер, можно вас спросить? – обращается к нему Джефри. – Мы хотели бы узнать, в чем перед вами провинились. Если нанесли ущерб, то скажите, чем можно его возместить – мы готовы…

- Другими словами, почему нам нельзя свободно передвигаться по вашей земле? – перебивает его Уолтер. – Почему нас задержали, как бандитов, и отобрали оружие? Мы никого не убили, кроме двух тощих белок. Или здесь тоже охота под запретом?

- Вы же вроде шли в Город? – Слова разбиваются о Купера, как о большую обледеневшую скалу. – Нам тоже нужно в Город. Пойдете с нами, а там посмотрим.

Ясно как божий день, что они с шерифом не больно-то поверили в наши россказни и хотят держать под рукой. Непонятно только, кто мы для них – простые бандиты или капитолийские шпионы. Впрочем, разница будет только в литере С на наших мертвых лбах.

- То есть мы можем заночевать в вашем лагере? - тут же находит выгоду Джефри.

- Можете даже есть из нашего котла, - уверяет его Адам, - все равно у нас много остается. – Никто не возражает, а Купер глядит на мальчика с одобрением.

Нам с Гейлом очень нужно поговорить наедине... и это не так уж сложно.

- Спасибо за обед – мы сутки ничего не ели, - обменявшись взглядом с Гейлом, начинаю я, - но так дальше мы не можем. - Купер поднимает брови. – Я хочу сказать, что мы не привыкли сидеть на чужой шее.

- Нам есть что положить в общий котел, - подхватывает Гейл. – Вчера мы поставили ловушки, сегодня наверняка в них попалась хотя бы пара кроликов. Если вы нам разрешите, мы с Аланом пойдем и проверим. – Быстро же он привык к моему новому имени, как будто всю жизнь так называл.

- Ну почему, доверяем, - усмехается вновь возникший за нашими спинами шериф, – идите куда хотите. С нами остаются ваши товарищи – вы же не желаете им зла? Но сопровождение я вам все же обеспечу. Джейк! – На его крик оборачивается собачий вожатый. – Не дашь нам одного бойца?

Хотите верьте, хотите нет, но Малыш, дремлющий рядом с собратьями, тут же поднимает голову. А как же, должок-то помнит.

- Малыш, пойдешь с ними в лес, - велит Джейк. Не сойти мне с этого места – пес кивает. Ну, точно переродок - не бывают собаки такими умными.

- Тогда можно нам взять с собой стрелы и хоть один нож? – спрашивает Гейл. – Без оружия в лесу никак.

- Можно, - милостиво разрешает шериф, - вы же не станете делать глупости? – он показывает взглядом на Малыша, уже готового в дорогу: - Да и не сможете.

Джейк выдает нам один колчан со стрелами и один нож на двоих, вытащив их из-под гигантской пятнистой собаки. Этого мало, но мы не торгуемся: надо поскорее уйти в лес, пока шериф с Купером не передумали. Интересно, кто такой этот Купер – местный мэр, что ли?

До развалин идти около часа. Хорошо, что хоть снегопад прекратился. Пес беззвучно следует за нами, как большая серая щука за плотвой, но вскоре начинает наступать на пятки. Так и кажется, что он вот-вот заворчит по-человечески: «А ну шевелитесь, клячи водовозные!». Мы и рады бы обернуться поскорее – нельзя надолго оставлять ребят в заложниках, - но сил уже нет. Гейл держится, но увидев первое же поваленное дерево, сходит с тропы. Когда мы присаживаемся отдохнуть, пес устраивается рядом ровно на расстоянии прыжка – ни дальше, ни ближе.

Некоторое время мы сидим в тишине под внимательным собачьим присмотром.

–- Даже если вернем оружие и смоемся все вместе, ничего не выйдет, - наконец высказывает Гейл то, что на уме у обоих. - Мы не знаем здешних мест, а они знают. Нас догонят на раз, и тогда уж точно повесят.

- Предлагаешь осмотреться и выждать момент? – Похоже, что пес снова кивает, но у меня уже нет сил удивляться.

- До Города вообще не имеет смысла дергаться. - Покосившись на собаку, Гейл поправляет за голенищем припрятанный нож. - По крайней мере, хоть ночью выспимся… - И тут я понимаю, как он устал. Как давно мы все не спали и не ели по-человечески, как пугались в пути каждого куста - а теперь можно дойти до Города под надежным прикрытием, да еще и рассчитывать на миску горячей каши. Да, эти люди не очень дружелюбны, особенно шериф, но одно очевидно: они не работают на Капитолий. К тому же не знают в лицо ни меня, ни Гейла: даже если нас застрелят или повесят, мы умрем неопознанными.

- Ты прав, - я беру его за руку, - пусть все идет, как идет.

- Интересно, на что способен этот зверь? – Гейл и Малыш изучающе смотрят друг на друга.

- Осторожнее, он все понимает, - предупреждаю я. – Ты не видел переродков, а я видела. Наверняка это помесь, вроде тех крыс. А вдруг он еще и разговаривает?

- Все - это перебор, - усмехается Гейл, - все даже люди не понимают… - и тут он крепко меня обхватывает: - Вот если я тебя сейчас поцелую, он поймет или нет?

- Ты что! – я пытаюсь выскользнуть из его рук. – А вдруг расскажет?

- Брось, Кискисс, - Гейл прижимает меня к себе еще крепче, - он не сойка-говорун. Он всего лишь собака, хоть и очень умная. А собаки не понимают таких вещей, это человеческое… и не говорят. – Мне на это нечего возразить, да и не хочется, потому что все наши беды вдруг отступают за край леса. Нет ничего - только тепло и тишина, с которых началась наша дорога…

Малыш смирно сидит на снегу, но через некоторое время очень тактично подает голос – не то что-то чует, не то хочет нас поторопить. Может, зря я о нем так? Говорят, раньше собака была охотнику не врагом, а помощником: птицу вспугнуть, енота на дерево загнать, лисицу из норы вытащить, да и просто достать подстреленную утку из ледяной осенней воды… бррр, даже вспоминать холодно… Вдруг это и правда те самые псы, уцелевшие с давних времен и оставшиеся друзьями человека? Мало того – мне очень хочется погладить этого зверя между ушей… это что, снова память предков? Никогда в жизни не хотела погладить животное, вот убить – это запросто. Рука сама тянется к серой мохнатой голове, но вовремя останавливается. Мне становится стыдно за людей. Во что же мы превратились, если собаки больше не захотели с нами дружить?

Из шести ловушек три с добычей. Три кролика. Пятерым хватило бы, но мало для того, чтобы положить в такой огромный общий котел. Пес внимательно следит за тем, как Гейл снимает проволочные петли, и на его серой морде написано слово: «Должок».

Когда снята последняя ловушка, Малыш усаживается поперек нашего следа – ни обойти, ни перепрыгнуть.

- Сначала поделимся с хозяином, - осеняет меня, – а потом уже с тобой. – Надо же, про хозяина понял – тут же встал и уступил дорогу.

Встречают нас по-разному. Адам и Джейк – с явным облегчением: один боялся за нас, другой – за пса. Несколько человек обступают Гейла и просят показать ловушки. Один громила неохотно отсчитывает патроны другому: ясное дело, поспорили - вернемся мы или нет.

У костра мы находим Джефри, Донни и Уолтера, слишком сосредоточенно занятых починкой обуви. Ну да, руки должны быть заняты, иначе в ожидании с ума сойдешь.

-Эй, - окликает их Гейл, - вы же вроде недавно башмаки чинили!

- А мы уж не знали, что и думать! - Уолтер подозрительно глядит на Малыша, тот облизывается во всю огромную пасть, а потом вполне миролюбиво ложится на снег – снова на расстоянии прыжка, - а вдруг эта зверюга вас сожрала!

- Только тронь моего брата, - грозится Донни из-за спины Уолтера, - он тебе одно ухо откусит, а я другое.

Но Малышу уже не до них: Гейл наконец-то начинает свежевать кроликов.

- Это тебе, дружище, - я бросаю Малышу ушастую голову, - все по-честному.

У пса в глазах укор, но делать нечего. Впрочем, он не отказывается - щелкает кроличьи головы, как орешки. Точно так же мог бы разгрызть и мою голову.

К нам подходит человек средних лет, одобрительно кивает, забирает разделанную добычу и несет к огромному котлу.

- Дядя Джо, спасибо, дальше я сам, - у костра появляется Адам. – Видишь, я уже здоров.

- Как же здоров, когда у тебя одна рука, и та левая? – не пускает его кашевар. – Иди отдыхай.

- Иди сам, Джо! Мальчишка одной левой готовит не хуже моей мамочки! – бурно протестует парень, страдающий от поноса. – А от твоей стряпни я уже два дня из кустов не вылезаю! Док, да свари мне коры наконец, пока кишки на снег не выпали!

- Давай помогу, - я встаю рядом с Адамом, когда они уходят. – Говори, что делать. А заодно расскажи нам, кто тут есть кто.

- Ну, шерифа вы уже знаете, - озорно улыбается Адам. – Ребята, которые вас… привели…

- Еще скажи: пригласили в гости, - ворчит Уолтер.

- Ну, словом, это его помощники, - немного смущается Адам. – Они тут ловили банду старшего Прайора – вернее, то, что от нее осталось. - Нам это ни о чем не говорит, но четверо против банды – достойно уважения. - Из-за бурана потеряли след, и тогда решили поискать в развалинах – бандиты могли там засесть. Ну и подумали, что вы с ними заодно… так все и получилось. Алан, притащи вон тот мешок, там овсянка.

Значит, мы могли нарваться на бандитов. Да уж, эти нас бы точно кашей кормить не стали.

- Твой отец, я вижу, важная персона? – меняет тему Джефри. – Его сам шериф слушается.

- Папа Эйб? Он мне не отец, – Адам уважительно понижает голос, - он глава клана. Клан, - объясняет он, увидев, что мы ничего не поняли, - это очень-очень большая семья. У клана общая собственность, общие интересы, люди клана вместе работают и вместе сражаются. Дети тоже общие. Я сирота, но папа Эйб меня воспитывает, как сына. И я тоже могу воевать, - прибавляет он с гордостью. – У меня уже есть ружье и лошадь, а когда исполнится четырнадцать, мне дадут автомат.

Ему еще нет четырнадцати, а рост и телосложение, как у Пита… их тут на фронтире что, дрожжами кормят? Каким же он вырастет?

- А много у вас кланов? – интересуется Джефри. – И кто самый главный?

Черпая из мешка крупу большой миской и засыпая в кипящий котел, Адам рассказывает, что кланов четыре, много лет они воевали, но совсем недавно заключили мир. На фронтире нет ни короля, ни президента – все решает совет. Вот как раз на такой совет и ездил папа Эйб, сейчас возвращается домой.

Прекратили затяжную войну и недавно собрали совет… не связано ли это с тем, что сейчас происходит в Панеме?

- Кстати, ребята, ваш… кхм…больной, которого вы вместе с шерифом спасли от виселицы, неплохо погрел руки на этих распрях. – К нам подходит смуглый черноглазый парень чуть постарше Гейла. – Обычно он шпионил, а сведениями неплохо приторговывал. Ну, и мародерством тоже не брезговал.

- Что ж, на каждой войне такого дерьма хватает, - понимающе произносит Джефри. – А вешали-то его за что?

- Когда он увидел, что мир близко, а значит, его бизнесу конец, он сумел снова поссорить кланы. Поджег у Морганов склад с зерном и сделал так, что подумали на наших людей. Если это недостаточная причина, чтобы гада повесить, пусть повесят за яйца меня самого.

- Если он такой гад, как вы говорите, почему он еще живой? – тут же отзывается Уолтер. – Я вижу, вы ребята на расправу скорые. Мы ничего не поджигали, и то нас чуть не повесили.

- Потому что, если я буду подыхать в лесу, я непременно подохну. – Парень садится по другую сторону костра, но дым заставляет его перебраться ближе к нам. - Но если в самой-самой чаще подыхает единственный на всю округу ублюдок, а на краю леса находится единственный на всю округу честный человек, - так вот, этот честный человек обязательно заберется в чащу, найдет подыхающего ублюдка и уж будьте покойны, непременно поставит на ноги. И так всегда. Сколько хороших людей погибло, - он смотрит на Адама, тот сразу становится старше на несколько лет, - а этот всегда выплывал, как дерьмо в половодье, - он переводит осуждающий взгляд на меня, – потому что его постоянно кто-нибудь спасал.

- Зак, они просто делали свое дело, - защищает нас Адам. – Если кому и говорить спасибо, так это Линчу. Наверно, он думал, что Алан попадет, но не в веревку.

- Бабушка Мод говорила… - Донни отваживается открыть рот.

- Донни, заткнись, - шипит Уолтер.

- Так вот, она говорила, - продолжает Донни, увидев, что его внимательно слушают, - у каждого своя судьба. То есть кому суждено утонуть, того не повесят.

- Малыш, он помрет в своей постели, - похлопывает Зак его по плечу, – такое не тонет и не виснет, потому что для него всегда находятся добрые доктора. Был бы ты постарше и поумнее, док, - он глядит на меня, как на умственно отсталого ребенка, - стрелял бы в белый свет… а лучше вообще бы не лез. Теперь и друга не приобрел, и врага нажил.

- Ладно вам, у каждого своя правда, - примирительно говорит Джефри, - ты прав по-своему, а док по-своему, - и снова меняет тему: - До Города-то хотя бы дойдем?

- Дойдете - вы же с нами, но я не знаю, как у вас дальше получится. – Зак качает головой. - Насколько я знаю Линча, при первом же удобном случае он посадит вас на месяц-другой. Просто так, до выяснения. А удобных случаев в Городе - полсотни на каждой улице.

- Пока вы с нами, вам ничего не грозит, - продолжает Адам, помешивая в котле, - но мы в Городе не задержимся. И вам лучше не задерживаться… - что-то вертится у него на языке, но он не решается сказать.

- У тебя есть идея? – помогает ему Гейл.

- Если у вас особых дел в Городе нет, можете пойти с нами, - Адам выжидательно глядит на меня, - хорошие люди всегда нужны, а доктора тем более...

- Спасибо на добром слове, - искренне радуется Джефри. – Не знаем, правда, что думает об этом ваш папа Эйб – но спасибо.

- Он хочет с тобой подружиться, - шепчет мне Гейл на ухо, когда Адам ненадолго отходит, передоверив мне черпак, - он ведь считает тебя таким же мальчишкой – ну, чуть постарше. Ты молодец. – А мне почему-то жаль, что я не взаправдашний мальчик. Если застрянем на фронтире, рано или поздно обман вскроется - тогда дружбе конец…

День идет к вечеру. Пока солнце не зашло, на поляне каждый торопится сделать что-нибудь полезное – починить сбрую, зашить порванную одежду или залатать палатку. Мы тоже хотим воспользоваться передышкой – только у меня не получается. Мой правый ботинок просит каши, но мне не то что его починить – даже присесть некогда. К заходу солнца на моем счету две перевязки, один проколотый нарыв, одно средство от поноса и даже один вылеченный зуб. И несчетное количество врачебных советов, которые мне снова неизвестно кто подсказывает – ни над одним не думаю долго, сами слетают с языка. Бегая от одного пациента к другому, кое-что удается узнать из разговоров. Например, хоть нас и захватили помощники шерифа, но Джейк и собаки не с ними, а с Купером. Люди шерифа вчера по чистой случайности вышли к костру клана и решили вместе переждать буран. Что-то много в этом лесу происходит по чистой случайности. Пока же мне ясно одно: нам надо от этих случайностей держаться подальше, и так уже влипли глубже некуда. Наше дело – дойти до Города, найти нужного человека, а дальше – Тортуга, куда длинные лапы Капитолия уж точно не дотянутся.

- Почему нас больше не грозятся повесить? – вцепляемся мы в ребят, как только удается поговорить без посторонних. – Признавайся, Джефри, чего ты наплел?

- Сейчас сама… сам увидишь, - спешно поправляется Уолтер: к нам приближаются человек десять во главе с утренними знакомцами.

- Слышь, мужик, - на Уолтера умоляюще смотрят подбитые глаза, - расскажи еще про ухо!

Глубоко вдохнув, Уолтер заводит рассказ о побеге из Седьмого, оглядывая все прибывающую публику собственным подсвеченным глазом. Ну и ну! Мне остается только поставить им всем примочки. Мир и благодать.

Про ухо я уже слышала, теперь хотелось бы узнать о сойке, но Куперу не до нас: у него разговор с шерифом, и судя по их лицам, непростой. Ладно, попробуем спросить его людей. Да и Уолтер, которому его история уже набила мозоли на языке, только спасибо скажет.

В первой же паузе я громко задаю вопрос:

- Тут ваш главный нам птичку показывал на картонке… не расскажете, откуда она взялась?

- Зак, расскажи, - просит Адам, - ты же там был.

- Про девчонок? – Зак садится ближе. – Почему не рассказать? Я тогда был помощником шерифа. Мы гонялись за братьями Харлоу. Наглые были ребята, просто жуть, да только на этот раз сами себя перехитрили. Они думали, что мы не сунемся за ними на юг, потому что там Морганы. А тут как раз кланы и подписали мирный договор...

- Да и соседи на юге еще те, - вставляет Сэм, - прежний шериф так и делал: гнал бандюков к самому забору, а оттуда еще ни один живым не уходил. - Теперь понятно, почему у Тринадцатого сложные отношения с фронтиром.

- Так вот, они думали, что Морганы нас первых перестреляют – нагло шли, не прятались, их следы можно было читать, как вывески на городских магазинах. А мы по пути встретили Эстер Морган с сыновьями, и когда сказали им, за кем пришли, они даже табачком с нами поделились, – слышно дружное «ого». – Вот у Морганов мы их и нашли, возле Красной речки. Харрис их первым увидал: мать честная, у ручья два дохлых миротворца, к чему бы это? Я посмотрел в трубу – и правда, лежат такие тихие головами в воде. Когда стали их оттаскивать, чтобы воду мертвечиной не испоганили, один возьми да зашевелись. Тогда решили привести их в чувство и допросить: где дезертиры, там и армия, а это похуже, чем бандиты. Я только приготовился того, первого, по мордам отхлестать, чтоб очухался, а у него из-под шлема коса выпала… ну и дела, это девчонки. С парнем бы не церемонился, а девчонок по мордам нельзя. Развели мы огонь, поставили котелок, стали их спиртом растирать… чего ржете, они были скелеты скелетами, ничего женского не осталось. Одна полуживая, другая полумертвая. Та, с косой, открыла глаза, говорить не может и только картонку эту показывает… Ну что с ними делать – отвезли к Морганам. Прямо как есть, в мундирах. А сами снова по следу пошли…

- Поймали? – высовывается из-за спины брата осмелевший Донни.

- Вам про девчонок рассказывать или про конокрадов?- сердится Зак. - Поймали и повесили на месте. - Я снова убеждаюсь, что нам крупно повезло. – Пока мы их гоняли по лесу, Эстер и ее тетки ухаживали за этими девчонками… как их, Бонни и Твилл, ну и имечки… - Мы с Гейлом выдыхаем: это не наши землячки, у нас так никого не зовут. Но и не миротворцы – у тех имена сплошь капитолийские. - Они сначала были совсем никакие. Заново учились ходить и ложку держать. Налили молока - не пьют: говорят, молоко мы видели, оно прозрачное, а это больше на белила похоже. На обратном пути мы-то, конечно, этих девчонок забрали, чтоб с ними еще и Папа побеседовал. Они ничего не весили, ни одна лошадь не почувствовала, что на ней везут кого-то еще. Зато много чего порассказали, скучно в дороге не было… Адам, что с кашей?

- Что они рассказали? – теряю я терпение. – Мы дома не были сто лет! Может, там война!

- Похоже, да, - кивает Зак. – Только эти девчонки не из Двенадцатого, а из Восьмого. Там здорово грохнуло. - Что грохнуло, я и так знаю, хотелось бы подробнее.- Вообще все это давно дымилось, как пожар в торфянике. Когда-нибудь люди устают от скотской жизни.

- Да скотская лучше – вы вон лошадей овсом кормите, - перебивает его Гейл, - а у нас бывало, что из мышей суп варили.

- Да, они рассказывали… Так вот, - продолжает Зак, - началось с того, что людей ночью выгнали на улицу. Видите ли, босому и раздетому народу очень важно полюбоваться, как один расфуфыренный Победитель делает предложение руки и сердца другому расфуфыренному Победителю...

- Чего на них любоваться, - сплевывает Сэм, – все равно что на крысиного волка. Знаете, что это такое? Сажают в закрытую железную бочку штук пятьдесят крыс – через месяц остается только одна, вот это и есть крысиный волк. Если его выпустить в амбаре – все хвостатые разбегаются, ни одна тварь с ним даже одним воздухом дышать не хочет. А тут любуйся на такого бесхвостого… да еще и на двоих.

- Ну, не скажи, - протестует Гейл, - у наших чистая победа была! Девчонка только одного застрелила, но за дело, а парень вообще никого не убил. У нас всех заставляют смотреть трансляции с Арены, мы сами это видели!

Сэм попал как раз по моему больному месту. Игры вбили клин между мной и жителями дистрикта. Люди гордились Победителями и старались держаться от них подальше. Даже в Котле, среди тех, кто собирал деньги для моего спасения, я больше не чувствовала себя своей. Пит, душа компании, вообще растерял всех друзей – никто из них не так и не пришел в его новый дом… нет, все-таки правильно мы сделали, что ушли. Не будет семье добра от крысиного волка...

- Джон, да хрен с ними, с Победителями, - прерываю я Гейла как можно грубее, - не о них рассказ. Зак, что там дальше было?

- А вот что… - дождавшись, когда Гейл на правах старшего отвесит мне подзатыльник – играть так играть – Зак удовлетворенно кивает и продолжает рассказ: - Людей выгоняли на мороз, чтобы они смотрели на этих сраных Победителей в прямом эфире – неважно, что ночь на дворе, а завтра с утра на работу. В Капитолии-то еще вечер, им плевать. Для них люди – это просто такой двуногий скот, но даже стадо может взбунтоваться. Пожар начался с маленького костерка. Да-да, люди мерзнут, дети плачут, кто-то разжег костер из старых ящиков, его избили, вот тут и пошло веселье! Народ вооруженных солдат голыми руками порвал. Дальше – больше: захватили управу, почту, электростанцию, продовольственный склад, оружейную... Ни на что не надеялись - просто терпению вышел конец. А потом, конечно, Капитолий прислал подкрепление, и начался сущий ад. Полгорода выжгли, уцелевших разогнали по домам, кто выходил – пуля в лоб, и так две недели. Люди тихо мерли от голода и холода. Но это были еще цветочки…

Эти «цветочки» я своими глазами видела. У ребят в глазах отражается не костер, а пламя Восьмого. Адам забывает о каше, хотя наверняка слышал весь этот ужас из первых рук, а уж в пересказе – раз пятьдесят, не меньше. Я перехватываю у него половник.

- Так вот, потом их, полудохлых, погнали обратно к станкам. А дальше… я не знаю, что у этого вашего Сноу в голове, но фабрика проработала пятнадцать минут, а потом взлетела на воздух. Вместе с людьми, конечно. Как будто их и так мало перебили. Девчонкам повезло – они по пути на работу провалились в яму и опоздали, а вот их соседи и родные погибли все до единого человека. Тогда они под шумок стащили со склада солдатскую форму – ее же там шьют, теперь и шить негде – и смотались. Сначала на поезде, потом по шпалам, потом через лес пешком. Ели что придется… - я вспоминаю, как Эд жарил крыс. - Пистолетик у них был, да, но патроны быстро закончились – охотники-то из них еще те.

- А куда они шли? – Наверняка в Тринадцатый.

- К соседям, - подтверждает Зак мою догадку, – почти попали, да дорогу перепутали… Ну а потом мы послушали радио. Да, оно у нас есть! Правда, из-за помех мы его раньше почти не слушали - не до баловства, а вот Симмонс неходячий, тот ручки всякие крутил. Ну и выкрутил…

- А когда оно заработало? – перебиваю я, чудом подхватив выпавший из рук половник. – Точно не можешь сказать? – Значит, не зря Эд тащил свое премудрое устройство за тридевять земель!

- Точно не скажу, но обнаружили это дело в начале декабря. Сначала-то посмеялись и забыли – сами же знаете, какую чушь несет Капитолий. Зато потом поймали спецканал для начальников – вот это весело, скажу я вам… Особенно весело сейчас в Седьмом, в Одиннадцатом, - в его глазах мелькает искорка, - ну и, конечно, в Четвертом…

Судя по искорке и этому «конечно», на фронтире знают и о Тортуге. Не могут не знать. Но нам до поры об этом лучше помалкивать.

- Кому весело, а кому и не очень, - гасит эту искорку Сэм. – Пока народ просто бунтует по дистриктам, его там же и бьют, и на этом все кончается. Но если кому-то очень понадобится устроить веселье для всей страны, то сейчас дело за малым, все работает на него. Все, что ему нужно - просто из готовых частей собрать механизм и запустить. – В его глазах появляется оловянный блеск, как у шерифа. - А это значит, что все повторяется.

- Что повторяется?

- Семьдесят пять лет назад после разгрома ваши отступали на север – куда ж еще. И далеко не все из них были хорошими парнями – да что там, сплошные бандиты и головорезы. Нет хуже зверя, чем бывший раб, который думает, что раз у него ружье, то все можно. Мой дед был молодым, как ты, док, но и ему досталось. Вместе со взрослыми банды гонял по лесу. Бандиты совсем не знали наших мест – их, например, можно было загнать в болото и там перестрелять – зато их была такая прорва, что неизвестно, кто там кого гонял. А потом они по своей дури подожгли лес. Горело все лето, горели дома, урожай, люди все бросали и бежали... Зато с бандитами было покончено: умные сдались, а глупые сгорели.

- Что было с теми, кто сдался? – немедленно спрашивает Гейл.

- Раб есть раб, - презрительно кривится Сэм, - они были рады снова вкалывать за место на нарах и миску супа. У нас хоть рабства нет, но работы полно. Когда они свое отработали, им выделили место… словом, от людей подальше. В лесу много развалин – отстраивайся и живи. У нас все просто: будешь жить по-человечески - вот тебе моя рука, не будешь – вот тебе пеньковый галстук. – Он обводит многообещающим взглядом всех пятерых. - И птичку эту, док, здесь очень хорошо запомнили… - По лицам наших собеседников понятно, что вряд ли сойку на фронтире запомнили добром. Час от часу не легче.

- А чем птичка нехороша? – невинно любопытствую я.

- Эта птичка была у них каким-то символом - может, даже восстания, но у нас она стала символом грабежа и убийства. Одну банду так и называли сойками – эти были хуже всех, потому что сумели снюхаться с местными. Местные знали лес и помогали прятаться, а эти не просто грабили, но еще и убивали всех встречных, как мух – просто так, даже женщин и детей... чисто по-панемски. Кончилось тем, что во время пожара их выследили… - Сэм сглатывает. - Никто даже не думал их спасать. Просто дострелили, чтоб им не гореть заживо - такой смерти не заслуживали даже «сойки». И ни один из наших не ушел, пока не добили последнего бандита, хотя огонь уже на пятки наступал. До сих пор дед помнит, как пахнет горящее человеческое мясо… Вот и скажите, на кой хрен нам еще одна такая революция?

- А если революция победит? – В ответ раздается дружный хохот.

- Глупый ты все-таки, док, - говорит Зак с жалостью, - если победит революция - на север побежит Сноу со своей шайкой, только и всего. Кто бы ни победил, нам ваша революция вылезет боком.

- Вот поэтому ваши кланы и перестали воевать? – догадывается Джефри. В самом деле, глупо тратить друг на друга патроны, которые могут пригодиться для общего врага. – Кстати, а что у вас за соседи?

- А соседи у нас тот самый Тринадцатый дистрикт, про который вам впаривают, что его нет! – торжественно объявляет Зак, наслаждаясь нашим ошарашенным видом, а мы стараемся не переиграть. – Они под землей живут, как червяки. Наладили там хозяйство, даже свеклу выращивают! А почему бы нет, если у них своя атомная электростанция? Это у нас тут одни ветряки да солнечные батареи, а эти ни в чем себе не отказывают. Даже забор у них под током – огромный, так и гудит! Птица сядет – изжарится.

- Это они от вас, что ли, отгородились? – спрашивает Уолтер. – Вы вообще в каких с ними отношениях?

- А ни в каких, - разводит руками Зак. - Нам с ними делить нечего.

- А могли бы вы с ними как-нибудь договориться? – высказывает Джефри то, о чем я думаю.

- Ну вы даете, – удивляется Сэм. – Это же они тогда всю кашу заварили, а мы расхлебывали. А когда революция накрылась поганым ведром, эти ребята снова попрятались в свои норы, как крысы, как будто не при делах. И пока они отсиживались под землей, бандиты грабили, убивали и жгли наш лес. И если снова начнется, Тринадцатый точно так же отсидится за забором. Так что не о чем нам с ними говорить. Они нас не трогают, а мы их не трогаем – этого достаточно.

- А что стало с теми девчонками? - напоминаю я. - Куда вы их дели?

- Девчонки в порядке, - успокаивает меня Адам, - живут на ранчо, ухаживают за коровами, молока пьют вдоволь, им очень это нравится. У нас молоко самое жирное, - хвастается он, - и сыр самый лучший!

- А сырные булочки печете? – вырывается у меня.

- Булочки – это несерьезно, - смеется Зак, - только сырные лепешки, и только с тележное колесо!

- Ну вас с вашими лепешками, - бурчит Ной, - я бы сейчас настоящее тележное колесо слопал. Эй, кашевары, мы будем есть или как?

Адам пробует кашу, мы вместе снимаем с огня тяжелый котел. Начинается долгожданный ужин, и уж в этот раз мы животов не бережем. Даже шериф благосклонно глядит, как Адам накладывает каждому из нас по полной миске с верхом. Трещат поленья, стучат ложки, искры от костра улетают в ясное вечернее небо к первой звезде... Почти как в лагере. И когда миски уже почти пусты, вдруг раздается чей-то голос:

- А теперь ваша очередь рассказывать.

- Да мы сегодня только и делаем, что рассказываем, - устало ворчит Уолтер, - уже охрипли…

- Нет, про ухо мы уже слышали, - успокаивает его Зак. - Ребята из Двенадцатого, а расскажите-ка нам про вашу Огненную Китнисс.

- Про Китнисс у Джона спрашивайте, - я тут же показываю на Гейла. – Он все репортажи смотрел… а я в это время больных принимал. – Провалиться мне на месте, если я вру: разве Пит не был моим пациентом? И разве не в это же самое время Гейл сидел у телевизора, как и весь дистрикт?

Джон понимает меня с пол-оборота: рассказать можно только то, что видели все - и ни слова больше. Зато он не жалеет красок, и меня тоже не жалеет. Неужели все это видели именно так, как он говорит? Вот Жатва, я – доброволец вместо маленькой Прим, дистрикт со мной прощается навсегда, вот парад трибутов - мы круче всех, чуть не подожгли площадь… Вот интервью, признание Пита всей стране - а потом Арена, Арена и еще раз Арена: я умираю от жажды, меня преследует огонь, я спасаюсь на дереве от профи, выхаживаю Пита, ставлю его на ноги, целую в этой самой пещере... Мне не просто приходится переживать это заново – я чувствую все, что в это время чувствовал Гейл. Я сейчас и в его, и в своей шкуре одновременно - мы вместе проходим каждый круг каждого личного ада.

Глазам не верю: огромные дядьки, каждый из которых может одолеть медведя голыми руками, сидят, боясь шелохнуться, как будто смотрят прямой репортаж с Голодных Игр. Когда Гейл заканчивает, над костром еще несколько минут висит мертвая тишина. У некоторых блестят глаза… это от одного нашего рассказа, а что же творилось в дистриктах во время трансляции с Арены? Вот тебе и Огненная Китнисс… Наконец мы слышим:

- Чтоб он сгорел, этот Капитолий…

И народ прорывает. Со всех сторон так и несется:

- Чего же он молчал, дурак… столько лет по ней вздыхал…

- Сказал бы раньше – нет же, дотянул до края могилы!

- Это называется любовь побеждает смерть…

- Да смерть ведь все равно свое взяла. Бедные ребята…

- Вот если бы они могли убежать… Если бы знали, как до нас добраться…

- Остались бы тут, дом бы построили, детишек бы нарожали…

- Скотину бы завели…

- Она бы охотилась, а он бы пекарню держал…

Взрослые сильные мужчины, которые еще утром чуть нас не перестреляли. Какое счастье, что здесь нет женщин: они бы просто залили слезами костер. И тут же, как ведро холодной воды за шиворот: если суровые мужики с далекого фронтира от одного лишь нашего рассказа чуть не ревут и матерят Капитолий, что же творится в стране после моей мнимой гибели?

- А шериф не повесил бы их на первом же суку? - скептически интересуется Джефри, но никто не спешит возвращаться в реальный мир.

- Не повесил бы, - уверенно отвечает Адам. – Если Пит сумел понравиться всему Панему, понравился бы и шерифу. Они с Китнисс жили бы тут замечательно, и никто бы их не обидел.

- Если бы у бабушки была борода… - не выдерживает Гейл.

- Прекрасная и печальная история, – Зак достает из чехла банджо и берет несколько аккордов. – Я обязательно напишу об этом песню. – Все, мы с Гейлом добиты окончательно.