Часть 1. ПЕРВЫЙ ШАГ(Копирайт: герои справедливо поделены между Сьюзанн Коллинз, братьями Коэнами и мной :))
Моряк, покрепче вяжи узлы –
Беда идет по пятам.
Вода и ветер сегодня злы,
И зол, как черт, капитан.
Пусть волны вслед разевают рты
И стонет парус тугой -
О них навек позабудешь ты,
Когда придем мы домой.
(А. Городницкий).
– По-моему, ты, конечно, свихнулась, но я с тобой. – Он говорит от души. – У нас получится. Непременно получится. Давай удерем навсегда, без оглядки!
– Уверен? Это ведь будет непросто, особенно с маленькими. Не хочу, чтобы через каких-то пять миль...
– Да, я уверен. Совершенно, непробиваемо, на все сто.
Гейл наклоняет голову, прижимается разгоряченным лбом к моему и привлекает меня к себе. Не только лицо – он весь пылает от близости печки. Закрыв глаза, я медленно растворяюсь в тепле. Вдыхаю запахи яблок и мокрой от снега куртки. Зимние запахи нашего прошлого, которое отобрали Голодные игры. Я не пытаюсь отстраниться. Зачем? И тут он, понизив голос, шепчет:
– Люблю тебя.
(первоисточник)
Глава 1. Метель
Дрова уже почти прогорели. В пустые оконные проемы залетает снег и скапливается на полу - его там столько же, сколько золы в печке. Небо затянуто низкими тучами, словно мутной ледяной коркой. Середина дня, а в лесу уже настоящие сумерки. Когда огонь совсем погаснет, в домике станет так же мрачно и холодно, как и за его стенами. Если хотим вернуться засветло и без приключений, надо уже собираться… впрочем, немного времени еще есть.
Достаю из-под головы сложенный свитер, быстро натягиваю, чтоб сохранить тепло. Выбравшись из-под одеяла, шевелю дрова и ставлю на огонь большую консервную банку с полурастаявшим снегом. Вспоминаю, что чашек нет, и пить придется прямо из банки, обжигаясь.
А он ведь совсем не высыпается. Неделя адского в самом буквальном смысле труда, а в воскресенье ни свет ни заря на охоту, иначе семье не прожить… Раньше мы с утра до вечера носились по лесу, проверяли силки, гонялись за добычей, собирали травы и ягоды, стараясь успеть как можно больше - какое там спать, передохнуть было некогда. Нам случалось ночевать в лесу, когда забор был под током, но спали мы всегда на деревьях, да часто еще и на разных, так что лиц друг друга не видели. Да что мы тогда вообще видели…
Пока вода закипает, сажусь поверх одеяла ближе к огню и думаю, как необратимо изменился мир всего час назад. Был ли это просто бунт отчаявшихся против Капитолия - или все-таки что-то другое? Тут же выбрасываю Капитолий из головы - да как вообще можно сейчас о нем думать… Это же наш лес, наша крепость, враг сюда не войдет. Здесь нас только двое. Да нет, не двое. Есть что-то третье. То, чего я так боялась до сих пор - но именно оно теперь нас хранит и дает ту самую силу, которой нет и не будет у нашего врага. Посидеть бы еще в тишине, почувствовать, привыкнуть, пустить это в себя… но времени уже нет.
Как же он устал – не просыпается даже от холода… Кладу в закипевшую воду мяту и ягоды шиповника, сдвигаю банку в сторону, еще с минуту смотрю на спящего и дотрагиваюсь до его щеки:
- Подъем, Гейл. Пошли домой.
Он открывает глаза - серые, как небо в оконных проемах, только в них нет ни холода, ни тьмы - и ловит мою руку:
- Доброе утро, Кискисс. - Глядит по сторонам: - Я знал – когда ты меня поцелуешь, снег пойдет.
Все так просто.
Осторожно, чтоб не обжечься и не вымазаться сажей, пьем чай из банки, сидя на одеялах. После переезда я отнесла сюда кое-что из старых вещей, и вот… пригодилось.
Мы не знаем, что теперь будет, и боимся об этом заговорить. Не потому, что страшно, а потому, что не знаем таких слов.
Вот и все, по последнему глотку - и пора… Неужели, когда мы выйдем из леса, все останется по-прежнему?
Я складываю одеяла на поленницу и слышу голос Гейла за спиной:
- У нас там остался кусок хлеба. Дай-ка его сюда.
Расшевелив последние угли, он накалывает краюху на охотничий нож и держит на огне до запаха подгорелой корки. До меня начинает доходить:
- Ты…
- Ну да. - Он разламывает хлеб пополам. – Хотя бы так, если по-другому невозможно. Пускай твои… соседи по Деревне Победителей знают, что теперь ты не чья-то липовая невеста, а чужая жена.
Чужая кто? Мы смотрим друг на друга во все глаза, и вдруг оба срываемся в дикий смех. Гейл останавливается первым, прижимает меня к себе и успокаивает:
- Хватит ржать. Как бы потом не заплакать. – Видя, что у меня и в самом деле слезы на подходе, гладит по голове: - Все нормально, Кискисс. - Внимательно смотрит мне в глаза, а потом очень-очень осторожно целует, будто боясь снова причинить боль: - Не жалей. Так и надо. Мы правильно сделали.
Стараясь не уронить ни крошки, мы доедаем хлеб и выходим наружу.
Снег все гуще, он глушит звуки, оседает на деревьях, ветки гнутся под его тяжестью. Я поднимаю воротник. Мы стоим, не двигаясь с места, как будто чего-то ждем. Неужели сегодня еще не все произошло?
Выходит, не все. Самый ненавистный звук на свете вспарывает лесную тишину, как тупой консервный нож. Стук колес по рельсам. Почти рядом.
Ну да, мы же никогда здесь не были в это время суток - поезда-то ходят по расписанию. Оказывается, рядом железная дорога. О ней, наверно, даже папа не знал, иначе не было бы нам так хорошо на озере.
Чтобы узнать, где это и насколько опасно, мы идем на звук. Проходит около десяти минут, а стук все не прекращается. Наверно, это состав с углем – вон какой длинный, никак не кончится. Ладно, тем быстрее выйдем к рельсам.
Через двадцать шагов я слышу, как кто-то ломится навстречу нам через кусты. Вот только медведя и не хватало. А того хуже – человека...
Но никто не думает на нас нападать. Раздается треск, и все стихает, как будто в кустах кто-то падает и больше не встает.
Это действительно так. Справа от нас в кустах орешника лежит немолодой мужчина, одетый в драный комбинезон цвета хаки. Живой. Точнее – пока живой. Кем бы он ни был, если его оставить здесь, он умрет – не нужно быть врачом, чтобы это видеть. Вовремя же мы появились.
Небольшая борода с проседью, на щеке глубокая царапина, тяжело дышит, глаза закрыты. Без оружия. Явно не враг. Он открывает глаза, видит нас, пытается закричать, но сил не хватает даже на это. Ну и хорошо: возле дороги лучше вести себя тихо.
Гейл берет его за плечи, а я за ноги. Человек совсем ничего не весит и обессилел, но пытается сопротивляться.
- Все хорошо, - успокаиваю его, как могу. – Все хорошо, успокойтесь, мы вас отнесем в дом, там теплая печка и горячий чай... – Так мама забалтывает людей на перевязках, когда нечем обезболить. Но я думаю, что это помогает не столько больным, сколько ей.
Наконец, он прекращает вырываться и еле слышно говорит:
- Спасибо… Там… рюкзак… - и отключается.
Гейл взваливает незнакомца на плечо, а я нахожу в орешнике рюкзак огромного размера. Набит, видимо, железом. Одна лямка вырвана с мясом, нести невозможно, и я его просто волоку. Под такой тяжестью даже здоровый бы свалился…
Вниз по склону идти легче, до домика добираемся быстро. Незнакомцу придется тут заночевать, а может, остаться на несколько дней, пока сил не наберется. Он измучен и голоден, но по крайней мере не обезвожен: снега в лесу хватает. Я-то прекрасно знаю, что он чувствует.
Угли в печке не успели остыть. И все еще пахнет подгорелой коркой.
У нас мало времени, но мы стараемся сделать все, чтобы нашему гостю хотя бы пережить эту ночь: занавешиваем одеялами оконные проемы для тепла и светомаскировки, натаскиваем еловых веток, чтоб хорошо лежалось, наламываем сухостоя на дрова. А индейка, подстреленная Гейлом по дороге, немедленно идет в суп.
Пока Гейл ощипывает и разделывает птицу, а я развожу огонь, человек приходит в себя. Мы спрашиваем, как его зовут, как здесь оказался, нужна ли помощь - хотя последний вопрос, конечно, глупее некуда.
Немного отлежавшись и отогревшись, он произносит первые слова:
– Где мой рюкзак?
Интересно, что в рюкзаке, если он ему важнее собственной жизни?
Только увидев свое имущество в целости, человек облегченно вздыхает и начинает говорить. Но ему все-таки тяжело, и он очень краток:
- Адамс… Эдисон Адамс. Из Третьего. Я тебя узнал. Ты Китнисс Эвердин.
Ну и жизнь настала. Даже в лесу не спрячешься.
Новому знакомому на вид можно дать и тридцать, и сорок, и семьдесят лет – голод и усталость всех уравнивают. Лицо обветренное, небритое и чумазое – видно, что в пути давно. Глаза того же цвета, что и комбинезон – полинялого хаки. В глазах привычная боль и терпение на грани - то, что я так часто видела у маминых пациентов. Да он не просто устал и голоден, а еще и нездоров...
- Где у вас болит? Покажите, - требую, как мама.
- Спроси, где не болит. – Глубоко дыша, Адамс показывает куда-то в область солнечного сплетения.
- До вечера продержишься? – Гейл ставит суп на огонь. – У нее мама аптекарь. Мы принесем лекарство, только нескоро - далеко идти. Дождешься?
- Ребята, для меня не это главное. - Он пытается подняться.
- Мы поняли. - Гейл помогает ему сесть. - Что у тебя такое в рюкзаке?
- Много чего. - Глубокий вдох и выдох с хрипами. - Извините, это долгая история, а я сейчас плохой рассказчик, - он снова валится на еловые ветки.
Я заворачиваю куски индюшатины в найденные под снегом дубовые листья и кладу на угли. Если Адамс в ближайшие полчаса снова не отключится, то будет сыт.
- Сможешь сам поесть? – Адамс уверенно кивает. – Мы пошли, время дорого. Вернемся – поговорим.
Из домика выходим, только убедившись, что Адамса до вечера можно оставить одного. Пытаемся бежать по своим следам, то и дело проваливаясь в глубокий снег и получая ветками по носу.
Еще немного - и из меня полезут все дурацкие вопросы, которые, наверно, сейчас полагается задать. То, что от них удерживает - это не терпящий бедствие человек из Третьего и не изматывающий бег без дороги. Я просто вижу, что у Гейла ко мне никаких вопросов нет - а значит, и у меня их тоже быть не должно. Спрашивает тот, кто не доверяет - а сегодня покончено с последними остатками недоверия... К тому же есть более важная тема для разговора. Да, конечно, более важная, ведь за этим же сюда и шли... Сбивая дыхание, я стараюсь пересказать Гейлу все, что видела по спецканалу в доме у мэра - про восстание в Восьмом и побоище.
- Вот оно что, - у Гейла загораются глаза. - Наверно, этот парень тоже не просто погулять вышел... тем более в таком состоянии. Надо поскорее поставить его на ноги - пусть все расскажет…
Представляю, как Гейл вцепится в Адамса, ему уже не терпится. Вытянет все до последнего слова. Да и вообще, не каждый день людей в лесу находишь. Но все-таки…
Это сильнее меня - я обгоняю его и заступаю дорогу:
- Мне кажется, ты кое о чем уже забыл.
И тут же второй раз за сегодняшний день повисаю в воздухе...
- …Главное – чтоб ты не забыла. - Он возвращает меня на землю и подталкивает: – Все, бежим.
Когда мы наконец ныряем под проволоку и выходим на открытое место, ветер чуть не задувает нас обратно в лес.
Решено, что сначала идем вдвоем к маме за лекарством - скажем, что для Хейзел, потом Гейл возвращается в Шлак, а как стемнеет, встречаемся у моего старого дома и бежим на озеро. Погода окончательно испортилась, ветер усиливается, начинается настоящая метель - не говоря уже о других опасностях ночного леса. Я Гейла одного не отпущу, он меня тоже.
Очень хочется взять его за руку, но приходится напоминать себе, что мы уже не в лесу, и нужно продолжать игру ради безопасности наших близких… да ради его безопасности, в конце концов. Ведь Гейла действительно в любой момент могут убить - тем более что сам все время нарывается. Да, сказка кончилась, пора возвращаться в реальный мир. А что было на озере, там и останется, и вряд ли повторится - потому что это все, на что нам хватило смелости…
Сколько можно? Не дождетесь. Кому нужен такой реальный мир?
И другой голос, звучащий во мне, отвечает: глупое создание, неужели ты не видишь, что прежнего мира больше нет? По его броне уже разбежались трещины, и снова это сделала ты - только теперь уже не одна.
Подходя к площади, чувствуем неладное. Толпится народ, и собрались явно не на праздник. На каждом лице привычные страх, покорность и облегчение: как хорошо, что не меня... И миротворцы тут, чуть ли не весь корпус. Нет, еще не все произошло - только начинается...
Гейл что-то видит с высоты своего роста и мрачнеет.
- Ничего себе. Смотри. – Он ставит меня на какой-то ящик.
Да, поглядеть есть на что. Площадь не узнать. На Доме Правосудия - огромный герб Капитолия, который раньше вывешивали только в день Жатвы. А на его фоне - столб для порки и виселица. Да-да, настоящие, как в рассказах про старые времена, которых мы предостаточно наслушались в Котле.
Дарий тоже тут, в оцеплении. Заметив нас, машет рукой: шли бы вы отсюда, пока сами не огребли... Но поздно.
Двое миротворцев уже волокут к столбу маленького тощего человека, раздетого до пояса, а третий несет позади ведро угля. Привязав беднягу к перекладине, вываливают ведро ему на голову. Уголь рассыпается по снегу – черное на белом.
В толпе разговоры:
- Это же Тед Уилсон. Мухи не обидит. За что они его?
- Набрал ведро угля протопить печку. Просто собрал тот, что под ногами валяется.
- Да всю жизнь так делаем, и ничего!
- Не украл же, все равно добро пропадало, а у него больные дети…
На площадь выходит незнакомый человек в мундире главы миротворцев. Вот тебе раз - Крея что, заменили? В руках - длинная плеть. Он еще и сам это делает. Совсем плохо.
Свист плети, крик, на снегу брызги крови. Черное-белое-красное. Гейл не выдерживает, проталкивается вперед. Слишком быстро, я не успеваю остановить. С ним еще несколько человек.
- Может, хватит? Он не вор! – кричит кто-то.
Командир оборачивается. Вот кем в Двенадцатом дистрикте отныне будут пугать маленьких детей. По сравнению с этой образиной красномордый Крей просто милый добрый дедушка. Нет, лицо вовсе не уродливое. Просто злобы на нем гораздо больше, чем лица.
- Статья сорок вторая, - говорит он, как лает. - Кража государственного имущества. Все по закону. А кто не согласен, - он в упор смотрит на Гейла, - посидит сутки под замком. Тоже по закону. Взять их.
Я не успеваю рта раскрыть, как миротворцы берут в кольцо и Гейла, и вышедших с ним людей, и тех, кто просто оказался рядом. Дарий стоит столбом, будто не слыша приказа. Встретив мой взгляд, опускает голову.
Сжимаю кулаки. Спокойно. Стоять. Если еще и меня посадят, человеку в лесу конец.
Все, что можем мы с Гейлом – это обменяться взглядами на прощание:
«Прости дурака…»
«Да ладно…»
«Береги себя».
«И ты береги...».
Задержанных уводят с площади. Гейл пытается оглянуться – его толкают прикладом.
После пяти ударов Уилсона, еле живого, отвязывают от столба жена и мать. Я знаю, куда его поведут - конечно, к маме, так что нам по пути.
По дороге они рассказывают, что происходит. Нового командира зовут Ромулус Тред. Крей как-то по-тихому исчез, никто и не заметил. Утром его еще видели в Котле. Тед всего-навсего собрал уголь, что валяется на улице тут и там. Зимой все так делают. Уголь-то дрянь, мелкий, как песок, а вот попался с ведром – и готово дело. Теперь, наверно, даже пыль, покрывающую все в Шлаке, объявят государственным имуществом и будут наказывать за уборку...
Дома мама и Прим кладут непрерывно стонущего Теда на стол, промывают раны чем-то желтым, накладывают резко пахнущую мазь, перевязывают. Время идет. В окно видно, что на дворе нешуточная метель. Жду, когда мама закончит работу, и подхожу к ней с вопросом:
- Что может болеть вот здесь, - показываю, как Адамс, - и вот здесь?
- У тебя? – пугается мама. – Только этого не хватало…
- Нет, - говорю громко, чтоб слышали и Уилсоны, - у Хейзел. Дай что-нибудь, я отнесу.
- А почему Гейл сам не пришел?
Рассказываю, почему, тщательно подбирая слова. С самого переезда нас мучает вопрос: а в сортире тоже установлены камеры и жучки? Дом ими набит. И не хочешь этой роскоши. Раньше жили бедно, зато без чужих глаз и ушей.
Пока мама ищет лекарства, кладу в сумку кое-какой еды и наливаю во флягу кипяток – в лесу пригодится. Сумка собрана, полдела сделано. Теперь осталось уйти на всю ночь так, чтоб никто при этом не пострадал. Все-таки нет худа без добра: получается, что Гейл за решеткой даже в большей безопасности, чем мои родные.
А ведь есть единственное место, где я совершенно легально могу провести всю ночь… и единственный способ уйти. При одной мысли об этом становится противно глядеть на себя в зеркало. Но выбор у меня маленький: либо одного человека использовать самым грязным и недостойным образом, либо другого пообещать спасти и оставить на верную смерть. То есть между "плохо" и "очень плохо". Чтобы меньше тошнило от того, что собираюсь сделать, я несколько раз повторяю про себя: «Нужно спасти человека». Вроде помогает.
Собравшись с духом, я набираю номер:
- Пит, где ты? Мы тебя ждем.
Никого мы, конечно, не ждем, и это все та же комедия. А он ведь прибежит - да уже на пороге. Пахнет снегом и корицей. Конечно же, принес горячие булочки, которые у него не переводятся. Тут же представляю, как холодно в тюремной камере, и вспоминаю, что Гейлу сутки сидеть без пищи. Разве что передачу разрешат - и то неизвестно, при новых-то порядках...
Чайник закипает за одну минуту. Садимся за стол, пьем чай с булочками, болтаем ни о чем. Время идет. Метель ударяет в стекла. Надеюсь, Адамс еще жив. Надеюсь, Гейл не подрался с охраной. Надеюсь все-таки добраться до озера. Да сколько можно, в самом деле.
Поднимаюсь со стула и говорю самым нежным голосом - на пределе возможности:
- Ладно, что-то засиделись мы тут… - Подхожу к Питу сзади и повисаю на нем. – Нам пора. Подожди немножко, солнышко, я сейчас.
- Не забудь зубную щетку, - подхватывает игру Прим. Она-то давно все поняла.
Мама тоже поняла – не вмешивается. Только смотрит.
Пожелав маме и Прим спокойной ночи, выходим за порог. На мне пальто и халатик – нам же только сквер перейти. Комбинезон упрятан в сумку. Метель такая, что не видно, где земля, где небо. На открытом месте приходится держаться друг за друга, чтоб ветром не унесло.
- Пит, мне нужно исчезнуть на эту ночь, - объясняю я как можно скорее. - А может, и на сутки, не знаю. Днем я что-нибудь придумаю, но ночью меня надо прикрыть. Не спрашивай.
- Я уже понял, - спокойно отвечает он. - Надеюсь, это не связано с городской тюрьмой?
Откуда он знает?
- Нет. Потом расскажу. Не сейчас. Помоги мне.
В доме Пита пахнет булочками и корицей. И еще красками. И вообще мне здесь хорошо... надо об этом сказать, да погромче.
- Как у тебя тут здорово, Пит! – Плюхаюсь в кресло. – Насовсем бы осталась!
Надеюсь, услышали. Повторить такое уже не смогу.
- Да я только этого вообще-то и жду…
А вот это уже не на камеру. Все на полном серьезе. Да что же я делаю, ни стыда, ни совести...
Гейл в тюрьме. Адамс в лесу. Время идет. Я устала. Кресло мягкое, в доме тепло, еще немного – и не встану...
- Хочешь спать?
Ох, помолчал бы лучше. Вот доберусь до озера, упаду прямо на бетон и просплю целые сутки.
- Конечно, хочу. – Вот это чистая правда. Чистейшая. На камеру отлично пошло.
- Тогда пойдем… – Он поднимает меня с кресла и почти выносит из комнаты в другую, где стоит огромная кровать. Зачем ему такая? Навырост?
Как бы мне действительно на нее не свалиться. Сил уже нет. Слишком много для одного дня. Гейл в тюрьме. Адамс в лесу. Им темно и холодно. Мне тоже.
Прижимаюсь к Питу покрепче – нам не привыкать. Можно даже поцеловаться… Нет. Не получается. Плохо мне. Очень. Но надо доиграть спектакль.
Вынимаю из сумки зубную щетку, кладу на стол, чтоб все видели. Скидываю халат, остаюсь в одном исподнем - ради такого случая обновила капитолийский набор веревочек. Пит смотрит во все глаза - но я уже не здесь, я в ночном лесу, где метель, дикие собаки и больной человек. Выключив свет, крепко обнимаю Пита и шепчу, касаясь губами уха:
- Где нет камер?
- В туалете, - шепчет он в ответ. - Я их закрасил.
Умница. А мы и не догадывались, что так можно.
- Слушай внимательно. Я сейчас пойду в туалет и вылезу в окошко. А ты мне скинешь сумку и ботинки. Хорошо?
- Я все понял, Китнисс. – Он гладит меня по щеке и отстраняется. – Ты опять спасаешь кому-то жизнь.
Гора с плеч не упала, но полгоры – точно.
Выйдя из темной спальни как есть, раздетая, спускаюсь в туалет и не могу сдержать смеха. Пит его, оказывается, разрисовал под пряничный домик. По золотистым в цвет песочного печенья стенам пустил розовые, белые, желтые и сиреневые узоры. Очень похоже. И как все верно: мы действительно попали в пряничный домик злой ведьмы, которая только и ждет, как бы слопать своих пленников…
Подавишься, ведьма. Я помню, как кончается сказка.
Достаю до окошка, вынимаю фрамугу, ставлю на пол. Не разбить бы стекло. Подтянувшись на руках, вываливаюсь наружу - прямо в снежный сугроб. Уже намело. А что в лесу?
Чувствую, как стремительно остываю и скоро обледенею совсем. По голой спине лупит снежный вихрь. В ноги впиваются ледяные иголки, стоять невозможно. Спустя вечность сверху из темного окна падает что-то белое и увесистое. Это пододеяльник, а в нем мои вещи. Натягиваю комбинезон, обуваюсь, надеваю сумку на плечо. Чего-то не хватает. Проделав дырки для глаз, надеваю сверху еще и пододеяльник. Пит, мастер камуфляжа, недаром его мне сбросил. Встретится кто – упаду в снег, не заметят.
Но мне удивительно везет. Люди попрятались по домам, не видно даже миротворцев. Наверно, все брошены на охрану тюрьмы с опасными врагами государства. Даже ветер не в лицо. Дотянуть бы до леса, там уже будет лучше - какая бы пурга ни мела, в лесу тихо. Так что у меня все даже очень хорошо. Плохо у Адамса. Плохо у Гейла. И плохо у Пита, хоть он не в тюрьме и не болен. Хорошо, что понял, помог и не обиделся - хотя кто его знает...
Я столько лет лазила под проволоку в этом месте, что нахожу путь вслепую. Там, где всегда прячу лук, лежит еще пара смоляных факелов - можно осветить дорогу и отогнать диких собак, если встретятся. Вряд ли в эту метель кто-то гуляет вдоль забора, но лучше все-таки отойти подальше и только потом зажечь огонь.
Наши с Гейлом следы еще видны. Надо поспешить, пока их не замело. Теперь хватило бы сил, и не подвел бы факел, и не было бы на пути собак. Если удача сегодня не на нашей стороне, пусть она будет хотя бы на стороне пришельца...
