Глава 10. Новый ГодМне тоже хотелось бы в это верить - особенно в новогоднюю ночь. Но одно дело верить, а другое – знать. А знаю я то, что у Тринадцатого с Капитолием все годы, прошедшие с его липового разгрома, существует договор. Первые притворяются, что их не существует, а вторые притворяются, что этих первых не трогают. Но этот договор только на бумаге. Все равно у одних не получается совсем уж пропасть под землей, а у других - совсем уж им не пакостить: карты дорог в Тринадцатый ходят по всему Панему, несмотря на страшные кары, а эпидемия откуда-то взялась, как и случавшиеся до нее. Все три четверти века война все равно шла, только тихая. И сейчас не очень-то похоже, что пришло время пушек.
Хотя… Откуда мы знаем, что сейчас происходит в стране? Первое время мы внимательно слушали вечерние разговоры в общей палатке. Ну и что? Просто больше узнали о безобразиях Капитолия в других дистриктах. И то не во всех – народ в лагере подобрался в основном из Пятого, Шестого и Седьмого, из которых легче удрать. У них, оказывается, это уже давно налажено: Шестой ведь специализируется на транспорте. Несмотря на жесточайший контроль, оттуда бегут целыми семьями. Так что больше всего мы наслышаны про Шестой. А вот из ближайшего Двенадцатого здесь только мы. Получается, что во всей стране удалось обдурить только один дистрикт - я не слышала, чтобы у нас кто-то когда-то пропадал без вести. Если бы мы раньше узнали то, что знаем сейчас – только бы нас и видели, и Эвердинов, и Хоторнов. И отцы были бы живы – да сами бы нас и повели… Может, именно из-за этих горестных размышлений мы и перестали слушать вечерние разговоры, а не только из-за отсутствия в них новостей из большого мира.
И сейчас президент, лично явившись в лагерь под Новый год, как Санта Клаус, говорит о неких больших делах, а Гейл верит, что это будет именно война с Капитолием. Вот так у нас всегда: он верит, а я сомневаюсь.
- Вряд ли Тринадцатый сейчас готов к войне. - Я пытаюсь разобраться в своих сомнениях, проговаривая их вслух. - Все-таки эпидемия их сильно обескровила. Да ты и сам видал.
- Да плевать на эпидемию! – Гейла не остановить. - Помнишь, что ты мне рассказывала? Сейчас полыхает по всей стране. Пока Капитолий снова всех не задавил, нужно объединять дистрикты и вставать во главе, и Койн это прекрасно понимает! А когда начнется, первым освободят Двенадцатый, он же ближе всех!
Если это так, мы снова увидим свои семьи. Где же в этой песне фальшивая нота?
- Да и вообще, им уже давно пора на солнышко. Они же там вырождаются! – Он машет рукой, еще не отмытой от крови, в сторону забора. - Думаешь, почему они болеют? А почему питаются одной кашей, и той в обрез? Лес рядом, они могли бы охотиться, рыбачить, собирать грибы и ягоды. Почему они этого не делают?
Понятно, почему. Эти универсальные солдаты за семьдесят пять лет стали так далеки от природы, что боятся любого куста и не убьют даже смертельно больной вороны, хотя человека - запросто. А еще они далеки от любой радости и веселья. Даже детей, наверно, выращивают в пробирках – и для чего тогда эти самые капсулы? От такой жизни не только на войну сбежишь…
- Интересно, а нам с тобой разрешат охотиться, когда переселимся под землю? - говорю я вслух. - Или так замучают боевой подготовкой, что в лес не вырвешься?
- Ладно, Кискисс, везде есть свои плюсы и минусы. – Гейл обнимает меня за плечи. – Под землей мне тоже не понравилось, но там я уж точно перестану тебя лупить по ночам. У нас ведь будет не палатка, а целая комната. Если что не так – сбежишь от меня в другой угол. Здорово, правда?
- Боюсь, что от прелестей подземной жизни ты будешь драться так, что мне не хватит углов. А мне такое сниться начнет, что у тебя уши завянут и отвалятся…
- Вы хотите сказать, что так и сядете грязными за новогодний стол? – Перед нами возникает грозная Мэй Браун. – А ну марш умываться, пока вода не остыла!
Не смея ослушаться, мы бежим приводить себя в порядок. Насчет теплой воды Мэй явно ошиблась – даже холодная истрачена до капли. Нам приходится рубить дрова для нагревателя и качать воду. Вот что значит приходить последними. Зато уж эта вода вся наша.
Общая палатка внутри еще красивее, чем снаружи. С потолка, на который наклеены месяц и звезды из фольги, свисают бумажные снежинки и фонарики. По стенам развешаны венки из еловых веток, омелы и остролиста. Но главное украшение, конечно, на столе. Сегодня у нас не каша с мясом, а мясо с кашей, и грибов тоже не пожалели – от них праздничное угощение имеет угольно-черный цвет.
- Лесли, тебе плохо? – Ивон Грабовски не понимает, почему я сижу такая мрачная рядом с полной тарелкой.
- Ничего, сейчас пройдет. – Мне действительно не по себе. Уж очень эта черная каша получилась похожей на другое кушанье, такое же черное. То есть на ту самую баранину с черным рисом и черносливом. Ну почему даже сегодня Капитолий глядит из всех углов?
- Я помню, где тебя кормили черным. – Гейл понимает, что ему снова предстоит веселая ночь. – Если не можешь, не смотри. Закрой глаза и съешь хотя бы ложку, и все пройдет.
И правда проходит. Полуголодный день берет свое – миска быстро пустеет, и я перестаю наводить тоску на окружающих. И так не у всех за столом радостные лица. У многих дома остались близкие, судьба которых неясна. Или ясна – окончательно и навсегда. Одни дети не помнят горя – весело грызут печенье, запивая киселем, благо и того, и другого сегодня вволю.
Как сейчас живется в Двенадцатом? Есть хоть что поставить на новогодний стол? Гейл говорил, что были перебои с продовольствием. Ладно, хотя бы за Пита и Хеймитча я спокойна: один всегда с пирогами, а другой с выпивкой – если, конечно, Риппер не посадили. А наши семьи?
- Если будем думать о плохом, у наших точно масла в каше не добавится. – Или я говорю вслух, или Гейл снова читает мои мысли. – Денег у них достаточно. У твоей мамы отбоя нет от пациентов. Даже если половину лечить бесплатно, вторая половина прокормит. Когда скрутит, живо прибегут, и не посмотрят, что в Шлаке грязно.
Тут Гейл полностью прав. У нас есть секретные семейные рецепты – одна мазь от радикулита чего стоит. Или зубные капли мгновенного действия. А за недолгую жизнь в Деревне Победителей мама обзавелась городской клиентурой, быстро и высоко оценившей ее талант.
- У моих тоже все неплохо. Мамка с Эбернати теперь друзья навек. В последний раз он даже смотрел на меня как на человека. А может, просто был рад, что я наконец-то сваливаю...
Да, после того, как Хейзел навела порядок не только в доме Хеймитча, но и в его сердечных делах, благодаря чему он снова установил у себя телефон и теперь подолгу беседует с Эффи, ментор к Гейлу наверняка переменился. А может, и правда был рад его уходу – хотя бы потому, что я в лесу буду не одна.
- А еще Прим сказала, что Леди, кажется, беременна, - продолжает Гейл вполголоса. – Если родится девочка, она назовет ее Эффи Бряк…
- А если мальчик, то Гай Юлий Хопкинс. – Мне уже весело.
- Ну, ты это зря, - улыбается Гейл в бороду. - Хопкинс не такой уж козел. Мы с ним даже в покер играли на щелбаны, когда ему было скучно. Правда, он, гад, шлем все время надевал – я об него все пальцы отбил…
Мне уже не просто весело, а смешно, и смех не злой. Даже капрал вспоминается тепло - все-таки он нам помог, хоть и не по своей доброй воле.
Становится шумно, перед нашими носами появляется половник, разливающий в кружки горячий кисель. Кто-то громко сокрушается, что на столе нет ничего покрепче – мы узнаем голос Уолтера. Мне бы тоже что-нибудь покрепче не повредило – запить эту картину: черная еда и красное питье на столе подходят скорее для кошмара, чем для новогоднего праздника.
До Нового года остается всего ничего, и тут юные сестры Мур из Шестого несут большую шляпу:
- А теперь погадаем!
Ну да, я помню, Пит говорил, что каждый Новый год они пекут печенье с предсказаниями, которое горожане раскупают на ура. В Шлаке этого, конечно, не заведено – у нас другие гадания.
У сестриц тоже, разумеется, никакого печенья нет, а есть картинки, свернутые в трубочку: что вынется, то и сбудется. Два дня рисовали. Когда шляпа попадает к нам, первым тянет Гейл.
- И что это, по-твоему? – У него корабль под парусом. – Пожелание попутного ветра?
- Ерунда это все. – Я разворачиваю свое - на картинке младенец. Вот уж бред так бред. Во-первых, у меня капсула, которой хватит на год. Испытано, работает. А во-вторых, я давно и окончательно решила детей не иметь - даже если с Голодными Играми будет покончено. Мир и без того жесток, я не смогу уберечь детей от всех бед и опасностей. Я навсегда запомнила, как осталась без малейшей защиты, когда папы не стало – никому такого не хочу.
Тут раздается оглушительный бой… нет, не часов, а железных крышек – наступает Новый год. Как водится с незапамятных времен, с последним ударом все хором запевают «Старое доброе время». Неожиданно для себя я подхватываю песню, как будто снова дома. Сначала голос не слушается – скрипит, как дверь, которую давно не открывали, но потом все-таки начинает звучать. Когда песня спета, все смотрят на меня с удивлением, а потом кто-то просит «Тихую ночь». Эту песню я знаю хорошо, потому что для меня она особенная. Ее очень любил папа и пел каждый Новый год, а мама всегда пугалась и просила петь потише, потому что это рождественская песня, когда-то давно они все были запрещены, и до сих пор запрет не отменен. А дети, как всем известно, лучше всего запоминают именно то, что нельзя…
- Ну и сокровище ты отхватил, Джесс! – восхищается кто-то, когда я заканчиваю петь. – С такой девочкой в доме каждый день праздник!
А Гейл сам удивлен не меньше. Он всего раз в жизни слышал, как я пою - и это была вовсе не «Тихая ночь» и не «Песнь долины». В тот холодный ноябрьский вечер дикие собаки все-таки загнали нас на дерево. Стрелы у нас быстро кончились. Я представила, как мы будем на этом дереве мерзнуть всю ночь, и от отчаяния завопила:
- На заборе, на заборе труп сидит
И стеклянными глазами вдаль глядит.
Мимо шел прохожий, увидел и упал,
А труп не растерялся и сказал…
Что именно прохожему поведал труп, мы орали уже вместе: хоть у Гейла отродясь не было музыкального слуха, зато голос как аварийная сирена. Собаки слегка растерялись: добыча вела себя неправильно. Почуяв слабину, мы грянули «Шестнадцать тонн»* - да еще с продолжением:
- Один снаряд попал в туалет –
Там было двое, их больше нет!
Другой снаряд попал в крыло –
Радиста на х… унесло!
На третьей песне собаки дрогнули. На пятой пошли прочь. Не прекращая орать, мы спрыгнули с дерева, поскорее собрали стрелы и через темный лес побежали домой. Вот такая музыкальная история.
Между тем веселье в палатке достигает высокого градуса, и народ убегает на улицу, как молоко из кастрюли. В лагере, оказывается, целых две губные гармошки - под них все поют и пляшут кто во что горазд. Бальные платья и смокинги с успехом заменяют карнавальные наряды из чего попало. Трое ряженых подходят к нам – несмотря на страховидные берестяные маски, мы легко узнаем ребят из Седьмого.
- С Новым годом! – гремит Уолтер из-под красной четырехрогой личины. – Ну что, Джесси, завтра выходной. Начнем занятия?
- Конечно, - отвечает Гейл. – Я же обещал. Завтра идем с нами в лес.
- А что вы вынули из шляпы? – голосом Донни интересуется кошачья морда с растопыренными соломенными усами длиною в целый фут.
- Ерунда всякая, - хмыкаю в ответ. – У него корабль, у меня младенец.
- А у нас, - Джефри в черных очках показывает пальцем по очереди на себя, Уолтера и Донни, - остров, лодка и молния.
- А вот вам подарочек. – Уолтер вынимает из кармана берестяной коробок – для спичек ничего лучше не придумаешь. – И пойдем-ка мы спать – все равно выпить нечего.
Они удаляются, а народ продолжает петь и плясать. Еще бы, первый Новый год на свободе. Через некоторое время и мы уходим – нас уже ноги не держат.
- Не спится, Кискисс?
- Тебе тоже?
- Нет, просто ты моргаешь, и ресницы щекочутся…
С улицы к нам доносятся песни под гармошку и смех, но не спится совсем не из-за этого.
- Что, снова сказку на ночь?
- Расскажи последний день…
- Ладно, слушай. – Он вытягивается на спине, я кладу голову на его плечо. – Пришел я с работы, проверил уроки у своих балбесов и пошел к вам…
Гейл рассказывает мне это почти каждую ночь. Удивляюсь его терпению. А что поделаешь – он ведь прожил дома на целых шестнадцать дней больше, чем я. Теперь каждый из этих дней ему приходится пересказывать мне до мельчайших подробностей. Пока он говорит, я вижу вокруг себя не палаточную термоткань, а наш недавно побеленный потолок, занавески в мелкий синий горошек, заклеенные на зиму оконные рамы, кухонный стол под синей клеенкой – все, что было раньше, и пытаюсь представить, как вписались в наш дом вещи, перевезенные из Деревни Победителей. Всякие диваны-комоды мама продала, взяла только то, что можно было унести – новые одеяла, аптечную и другую посуду и ходики в виде совы. Если Гейл о чем-то забывает сказать, я его спрашиваю:
- Какое платье было на Прим?
- Синее в клетку, которое ты порвала об гвоздь.
- А ленты в косах?
- Ну ты даешь. Мы же не десять лет назад из дома ушли. Она все свои ленты отдала Пози, а сама носит резинки.
- Да, она же взрослая… А что готовили на ужин?
- Мазь от радикулита. Ею весь дом пропах… А почему ты не спрашиваешь, что делал ваш мерзкий кот?
- Что делал наш мерзкий кот? – Вот про Лютика я точно ни разу не спрашивала.
- Поймал крысу и пинал ее по всему дому. Еле отобрал, а то визгу было… Ну вот, тебе уже смешно.
Мне не смешно, а стыдно: он столько рассказал о маме и Прим, а о своих – ни слова. А ведь теперь они и мои тоже.
- Расскажи, что твои делали, - пытаюсь я исправиться.
- Это не так смешно, как Лютик. Балбесы переделывали уроки – я заставил. Теперь заставлять некому - совсем, наверно, от рук отбились… Мелочь стенку над кроватью разрисовывала. Помнишь, ты ей подарила цветные мелки? Она почти все извела – зато на стене сплошные цветы и бабочки... А мамка в этот день гадала Хеймитчу на картах.
- О как. Ну и что выпало?
- У него без вариантов - туз пик, то есть выпивка. Это чем сердце успокоится. И у тебя оно успокоится. – Он смыкает руки за моей спиной. – Мы вернемся, вот увидишь. Въедем в город на броне. И нас встретят с цветами и песнями…
- А что сейчас наши делают, как ты думаешь?
- Спят…
На следующее утро мы, как обещано, вместе с ребятами из Седьмого идем в лес. Начнем с самого простого: с петли на зайца. Довольно скоро находим заячью тропу.
- Все очень просто. – Гейл раздает веревки и несколько раз показывает, как правильно завязать петлю. Все старательно повторяют. – Зайцы часто бегают по кругу – это нам и нужно…
У него действительно все просто. Когда-то он и меня так же учил. Он мастер ловушек и мастер объяснять. Страшно представить, что будет, если он когда-нибудь по недосмотру научит кого-то недоброго. Охотиться ведь можно не только на зверей…
У меня возникает желание прекратить урок. Это, конечно, против правил, усвоенных в Котле, но я громко спрашиваю:
- Ребята, у вас очень здорово получается, но где вы сможете применить эту науку, если скоро мы все будем жить за забором и носить военную форму? Будете охотиться на крыс?
- Кто будет, а кто и нет, - отвечает Джефри, прилаживая свою петлю на согнутую ветку.
- Лично я под землю в ближайшее время не собираюсь, - добавляет Уолтер, у которого пока получается не очень. – Я еще живой.
- Вы что, хотите остаться в лагере? – Гейл тоже решает нарушить кодекс Котла.
Ответа нет. Некоторое время все занимаются ловушками, пока в напряженной тишине не раздается голос Донни:
- Джефри, Уолтер, давайте им расскажем. Они хорошие.
__________________________________________________
* "Шестнадцать тонн" - старинная американская шахтерская песня. Вариант со снарядами придуман в СССР. Может, после стольких войн и по Панему ходило что-то в таком же роде :)
