День октября номер два. «Камон эврибади, все танцуют, суки бляди» там ты едешь в такси домой
словно в последнем вагоне
за окном всегда ночь и ливни
и в магнитофоне
у каждого таксиста
"грезы любви" листа.
И это выливается, выливается горячими пламенными гейзерами самоизничтожения и осознания собственной ничтожности. Сегодня. Я выхожу из школы, повязав предварительно потеплее свой клетчатый шарф, и прижимая плотнее к боку свою холщовую сумку с чертями и бабочками. На улице давно стемнело, я только что провела полтора часа на дополнительных занятиях по химии, потому что без них мне грозятся не поставить даже три. Думаю, у меня все получится, еще пару занятий, и я что-нибудь пойму… Я занимаюсь с химичкой каждую пятницу, и, как я понимаю позже, в этом корень проблем. Когда я выхожу с парадного входа, во дворе светится только тусклый фонарь у спортивной площадки с брусьями и турниками и подсветка на главной башне. Я пересекаю двор в полнейшей тишине, только где-то далеко лает свора бродячих собак, с которой борется с начала года дворник дядя Матвей. Страха я, на удивление, не ощущаю. Только короткая вспышка взволнованности вдруг зажигается, когда я заворачиваю за угол спортзала, на аллее темно, и я рискую споткнуться о разбитую тротуарную плитку и проломить голову. С мыслью, что надо бы было включить плеер, я вынимаю из кармана широких брюк телефон и включаю его, чтобы подсветить себе под ноги и не убиться. В этой короткой вспышке света я вижу три темные тени, отделяющиеся от стены и выступающие из мрака. Одна бросает на газон окурок, и оранжевый огонек планирует в траву. И вот сейчас я успеваю испугаться этих троих в надвинутых на лицо капюшонах. Это все, что я вижу в короткой вспышке света дисплея телефона, прежде чем меня ударяют в лицо тяжелым осенним ботинком, и я падаю на изломанную плитку, телефон падает в кусты. На секунду даже теряю сознание, но оно тут же возвращается ко мне, когда в мой живот наносят еще два удара. Вся нижняя часть лица онемела – горячее и мокрое я чувствую только струящимся по шее, выше сплошная вата. Кто-то другой, стоящий позади, ударяет меня по спине в область ребер, потом пониже, по почкам. Я не пророняю ни звука, ни слова, только подтягиваю колени ближе к подбородку, защищая брюшную полость. Поэтому спешные яростные удары приходятся по ногам и рукам, эти ноги обхватившим. Один из ударов приходится мне по пальцам, и ногтевая пластинка на безымянном пальце отрывается чуть ли не с середины ногтя, и мне удивительно, что это единственная боль, которую я чувствую. Я вжимаю голову в плечи, и тяжелая подошва, летящая в колени попадает в голову, просто в темечко, туда, где во младенчестве у меня был «родничок». И тут я понимаю, что пора – я расслабляю все мышцы, закрываю глаза и приоткрываю рот. Руки распадаются, и сползают с коленей, ноги распрямляются. Я делаю вид, что потеряла сознание. Три тени в военных ботинках замирают, кто-то наклоняется, стягивает перчатку и присвечивает мобильным. На мою грудь опускается ботинок, пинает легко, удостоверяется, что я еще жива и умирать не собираюсь, просто без сознания, еще кто-то судорожно облегченно выдыхает, и, нашарив рукой в вязаной перчатке у меня под шарфом цепочку с бабушкиным крестиком, срывает ее с шеи, отшвыривает в сторону. Потом все трое спешно покидают место происшествия, молча, не сговариваясь. Я лежу на холодной земле и прислушиваюсь к себе, не смея двинуть рукой или ногой. И знаете, что в этом самое-самое страшное? Что делать в такой ситуации мы обсуждали со Стасом, он рассказывал мне, последовательно шаг за шагом, что делать, если меня будут избивать. Я готова к этому и я ждала этого. Чертовых четырнадцать месяцев. Вот что страшно.
К верхней части лица возвращается утерянная чувствительность – я чувствую боль в расквашенных губах и расплющенном носу, но не могу определить, откуда течет за шиворот кровь. Левая нога, та самая, распухшая в колене, отказывается разгибаться и стреляет дикой болью, пожалуй, это то, что болит больше всего. Далее следует сорванный ноготь и что-то внутри, то ли почки, то ли селезенка. Сразу вспоминаю истории про разорванную селезенку и последующий летальный исход. Бережно, чтобы не повредиться еще больше и не вызвать внутреннее кровотечение, поднимаюсь на локте, стон сквозь зубы вырывается сам собой. Я поднимаюсь на локте, внутри все взрывается болью, боль тянет к низу живота, я закусываю губу, причиняя себе еще больше страданий и перекатываюсь на живот. И начинаю шарить вокруг себя менее пострадавшей правой рукой, но под пальцы попадаются только камни и веточки самшита. Я судорожно вспоминаю, в какую сторону отлетел телефон, и, опираясь на правое колено и правую руку, ползу туда, хватает меня не на много, и я снова опускаюсь на землю, шарю вокруг руками. Понимаю, что вот еще чуть-чуть, и паника, ужас и рыдания захватят эту территорию, а пока, лежа ничком, нащупываю тоненькую коробочку – свою Nokia, и подтягиваю к себе. Кому звонить? Паша у себя, на другом конце города, Стас на природе кормит комаров, мама… нет, только не мама, она, прежде чем найти меня, умрет от сердечного приступа. Я осторожно поднимаюсь и пытаюсь сесть, поддерживая себя правой рукой, окровавленная левая бессильно сжимает телефон. Сплевываю на землю кровь, поднимаю голову, и вижу французские окна актового зала, светящиеся за плотными театральными шторами. И набираю Колю. Реагирует он нескоро, но трубку берет:
– Да?
– Коль, приходи, я возле спортзала, на дорожке, меня избили.
В трубке тотчас раздаются гудки. Я бросаю телефон на землю и ползу-пячусь назад, к стене, пытаюсь сесть как-нибудь обнадеживающе, чтобы Коля не сошел с ума сразу. Дверь парадного входа актового, предназначенная специально для представлений, чтобы зрители не шлялись по школе, распахивается спустя десять-пятнадцать секунд. Коля темной тенью спрыгивает со ступенек и мчится по слабо освещенному двору по диагонали, в роли главной степени шока над его головой торчком стоят волосы, он с несвойственной ему легкостью перепрыгивает через оградку у спортплощадки и бежит ко мне, меня же не видя и грозясь затоптать.
–Эй! – тихо говорю я, и он тормозит, взметая вверх фонтаны гравия.
Падает на одно колено возле, обнимает меня, заваливающуюся назад, за плечи, и я обессилено падаю ему на грудь. И тут я понимаю… что в который раз я принимаю кого-то за Колю. Он не пахнет, вообще, никакого запаха. Коля пахнет Колей – «Ральфом Лоуренсом», пеной для бритья и гелем для волос, а Логиновский… Логиновский не пахнет.
– Блядь, блядь, блядь, – тихо повторяет он, проводя по моему липкому от крови подбородку, и безвольно садится рядом на землю.
– Артем, – говорю я ровно, и он замирает, – Тем, найди мой телефон, сумку и…
Спазм в левом боку заставляет меня перегнуться вперед, почти утыкаясь в собственные колени, я сжимаю штанины пальцами, чтобы не кричать, он аккуратно поддерживает меня за плечи.
– … и поищи мой крестик, бабушкин.
Он находит все очень споро, но не крестик, я не перестаю просить его найти, уже срываясь на истерику. Мне нужен бабушки крестик. Кто я без бабушкиного крестика, мне бабушка больше ничего не оставила, ничего от бабушки не осталось, и от меня не останется. По-моему я говорю это вслух, тогда он прикрикивает:
– Паресьева, заткнись! – а потом говорит в трубку своего мобильного телефона, – Андрей, приезжай к школе, как можно ближе к школе, у меня тут девушку избили, быстро!
А потом, когда он вешает трубку, с ним самим случается истерика. Он держит меня в руках, сидя на земле и… причитает, он бесконечно встревожено, зло, но истерично повторяет:
– Кто… да кто же мог… зачем… почему… кому понадобилось…
Когда в конце аллеи останавливаются десятые «Жигули» со светящимися шашечками на крыше, он, с моим телефоном в кармане и моей сумкой, переброшенной через плечо, берет меня на руки, и я сдерживаю вопль, сжав зубы до ломоты. Тот самый Андрей вылетает из авто, распахивает заднюю дверь, и Логиновский опускает меня на сидение. Ставит мои ноги на асфальт и говорит водителю зажечь в салоне свет. В ярком свете его волосы вспыхивают золотом, я не вовремя вспоминаю Гриндевальда. Он бережно берет меня за подбородок и поворачивает лицо к свету, смотрит на нос и губы, потом поднимает короткую куртку и майку, смотрит на расплывающуюся под кожей кровь, осматривает пальцы на левой руке. И все это время он… ПРИЧИТАЕТ. Свое любимое «ктозачемпочему». Когда он поднимает штанины моих брюк и доходит «какая тварь зачем», я уже не выдерживаю, ярость затапливает меня по верхнюю палубу, отталкиваю его целой рукой и говорю зло:
– Спроси у себя, Логиновский, зачем. Спроси у себя, зачем ты меня сбросил с лестницы месяц назад, спроси себя, и ты получишь ответы на свои вопросы. Зачем? Зачем ты сделал мне это? – я с силой тычу себе в больное колено, – Давай!
И не надо прикидываться, что мы какого-то черта стали лучшими, мать его, друзьями, потому что мы не друзья, и никогда ими не были. Таксист Андрей переводит округлившиеся глаза с меня на него, опираясь о крышу авто. В волосах Логиновского блуждают искры золота, червонного царского золота. Он смотрит долго на мое застарелое уже ушедшее из черного в желтизну колено, крепко-накрепко сжимает зубы и говорит:
– Нам нужно в больницу.
– Никуда мы не едем, я иду домой, – говорю я и порываюсь вставать, он не особо любезно снова пихает меня на сидение.
Вот этого я не буду терпеть ни при каких условиях и ни от кого.
– Отпусти меня, тварь, отпусти, – я брыкаюсь и пинаюсь здоровой ногой.
Таксист осторожно подходит ближе, смотрит на меня безотрывно.
– Отпусти меня, отпусти, я хочу к маме, я хочу к маме, к маме, отпусти меня, я не могу я хочу к маме.
Я плачу, слезы размачивают засохшую кровь и прилипшую к лицу грязь, кровавая слюна вздувается пузырями на губах. Логиновский опускается на колени, на асфальт и смотрит снизу вверх.
– Давай поедем домой, Лена, поехали?
Я хватаю его за волосы в порыве оттащить, дергаю в сторону, слезы перестают течь, но рыдания сотрясают все тело.
– Зачем ты такое сделал со мной, скажи мне, Артем, давай, – отворачиваюсь в сторону и зажимаю рот рукой, пальцы выскальзывают из его волос и безвольно повисает рука. Нелепая тишина воцаряется вокруг. Я смотрю в чехол на сидении, коричневый, в рубчик, таксист Андрей медленно достает из кармана пачку сигарет, и я чувствую прикосновение пальцев на своем колене. Логиновкий неровно дышит и смотрит по-щенячьи.
– Прости, – я поворачиваюсь и смотрю в его голубые, как топазы, как лед в стакане, глаза, и он повторяет, – прости.
– Чтоб ты сдох, Логиновский, – говорю я, руками затаскивая левую ногу в салон авто.
Водитель Андрей садится за руль, Логиновский захлопывает за мной дверь, сам садится с другой стороны, как можно дальше, открывает окно и смотрит за него. Такси осторожно выбирается из колдобин у школы и по указке Артема выбирается на дорогу в сторону Спорткомплекса. Салон ухоженный, чистенький, на зеркале заднего вида и ручке над дверью висят разноцветные освежители в форме осенних листочков. На приборной панели лежит мягкий потрепанный ежик, и я слабо усмехаюсь. У водителя Андрея точно есть ребенок, скорее всего, мальчик. Боль пронзает губы и челюсть.
– Откуда идет кровь? – спрашиваю я, смотря перед собой в водительское сидение. Логиновский, закусивший кос
тяшки пальцев и судорожно дышащий, поворачивается ко мне, водитель смотрит в зеркало заднего вида, спустя несколько секунд Логиновский ровным голосом говорит:
– Из носа.
– Что там на боку?
– Тебе надо к врачу.
Я не отвечаю, у водителя Андрея звонит телефон, и он поднимает трубку, осторожно выезжая на площадку у Спорткомплекса.
– Да, Юлечка… Все, это последний заказ, уже еду… Как Кирюшка? Заснул быстро? Я скоро, котик. Целую, я скоро.
Ставя телефон в подставку он зацепляет рычажок, и динамики разрывает стереосистема.
«…все танцуют, суки бляди»
Логиновский дергается на своем месте, и водитель смущенно убирает громкость, пока вновь не воцаряется тишина. Авто останавливается, и Андрей оборачивается, вопросительно глядя.
– Туда, – машет слабо в сторону моего дома Логиновский, - как можно ближе к крайнему подъезду.
В конечном итоге, путь, который я проделываю пешком за пятнадцать минут дворами, мы преодолеваем на такси, по шагу в минуту до подъезда, потому что вновь взять себя на руки я не позволяю, примерно за час. Я закрываю глаза, собираюсь с духом, и звоню в звонок. До этого влажной салфеткой из бардачка такси я вытираю кровавую корку с лица, но когда мама открывает дверь квартиры и видит меня, повисшую на плече Логиновского, то немедленно отшатывается и хватается за сердце. На приведение мамы в чувства уходит минут пять, все это время я сижу на комоде, придерживаясь рукой с землей, забившейся под ногти, за зеркало. Логиновский объясняет, что случилось, и что со мной относительно все в порядке. Когда она говорит «Все понятно», и явственно указывает ему на выход, он заявляет, что никуда не уйдет, пока не убедится, что я не повреждена, а если это так, то повезет меня в больницу. Он остается на кухне со стаканом воды, пока мама запирается со мной в ванной. Помогает войти в душевую кабинку, поддерживает, поливает водой, как в детстве, мылит волосы и бережно трет губкой. Мне хочется думать, что это вода из рассеивателя на ее лице, но она всхлипывает. И прежде, чем одевает меня в халат, внимательно рассматривает все синяки и ссадины на мне. Я тоже вижу в зеркале четкие следы от ногтей на своей шее, там, где сорвали крестик. У мамы по наитию Логиновского больше всего тревог вызывает мой бок и разливающаяся под кожей синева. Но все же она приходит к выводу, что это не смертельно опасно, и завязывает на мне халат. Когда я выхожу из ванной, опираясь на нее, то от мысли, что мне придется лечь на свою кровать, меня начинает мутить.
– Мама, к Стасу, пожалуйста, к Стасу.
У Стаса темно, пахнет красками и Стасом. Мама подводит меня к кровати, и я сползаю с ее рук на жесткое покрывало, натягиваю правой рукой плед на ноги. Мама говорит, что вернется сейчас, и выходит. В оставленную ею открытую дверь я вижу весь коридор и дверь на кухню, кусочек кухонного стола и уголка. Логиновский стоит у стола и, прежде чем мама открывает рот, спрашивает:
– Первый рабочий день?
На кухонном столе стоит ваза с шикарным букетом орхидей, до меня доносится слабый запах.
– Да, – отвечает мама, и голос ее выражает недоумение.
– О, вы новый юрист моего отца. Наслышан. А это от нового флориста моего отца, – мне видна его рука, слабо взметнувшаяся к вазе.
– Артем? – спрашивает мама слабо.
– Да, – растерянно отвечает он, – А вы…
– Знакома с твоей мамой.
У них там повисает долгая душная тишина, потом Логиновский говорит:
– Можно мне..?
– Если еще не спит, – отвечает мама тихо.
– Иди сюда, Гриндевальд, – говорю я хрипло, и Логиновский прошмыгивает в комнату, прикрывает дверь неплотно, чтобы было не так слышно, но свет проникал. Садится на пол у кровати Стаса. Его голова попадает ровно в полосу света, падающую ему на спину и раззолачивающую волосы.
– Тебе все равно нужно завтра в больницу.
– Логиновский, с меня там снимут побои и заведут дело в милиции. Мне этого не надо, – я замираю от внезапной схватки боли, а потом понимаю, – ты же должен был завтра только вернуться.
– Когда я сказал «три дня» – я очень сильно понадеялся на свою выдержку, сбежал.
– И я же звонила Коле…
– Я взял трубку, Коля как раз был на сцене в одном из главных прогонов, а я же, как сценарист, всегда присутствую на главных прогонах, и вот…
– Ты ничего ему не говори, – говорю я, морщась и натягивая плед повыше, он тут же поднимается и помогает, потом снова опускается на пол, – начнется Колина истерика, а у него же представление, незачем ему знать...
– А ты завтра не ходи в школу, – говорит он резко, губы в полумраке сжимаются в тонкую линию, – Не ходи, завтра в школе будет страшно, обещаю.
– Артем, не надо лишних телодвижений, прошу, ничего не надо.
– Я поговорю со своим членоголовым, он тогда утром позвонит, скажет, чтобы твоя мама на работу не ходила.
Он смотрит как-то мечтательно перед собой и улыбается на секунду.
– Лежи, спи, отдыхай, все будет хорошо, – он ободряюще усмехается, – мне еще нужно пойти вещи забрать из зала.
– Так уже десять часов, – говорю я, косясь на электронные часы на стене, – там закрыто.
– Премьера послезавтра, – улыбается он, поднимаясь на ноги, – сегодня репетиция закончится… завтра. Так что я успеваю везде. Отдыхай.
Он поднимает с пола мою сумку, смотрит на дверь, потом наклоняется и нелепо и растерянно касается моих губ своими, как будто первый раз в жизни, как будто он не Артем Логиновский, которого я видела с Кариной Я-люблю-своего-брата, как будто он все забыл, что знал. Неуклюже поднимается, врезается в Стасов чертежный стол и выходит, прикрыв дверь. В щелку я вижу, как он опускает сумку на пол, потом присматривается, за чем-то тянется, потом вынимает какой-то крошечный предмет из внешнего кармана моей сумки, черты лица его искажаются, и я понимаю, что это нечто, отвалившееся от одежды нападающих. И я точно не пойду завтра в школу.
Он уходит, не проронив ни слова, и мама молча закрывает за ним дверь. Потом приносит мне обезболивающее и снотворное. Я выпиваю две капсулы, и, примерно через час, ватная и оглушенная, засыпаю.
